МАГИСТРЪ

I.

Мирное житіе тальянскаго клира.

Какъ хороша жизнь сельскихъ причтовъ, особенно гдѣ-нибудь вдали отъ большой дороги! Какая тишина, какое невозмутимое спокойствіе! Пріѣдетъ разъ въ годъ отецъ благочинный, употчуютъ его, ублаготворятъ елико возможно, — и опять на цѣлый годъ водворяется глубокій, ни чѣмъ не нарушаемый миръ. Все дышетъ здѣсь какою-то патріархальностью, все носитъ какой-то древній характеръ… Вотъ небольшая, почернѣвшая отъ времени церковь; обширная церковная ограда заросла высокой травой, изъ которой выглядываютъ тамъ и здѣсь деревенскіе мавзолеи, старыя, черныя домовища, представляющія собою въ миніатюрѣ цѣлую деревню. Въ оградѣ дружно пасутся овцы и телята, принадлежащія причту. А вотъ, тотчасъ за оградой и дома священнослужителей, стоящіе на—особицу и гордо выглядывающіе на неопрятныя крестьянскія избы, которыя, какъ бы стыдясь своего неряшества и низкаго происхожденія, раздались на обѣ стороны и образовали большую площадь, идущую прямо къ рѣкѣ… Тучныя свиньи, вдоволь наѣвшись мірскаго хлѣба и улегшись 



*Настоящія главы составляютъ первую часть романа. Онѣ написаны еще въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Болѣзнь автора и затѣмъ обстоятельства отвлекли его отъ занятій чисто литературныхъ, хотя и не совсѣмъ. Редакція надѣется, что изображаемыя здѣсь сцены не потеряли и нынѣ своего интереса. Быть можетъ, со временемъ появится и окончаніе романа.



====page 1====



подъ заборомъ, за солнышкомъ, лѣниво поворачиваются съ боку на бокъ и задумчиво похрюкиваютъ. Множество куръ роется въ навозѣ, —  и тутъ же, въ красненькихъ рубашенкахъ возится цѣлая куча ребятъ — поповскихъ, дьяконскихъ и пономарскихъ дѣтей. 

Небольшая рѣчка, Еловка какая-нибудь, неторопясь катитъ мимо села свои желтоватыя воды, а за ней, прямо противъ села, возвышается некрутая гора, на вершинѣ которой, изъ за рѣдкихъ кустовъ березняка выглядываютъ кресты деревенскихъ могилъ. Но, виноваты, эта рѣчка — вовсе не Еловка, и эта гора — не простая гора. Это потокъ Кедрскій, и гора — гора Елеонская, съ Геѳсиманіей. Такъ все въ глазахъ мирнаго сельскаго причта, постоянно вращающагося въ сферѣ библейскихъ событій, принимаетъ историческій, нѣкоторымъ образомъ священный характеръ. Въ самомъ селѣ и людямъ и даже зданіямъ часто усвоивается какое-нибудь старинное названіе. Есть тамъ и благообразный Іосифъ — старый, сѣдой мельникъ, безвозмездно мелющій хлѣбъ на причтъ; есть Марѳа и Марія — сестры лазаревы, двѣ одинокія, бойкія солдатки, которымъ всѣ молодые ребята деревни приходятся Лазарями и которымъ самъ о. Ефимъ всегда скажетъ, когда проходитъ мимо и онѣ съ лукавымъ смиреніемъ подходятъ къ нему подъ благословеніе:

— Ой, вы, Марѳа и Марія, сестры лазаревы!

Разговоры между духовенствомъ также почти всегда имѣютъ оттѣнокъ древности.

— Взыдемъ-ка, о. дьяконъ, въ Капернаумъ, говоритъ о. Ефимъ, выходя послѣ службы изъ церкви. И они величавыми шагами отправляются въ стоящій на самой площади домикъ съ надписью.

— Пойдемъ-ка, выпьемъ, отче-святый, по красоулѣ, стомаха ради и частыхъ недуговъ! Идутъ и выпиваютъ на складчину.

Бываетъ иногда, что послѣ этого десница о. Ефима коснется шуей щеки о. дьякона.

— Сокрушу зубы грѣшниковъ! говоритъ въ такомъ случаѣ о. Ефимъ.

— Нѣтъ, врешь, о. Ефимъ, возражаетъ дьяконъ. Не сокрушишь!

— Сокрушу! повторяетъ о. Ефимъ, — и сокрушаетъ.

— Ты что, о. Ефимъ, дерешься? Вздурѣлъ, что ли, продолжаетъ о. дьяконъ.

— Дуракъ ты, дуракъ, дьяконъ! Развѣ я тебя бью? Я-те не бью, а добру учу!..



====page 2====



Бываетъ также, что самъ, о. Ефимъ, «пріобщившись пріискренне», изобразитъ собою праведнаго Ноя въ виноградникѣ и его ведутъ, еле-можаху, подъ руки, ведутъ, а може не хощетъ... Но всѣ эти событія, облеченныя въ такую почтенную форму, ни мало не нарушаютъ патріархально-мирнаго теченія жизни.

Такою-то спокойною, счастливою жизнью наслаждался, между прочими членами причта Николаевской церкви села Тальянъ, нѣкій Михайло—пономарь, по прозванью Поповъ. Увы, проходятъ теперь эти добрыя, старыя времена! Прогрессъ шибко проникаетъ всюду. Библейскія названія замѣняются другими, взятыми изъ новѣйшей исторіи и литературы: являются «селифаны», «облупы» и «разуваи». Завелась между причтами строгая субординація, утонченная вѣжливость и амбиція; пошли ссоры и кляузы, въ поживу «дикастеріямъ». Русское питье стало замѣняться заморскимъ и вмѣсто дружной, душеполезной бесѣды о домовыхъ, лѣшихъ и оборотняхъ, честные отцы лупятся въ ералашъ и стуколку, проигрывая еще нескошенное сѣно и недѣленые доходы изъ кружки.



II.

Михайло-пономарь.

Въ 1830 году стукнуло ровно двадцать лѣтъ, какъ Михайло-пономарь унаслѣдовалъ мѣсто родителя своего, тоже Михайла и тоже пономаря, при тальянской церкви. Вмѣстѣ съ должностью досталось ему и все имѣнье отца, состоявшее изъ дома, выстроеннаго старикомъ еще въ годы его молодости, двухъ старыхъ подрясниковъ, одного китайчатаго, другаго черно-плисоваго, отъ времени пожелтѣвшаго, одной старой коровы, одной телушки, да разнаго мелкаго, домашняго скарба. Домъ былъ дотого малъ, что двоимъ нельзя было въ немъ пошевелиться, не задѣвъ другъ друга; по этому старый пономарь справедливо отвѣчалъ, когда при ревизіи спросили его: отчего это у васъ, пономарей, всегда бываетъ много дѣтей? «эхъ, ваше пр—во, избенки у насъ маленькія, — и нехотѣлъ бы иной разъ, да невольно задѣнешь пономарицу!».



====page 3====



Чтобы получить все это наслѣдство, Михайло долженъ былъ исключиться изъ духовнаго училища, гдѣ онъ преуспѣвалъ уже въ то время, будучи осьмнадцати лѣтъ, въ изученіи латинскихъ и греческихъ спряженій. Но перспектива независимой жизни и — главное — скорой женитьбы была, вѣрно, плѣнительнѣе спряженій, и Михайло безъ сожалѣнія оставилъ бурсу и отправился въ родныя Тальяны «доить колокола». По настоянію старухи-матери, непротивному и его собственнымъ желаніямъ, онъ въ тотъ же годъ обзавелся «бабой» и зажилъ ни шатко, ни валко, по-пономарскому. Парень онъ былъ здоровый, могучій; широтой плечъ онъ неуступалъ любому протодьякону. Силища у него съ молоду была такая, что онъ заразъ уносилъ домой изъ магазиновъ по четыре мѣшка руги: по одному положитъ на плеча и по мѣшку возметъ подъ мышки, и несетъ, какъ ни въ чемъ не бывало! По этому не мудрено, что онъ пользовался почетомъ во всей деревнѣ и внушалъ даже нѣкоторый страхъ мужикамъ, которые, какъ извѣстно, съиздавна имѣютъ весьма предосудительную, впрочемъ, привычку, при всякомъ удобномъ случаѣ поднимать на-смѣхъ «жеребячью породу». Тальянскія лѣтописи рязсказываютъ по поводу необыкновенной силы Михайла-пономаря много занимательныхъ случаевъ. Такъ, возвращаясь однажды ночью домой изъ гостей, подъ хмѣлькомъ, Михайло вздумалъ еще выпить «на свои» и отправился въ кабакъ. Цѣловальникъ съ цѣловальницей уже заперлись и, зная, что пономарь «во хмѣлю не спокоенъ», не хотѣли его впустить.

— А, разбойникъ, каналья, ты не хочешь меня пустить? Меня — Михайлу пономаря пустить не хочешь? Ладно, ладно! Такъ я же тебѣ удружу!

Михайло отправился на мельницу, чуть не за версту отъ кабака, принесъ оттуда жорновъ, лежавшій безъ употребленія и завалилъ имъ двери кабака.

— Сиди же ты у меня тутъ, подлецъ, и съ цѣловальницей своей шельмой. По мнѣ хоть... сидите! промолвилъ нашъ силачъ и отправился домой, утѣшенный тѣмъ, что отмстилъ цѣловальнику. На завтра цѣловальникъ долженъ былъ сзывать людей, чтобы оттащить оть кабака жорновъ; четверо добрыхъ пьяницъ едва оттащили его отъ дверей.

При всей однако могучей силѣ Михайло-пономарь былъ страшный трусъ. Во-первыхъ, всякій разъ, какъ пономарицѣ наступало время



====page 4====



родить, Михайло, позвавъ бабушку Евтифѣевну, самъ уходилъ ночевать въ церковную палатку, гдѣ и пробивался до тѣхъ поръ, пока таже Евтифѣевна не приходила звать его домой, поздравляя съ новорожденнымъ. Тогда нашъ пономарь смиренно, точно провинившійся блудливый котъ, плелся домой и первое время велъ себя тише воды, ниже травы. Во вторыхъ, Михайло ужасно боялся воровъ. Чуть что-нибудь ночью стукнетъ на дворѣ, — корова ли вздумаетъ почесаться объ уголъ или собака, лежа на крыльцѣ и тревожимая блохами, поцарапаетъ у себя ногою за ухомъ и произведетъ при этомъ учащенный стукъ, пономарь вскакиваетъ съ постели, чутко прислушивается и будитъ пономарицу.

— Мать, а, мать! Слушай-ка, кто-то какъ будто въ сѣняхъ ходитъ?

— Ну, кому тамъ ходить-то? Нѣту никого, отвѣчаетъ пономарица, которой вовсе не хочется вставать съ постели.

— Ой, нѣтъ, право, ходитъ! Не слышу я, что ли? Поди-ко ты посмотри, въ самомъ дѣлѣ!

Пономарица, дѣлать нечего, встаетъ съ постели и идетъ въ сѣни. Михайло, выпустивъ ее, скорѣе запираетъ за собою двери на крючокъ и снова прислушивается. Не случалось, чтобы серьозная опасность угрожала когда-нибудь пономарицѣ, потому что не на что было ворамъ и позариться у Михайла. Но выскочилъ ли бы онъ на улицу, если бы вдругъ на жену его кто-нибудь напалъ и она закричала бы лихимъ матомъ, — или бы онъ запрятался подъ кровать? вопросъ, за неимѣніемъ фактовъ, остающійся нерѣшеннымъ.

Хозяйство у нашего пономаря какъ то вообще не спорилось: такъ ужъ, счастья ни въ чемъ не было! Съ молоду еще былъ у него и конишко, водились коровенки и овцы. Желая какъ можно больше выгодъ извлечь изъ своего маленькаго хозяйства — желаніе, согласитесь, очень естественное — Михайло придумалъ особый способъ извлекать эти выгоды. Хитеръ на выдумки былъ нашъ пономарь! Онъ разсуждалъ, что промѣнявши молодую лошадь на старую и взявши полштофа водки въ придачу, онъ не только ничего не проиграетъ, но будетъ еще въ большомъ выигрышѣ. Такъ онъ и дѣлалъ постоянно, пока, подымаясь, какъ онъ выражался, «на франсы—курансы», не домѣнялся до кнутика и не остался при одной коровѣ, и то потому, что корова составляла собственность пономарицы, ибо дана ей была еще теленкомъ въ приданое. Между тѣмъ эти «придачи»,



====page 5====



«наддачи», а также даровыя угощенья, поминки и прочія «франсы—курансы» сильно изощрили въ Михайлѣ вкусъ къ хмѣльному. Онъ и никогда-то не былъ сильно охочъ до работы, а теперь и положительно все бросилъ. Теперь, если не начто ему выпить, онъ лежитъ растянувшись на лавкѣ и свѣсивъ козлиную бороду чуть не до полу. Лежитъ и мечтаетъ:

— А знаешь ли, мать, о чемъ я думаю?

— Ктожъ тебя знаетъ? Мало ли что вамъ, дуракамъ, лѣзетъ въ голову-то!

Михайло на этотъ разъ необидится прозвищемъ, которое даетъ ему пономарица: сильная мысль шевелится у него въ головѣ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ! пристаетъ онъ къ женѣ.

— Да поди-ты отъ меня! Досугъ мнѣ тутъ отгадывать!

— Я думаю, знаешь, вотъ что: что, если бы я вдругъ сто рублей нашелъ? Шелъ бы по улицѣ, да и нашелъ! что бы я съ ними сдѣлалъ? а?

— Извѣстно, что! безъ затрудненія отвѣтила жена. Пропилъ бы, да и только! Мало добренькаго-то было, да все сплыло!

— Эка дура! Я, чтоли, это сдѣлалъ? Ты, вѣдь, все вотъ народила угланятъ-то. А кто ихъ кормитъ? Не я, развѣ?

— Ну, много укормилъ! отвѣтитъ пономарица и порывисто начинаетъ продолжать свою работу.

— Эхъ, а важно бы было, продолжаетъ фантазировать Михайло. Перво—дѣло купилъ бы себѣ рысака, кованку бы завелъ, сани казанскіе. Эхъ, разлюли, покатывалъ бы по гостямъ!

Или вдругъ, тоже наскучивъ молчаніемъ, царствующимъ въ избѣ, когда ребята уже заснутъ и одно лишь веретено, спущенное рукою пономарицы, жужжитъ и вертится на полу, Михайло съ позѣвотой обратится къ женѣ.

— А что, мать, вѣдь я, однако, у Терехи жеребенка-то куплю? Славный меренокъ будетъ!

Пономарица только отплюнется.

— Ой ужъ! Не ты бы говорилъ, не я бы слушала. Купитъ онъ! А у самого — въ одномъ карманѣ вошь на арканѣ, въ другомъ блоха на цѣпи. Тошно, право, слушать! Поди-ка, лучше, наколи дровъ-то!

— И сама наколешь, не велика барыня!



====page 6====



III.

Бачка-отецъ Ефимъ.

Чудный человѣкъ былъ о. Ефимъ! Какой веселый и разговорчивый! Тальянскіе мужики были просто безъ ума отъ него: ни одинъ штофъ вина не распивался у нихъ безъ о. Ефима. За то же и о. Ефимъ умѣлъ уважить своихъ прихожанъ: обращался съ ними запросто на «ты», любилъ куликнуть съ ними порядкомъ, любилъ покалякать на заваленкѣ или за чарочкой.

Преинтересно, бывало слушать, когда разсказываетъ, напримѣръ, о. Ефимъ, какъ ихъ съ Михайломъ-пономаремъ лѣшій водилъ.

— «Ѣхали мы, этта, съ престольнаго праздника изъ Таракашиной. Ѣдемъ, да покалякиваемъ о томъ, о семъ; а на дворѣ ночь, темень страшная — зги не видать; дорога лѣсомъ. Вдругъ телега наша задѣла за пень. А правитъ Михайло. — Вороти, говорю, вправо! Поворотилъ, —  опять задѣло, ужъ за березу. Фу, ты, чортъ! Дорога, кажись, не узкая; какъ такъ? Взялъ я у пономаря возжи. Ворочу влѣво — пень; поворочу вправо — береза! Вылѣзли мы изъ телеги, давай шарить дорогу, — а дорога, какъ есть тутъ, и телега стоитъ на самой срединѣ — ни пня, ни березы никакихъ нѣтъ! Опять садимся и понужаемъ игренька. Игреній бросился впередъ — анъ, нѣтъ! Опять задѣло и — кракъ! Оборвалась подтяжка. «Ну, плохо дѣло, говорю я пономарю. Вылѣзай, братъ Михайло, опять! Снова вылѣзли: опять — дорога какъ дорога, телега на дорогѣ, а подтяжка лопнула! Чтожъ бы вы думали? Маялись, маялись мы, да такъ вѣдь и уснули. Утромъ, глядимъ: телега стоитъ на дорогѣ, а игренька приворотилъ не много къ березѣ и пошмыгиваетъ листья. Только хвать, гдѣ-же наши шляпы? Глядимъ около себя — нѣту! Терять, кажись, не теряли. Глядимъ по сторонамъ — тамъ, сямъ; а шляпы наши висятъ на высокой—превысокой березѣ! Вотъ, братецъ ты мой, какъ онъ, подлецъ, подшучиваетъ»!

— «А то тоже вотъ, продолжаетъ о. Ефимъ, было со мной же. Я еще молодой былъ. Засидѣлся я какъ-то у Тимошина, у старика. Дѣло было зимой. Пошелъ я домой; поздно ужъ было. Только гляжу: что же это подъ ногами, точно гряды и снѣгъ такой глубокой? Смотрю — 



====page 7====

 

съ одной стороны заборъ, и превысочайшій! Перескакиваю по бороздамъ, черезъ сугробъ на другую сторону — такой же заборъ. Какъ это, думаю-себѣ, угораздило меня въ огородъ-то попасть? Куда же теперь вылѣзти? А во дворѣ, слышу, собаки на-приступъ лаютъ. Знаю, и чьи собаки — Матренки Бугаевой! Закричать — пожалуй, выпустятъ собакъ — разорвутъ, стервы! Гляжу — у самаго забора — баня. Полѣзъ я на баню; гляжу съ кровли — улица, какъ есть улица и насупротивъ дома. Подобралъ я ряску и — бухъ! съ угла прямо на улицу. Чтожъ бы вы думали, сдѣлалъ онъ, таку-его?.. Вмѣсто улицы — гляжу, я соскочилъ опять въ Матренкинъ огородъ. Я снова на баню — ну, улица, улица внизу, вижу яснешенько! — Прыгъ! — опять въ огородѣ! Да такъ, братецъ мой, до утра вѣдь промаялся. Замерзъ, наконецъ, давай чураться, да креститься! Едва-то, едва вылѣзъ, да давай-Богъ ноги. —  Хоть погрѣться дома; а тамъ къ заутрени надо. Такая, вѣдь, распротоканалья»!

Мужики ахаютъ, хохочутъ и, трепля по плечу о. Ефима, прибавляютъ:

— Ну, ходокъ же ты былъ съ молоду-то, о. Ефимъ!

— Гм! ухмыляется о. Ефимъ.

Съ другомъ нашимъ — Михайломъ пономаремъ о. Ефимъ былъ ласковъ и снисходителенъ. Оба они одну чашу пили: вмѣстѣ ихъ и лѣшій водилъ, вмѣстѣ и цаловальникъ угощалъ. Въ церкви они вели себя за-всяко-просто, по домашнему. Поетъ, бывало, Михайло на клиросѣ, подперши рукою правую щеку, а самъ поглядываетъ въ окошечко. Вытягиваетъ онъ-себѣ самыя высокія ноты, выводитъ самыя диковинныя варіаціи. А прямо противъ церкви, на рѣкѣ дѣвки рубахи полощатъ. Михайло только-что поднялся на самую высокую ноту: хе-е-е... и вдругъ, совершенно неожиданно разражается восклицаніемъ:

— Ахъ ты, будь ты проклята, анаѳема!

Потомъ сплюнулъ, вытеръ полой бороду и продолжалъ пѣніе. Дѣло въ томъ, что какъ разъ въ это время бойкая дѣвка, Малашка, приподняла съ одного конца доску, на другомъ концѣ которой другая дѣвка, Евлашка, колотила рубахи. Доска опрокинулась въ воду и Евлаха, какъ-небывало, бухъ верхъ-тормашкой въ воду и давай бултыхаться, какъ утка... Впрочемъ, о. Ефимъ при подобныхъ, ужъ очень соблазнительныхъ уклоненіяхъ отъ текста, выглядывалъ изъ алтаря и строго замѣчалъ Михайлу:



====page 8====



— Эй, пономарь, заврался! Смотри у меня!

Съ своей приходской церковью Михайло до того освоился, что перенесъ туда изъ дому даже кое-какой домашній скарбъ. Разъ о. Ефимъ открылъ спрятанные между ризами сапоги съ онучами. Михайло, видите ли, купивши новые, козловые сапоги, предназначилъ ихъ для употребленія только на службѣ и не желая ихъ пачкать безъ надобности, приходилъ въ церковь въ своей обыкновенной обуви и тутъ ужъ переобувался. А чтобы трапезники несоблазнились, кой-грѣхъ, новенькими сапогами, онъ и замыкалъ ихъ въ ризничномъ шкафу, въ алтарѣ. О. Ефимъ строго замѣтилъ своему подчиненному все неприличіе подобнаго поведенія. Но нашъ пономарь отвѣчалъ:

— А ты-то самъ, о. Ефимъ, развѣ не пряталъ подъ престолъ деньги?

— Дуракъ! то деньги, а то сапоги! отвѣчалъ здраво о. Ефимъ и ужасно былъ сердитъ при этомъ.

Съ этими деньгами, надо сказать, случилась печальная исторія. Разъ пріѣзжаетъ въ Тальяны о. благочинный. Все осмотрѣлъ, обревизовалъ. Ладно. Мимоходомъ заглянулъ онъ и подъ жертвенникъ и подъ престолъ: пыли, дескать, нѣтъ-ли? Ничего какъ будто не замѣтилъ. О. Ефимъ въ попыхахъ мечется, суетится: радъ-радешенекъ, что все найдено въ порядкѣ.

— Ну, о. Ефимъ, теперь къ вамъ! говоритъ благочинный. Чай матушка угоститъ насъ и водочкой и закусочкой.

А самъ все поглядываетъ по стѣнамъ, по карнизамъ: паутина, дескать, не развелась-ли у васъ?

— А я сейчасъ, ваше в-ніе, побѣгу впередъ. Пожалуйте, милости просимъ, не отриньте! вызывается о. Ефимъ.

— Идите, идите съ Богомъ, говоритъ благочинный. А мы тихохонько приплетемся!

И пошутилъ еще: «мы вѣдь, говоритъ, старики, а вы помоложе: летите-ка»! И остался въ церкви. «Вы, говоритъ, трапезники, идите-ка насчетъ лошадей распорядитесь»! Лети и ты, пономарь! А я за вами!

Выпроводивъ всѣхъ, благочинный еще помѣшкалъ въ церкви и тихимъ шагомъ направился къ о. Ефиму. Угостили его, уложили въ экипажъ, проводили; ладно! Ну, послѣ благочиннаго извѣстно —  отдыхъ! О. Ефимъ недѣли двѣ и въ церкви не бывалъ. А потомъ

какъ сходилъ, такъ пришолъ самъ-несвой: блѣдный — лица-то на немъ нѣтъ! Шибко старикъ деньгу-то любилъ! Туда-сюда, трапезниковъ



====page 9====



за бока, — ничего, никакихъ слѣдовъ! Какъ стали трапезники все по порядку разсказывать, да на свѣжую воду выводить, — испугался о. Ефимъ пуще прежняго, да поскорѣе самъ же и дѣло все потушилъ. Пришлось старику снова начинать копить денежку, и куда ужъ онъ сталъ ее прятать, Богъ его знаетъ!

Такъ-то поживали члены тальянскаго клира, когда Михайлу—пономарю Богъ далъ сынка.



IV.

Первые шаги въ свѣтѣ.

О дѣтствѣ нашего героя сохранились лишь самыя скудныя свѣдѣнія, и то только благодаря услужливой памяти старухи Ѳедосѣевны, сосѣдки пономаря, ухаживавшей за больною пономарицей. Пользуемся этимъ драгоцѣннымъ источникомъ и съ удовольствіемъ передаемъ читателямъ то, что сообщила намъ старая Ѳедосѣевна. А сообщила она намъ только то, что герой нашъ родился въ банѣ, на полкѣ, въ самую что ни на есть великую субботу, что родился онъ черненькимъ и такимъ маленькимъ да худенькимъ, что онѣ съ бабушкой—повитухой положили его прямо подъ образа и, какъ только Михайло—пономарь воротится домой (читателю уже извѣстно, куда утекалъ въ это время нашъ другъ) хотѣли просить его стащить ребенка «на навозъ», да спасибо, пришла мать—попадья и шутя надъ старухами, купила у нихъ ребенка за грошъ, примолвивъ, «вы поглядите, вѣдь это парень, да еще какой живушій-то будетъ»! Дѣлать нечего: окстили ребенка, назвали Иваномъ. И вышелъ Иванъ Поповъ, — пономаренокъ. Попадьинъ грошъ долго сохранялся у пономарицы на божничкѣ, но однажды пономарь, отправляясь въ «капернаумъ» стянулъ его оттуда, потому что именно одного гроша недоставало у него до четушки.

Мать-попадья не объявляла, впрочемъ, претензій на свою покупку. Да и завидовать было нечему; парнишка вышелъ ужасно—дрянной. Съ самаго рожденія на него навалились всевозможныя болѣзни, такъ что цѣлый годъ онъ представлялъ собою одну живую коросту. И до



====page 10====



рого же онъ стоилъ пономарицѣ! Чего—чего она съ нимъ не вынесла? На другомъ году, едва онъ началъ ходить, чуть не съѣла его свинья вмѣстѣ съ тѣмъ, что ей можно было съѣсть безнаказанно; на третьемъ году онъ увязъ въ гущѣ и чуть не захлебался. И можетъ быть поэтому-то именно, да еще развѣ потому, что это былъ парень, а не дѣвка, и парень «заскребышекъ», пономарица такъ сильно любила своего коростливаго, чумазенькаго Ванюшку.

Первый лучъ сознанія блеснулъ для нашего героя при обстоятельствахъ, очень для него прискорбныхъ. Парнишкѣ было уже года три слишкомъ, а то и всѣ четыре. Къ этому времени онъ, что называется, одыбѣлъ: бойко бѣгалъ по двору, лазилъ по заборамъ и однажды пойманъ былъ отцомъ на довольно отважнымъ подвигѣ, именно по углу избы онъ добрался до самой крыши и старался изловчиться попасть на самую крышу. Послѣдовало снятіе и приличное возмездіе. Но этого еще не помнилъ нашъ Ванюха. А помнилъ онъ ужъ слѣдующее обстоятельство.       

«Дѣло было въ какой то праздникъ, лѣтомъ. Пономарь возвращался домой поздно вечеромъ, закативши порядкомъ. А при такихъ данныхъ гроза была неминуема. Все казалось тогда Михайлу не ладно: и стульчикъ коровій середи двора брошенъ, — пономарь швырнулъ его ногой и разбилъ въ дребезги, ругнувъ, кого слѣдовало, — и сучка визжитъ — «безъ меня хоть умри собака, не накормятъ, такія-сякія!» Ввалился Михайло въ избу съ превеликимъ шумомъ; ребята опрометью бросились въ уголъ, за печку.

— Что, что кинулись, какъ угорѣлые? Чортъ пришелъ, что ли? Отецъ пришелъ, не чортъ! Вишь, какъ уважаютъ родителя! Я вотъ васъ испугаю!

— Да что ты орешь-то? дернуло сказать пономарицу. Попало опять въ горло-то, пошелъ орать!

— Что, я орю? А васъ, небось, хвалить, что у васъ и собака не накормлена и по двору все разбросано? Я другаго такъ похвалю, что будетъ помнить! Давай ужинать!

— А что ты припасъ на ужинъ-то? Ужиналъ бы тамъ, гдѣ пьянствовалъ! продолжала неугомонная пономарица.

Пономарь не стерпѣлъ. Онъ вскочилъ съ лавки, на которой сидѣлъ, упершись руками и бросился къ печкѣ, около которой стояла пономарица. Но та успѣла уже принять оборонительныя мѣры. Она вооружилась ухватомъ и отмахиваясь имъ, медленно отступала къ



====page 11====



дверямъ. Дѣвчонки еще прежде устригнули на улицу, впрочемъ, не безъ урону: одну онъ успѣлъ пнуть ногой, а другую больно задѣлъ рукой, замахиваясь на жену. Выскочила наконецъ и пономарица. Неуспѣлъ ускользнуть только Иванъ.

— Ты куда? Туда же за шкурой-матерью? Не смѣй трогаться!

И Михайло схватилъ сына за шиворотъ. Малый рвался и метался, стараясь высвободиться.

— Ни, ни! не смѣй! Запорю шельмеца!

Однако мальчуганъ, кое-какъ успѣлъ вырваться, бросился въ дверь и выбѣгая съ воплемъ послалъ своему родителю такое прощальное привѣтствіе:

— Пьяница! сукинъ-сынъ!

Михайло, какъ звѣрь, бросился къ двери, но къ счастью нашего героя, запнулся за порогъ и хлопнулся во весь бокъ въ сѣняхъ. Брань полилась цѣлыми потоками, самая отборная и сильная брань, какою ругаются только ямщики, да пономари. Вставши на ноги, пономарь выглянулъ на дворъ. Но на дворѣ не слышно было ни малѣйшаго шороха. Теплая лѣтняя ночь царствовала на землѣ и все какъ бы заснуло въ ея объятьяхъ. На темносинемъ небѣ тускло мерцали далекія звѣзды. Въ воздухѣ пахло только-что скошенною травою. Все кругомъ было тихо и спокойно.

Небылъ покоенъ только нашъ пономарь. Какъ угорѣлый или ошеломленный внезапнымъ ударомъ, оглядѣлъ онъ дворъ. Потомъ сдѣлалъ два—три шага впередъ, поднялъ голову, понюхалъ воздухъ, рыгнулъ громко и воротился въ избу, бормоча:

— Ладно же, шельма ты эдакая, ладно!

Первое, на что упалъ гнѣвный взоръ пономаря, была прялка, съ куделью и заткнутымъ въ нее веретеномъ.

— Вотъ тебѣ! примолвилъ пономарь, бросая о полъ прялку. Прялка разлетѣлась въ дребезги. За прялкой полетѣли на полъ: горшокъ съ кашей, стоявшій на шесткѣ, какой-то ящикъ съ ребячьими куклами (каждую куклу Михайло даже пришлепнулъ ногой). Латки, горшки, кринки, стоявшія рядочкомъ за печкою — все полетѣло въ одну кучу, съ приговоромъ:

— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, курва, такая—сякая!

Вверху, на полкѣ, оказалось лукошко съ чѣмъ-то. Михайло всталъ на скамейку и хотя чуть не упалъ, потерявъ равновѣсіе, но все-таки,



====page 12====



сдѣлавъ антраша, досталъ лукошко. Посмотрѣлъ — яйца. Улыбка пробѣжала по лицу его.

— Гм! яйца!.. яйца! А вотъ я вамъ покажу яица! На — те, на — те! Мойте уже завтра, мойте, разшельмы!

И Михайло, захватывая въ обѣ руки по парѣ яицъ, началъ бросать ихъ въ стѣны, въ потолокъ, на полъ. Яицъ было довольно много и пономарь бросалъ ихъ съ такимъ усердіемъ, что и самъ онъ перепачкался. По бородѣ и по волосамъ, вездѣ текла яичница. Совершая эти подвиги, онъ бормоталъ: я все пропилъ, я ничего не завелъ! Заводите сами, мнѣ ничего не надо!

Послѣднимъ подвигомъ пономаря въ этотъ вечеръ было раздраніе перины, какъ то неосторожно высунувшейся изъ подъ ветхаго одѣяла. На этомъ подвигѣ онъ, впрочемъ, и самъ видимо спутался: перья приставали къ его рукамъ, запачканнымъ въ яйцахъ, приставали, разлетаясь, къ волосамъ, бородѣ, лѣзли въ ротъ, такъ что онъ  долженъ былъ то и дѣло отплевываться и брань, съ пономарицы и дѣтей, перешла уже на перья. Но какъ перья — предметъ неодушевленный и сердиться на нихъ долго порядочному человѣку смѣшно, то и Михайло-пономарь наконецъ разсмѣялся самъ надъ собой.

— Ха, ха, ха! вишь ты какъ запатрался! Ну! Это «ну» означало конецъ гнѣву и мщенію. Утомившись неровною борьбою съ пухомъ и перьями, онъ какъ былъ, весь въ пуху, растянулся поперегъ кровати и уснулъ сномъ праведника, изрѣдка лишь издавая глухіе звуки.

Какъ только притихло въ комнатѣ, пономарица и дѣти пробрались туда же. Въ попыхахъ они разбѣжались въ разныя стороны: кому куда любо. Меньшая дочь, славная бойкая дѣвчоночка залѣзла подъ крыльцо и пономарица, возвращаясь съ старшею дочерью изъ погреба, услышала ея голосъ. Дѣвочка, съ горя и досады, не смѣя зайти въ избу и боясь одна оставаться подъ крыльцемъ, въ полголоса говорила:

— Чортъ, чортъ, возьми Машку!

Пономарица высвободила ее и всѣ вошли въ избу. Не могли отыскать только маленькаго Ваньчурку. Пономарица обошла всѣ углы, навѣсы, заглянула въ огородъ, кликала его вездѣ, вполголоса, впрочемъ, чтобы, кой-грѣхъ, не разбудился опять пономарь, — парня нигдѣ не было: точно провалился! Мать рѣшила, что онъ убѣжалъ ночевать къ сосѣдямъ, что и всѣ они дѣлывали нерѣдко.



====page 13====



Не время было пономарицѣ, по приходѣ въ избу, любоваться работой пономаря, да притомъ же это было уже дѣло привычное. Великое дѣло привычка! Къ чему то человѣкъ не привыкаетъ! Пономарица только прошептала про себя: «ахъ, варваръ, что онъ опять надѣлалъ!» и по обычаю легла рядомъ съ «отцомъ» на кровать. По утру встали они оба съ супружескаго ложа, какъ ни въ чемъ не бывало! О, стократъ блаженная старина, о благодатная еще разъ привычка!

Описанный вечеръ такъ бы, вѣроятно, и прошелъ безъ всякихъ послѣдствій, какъ проходили сотни подобныхъ вечеровъ. Но судьбѣ угодно было, чтобы именно съ этого вечера впервые пробудилась умственная жизнь и открылось сознаніе въ нашемъ героѣ, и чтобы это пробужденіе произошло при довольно печальной для него обстановкѣ. Кто, какъ не судьба научили безсознательнаго ребенка сказать отцу два неуважительныя слова? Кто, какъ не она, подсказала ему спасаясь отъ родительскаго гнѣва, спрятаться въ собачьемъ гнѣздѣ, гдѣ онъ скоро и уснулъ, обласканный дружественно хозяйкой, старой, лохматой «дамкой»?

Пономарь всталъ по-утру, повидимому, безъ всякаго сознанія о своихъ вчерашнихъ проказахъ. Но слѣды дебоширства были слишкомъ явны и, при взглядѣ на нихъ, пономаря, казалось, начинала немножко мучить совѣсть. Онъ охалъ, потягивался, старался не глядѣть по сторонамъ и видимо желалъ задобрить свою старуху. За чаемъ онъ вдругъ хватился сына.

— А гдѣ Ванька? спросилъ онъ.

И затѣмъ, вспомнивъ вчерашнее поведеніе сына, присовокупилъ:

— А, да! Давай-ка его сюда!

И остатокъ вчерашняго гнѣва выразился на лицѣ оскорбленнаго отца. Дѣлать было нечего. Какъ ни жаль было пономарицѣ своего дѣтища, а чувствовала она, что наказать его надо.

— Я сейчасъ, отецъ, приведу его. Да ты, пожалуста, ужъ не плетью, а, вотъ на! прутомъ.

И пономарица сама выдернула изъ голика прутъ, потоньше и отправилась искать сына. Было еще очень рано; дѣти еще спали; спалъ и Иванъ въ гостяхъ у пріютившей его въ своемъ гнѣздѣ «дамки». Тутъ его и открыла мать; вытащила изъ гнѣзда, умыла на крыльцѣ, вытерла подоломъ и повела въ избу. Парень упирался, какія-то рѣчи говорили они другъ другу, и мать и сынъ плакали. Представши передъ грозныя очи родителя, виноватый сынъ по наученію матери



====page 14====



упалъ отцу въ ноги и пролепеталъ слова, вѣроятно, тоже внушенныя матерью.

— Тятя, прости меня! Не буду!

Но простить было, конечно, нельзя. Тятя заворотилъ рубашенку кающагося грѣшника и отсчитавъ ему ударовъ десять, проговорилъ надлежащее родительское наставленіе.

— Съ этихъ поръ, щенокъ, отца тебѣ ругать! что изъ тебя большаго-то выйдетъ послѣ этого?

Ребенокъ, всхлипывая и глотая слезы, бросился къ матери и спряталъ свою виновную голову между складками ея платья.



V.

Нашъ юный герой пасетъ «стада отца своего».

Чѣмъ хуже какой-нибудь Аркадіи наши Тальяны? Вотъ предшествуемое зарею восходитъ надъ Тальянами весеннее солнце. Густой туманъ поднимается кверху съ болотной равнины, разстилающейся на много верстъ за деревней. Открывается картина совершенно въ греческомъ вкусѣ. Во всѣхъ дворахъ слышатся разнообразные звуки; говоръ людской, мычанье коровъ и телятъ, блеяніе овецъ и козъ —  все тѣ же любезные звуки, которые услаждали конечно и слухъ настоящихъ аркадянъ. Лѣниво выходятъ изъ воротъ дойныя коровы, останавливаясь по временамъ, и какъ бы соображая что-то; глупо потрясывая курдюками, перепрыгиваютъ черезъ подворотню лохматыя овцы. Начинается взаимный обмѣнъ вѣжливостей между сосѣдями, передача впечатлѣній, невинныя шутки, обнюхиванье, облизыванье.

А вотъ и они — тальянскіе пастухи и пастушки. Изъ каждаго двора, вслѣдъ за коровами и овцами, выползаютъ, вооруженные хворостинами подростки — мальчики и дѣвочки. Впрочемъ, о полѣ ихъ въ настоящее время судить трудно; всѣ они одѣты почти одинаково — въ старые азямишки, изорванные, заплатанные бѣлыми, сѣрыми и синими заплатами. Шапки на головахъ мальчиковъ оченъ похожи на безцвѣтныя отъ ветхости и грязи платки дѣвочекъ.



====page 15====



А вотъ и нашъ пономаренокъ выходитъ изъ родительскихъ воротъ, провожаемый матерью. И онъ тоже пастухъ, и по одеждѣ мало —  чѣмъ отличается отъ прочихъ. Онъ все еще очень малъ, меньше всѣхъ ребятишекъ; но ему уже семь лѣтъ. И уже много-много кое-чего онъ знаетъ; многое уже запечатлѣлось въ его мозгу, что бы можетъ быть и захотѣлъ онъ послѣ стереть и позабыть, но что не забудется, не сотрется, не смотря ни на какія усилія. Съ того утра, какъ, впервые, подъ розгой открылось его умственное зрѣніе, сколько прошло передъ его глазами сценъ, и смѣшныхъ, и жалкихъ, и отвратительно-гадкихъ, и поразительно-печальныхъ! Онъ, конечно, далеко неимѣлъ еще своей воли, живя или подъ страхомъ отцовскаго гнѣва, или подъ защитой материнскаго подола; но онъ ужъ хорошо знаетъ, напр., что многіе очень любятъ пить вино, что трезвые пьянымъ грубятъ и за то ихъ пьяные бьютъ. Не было отъ него тайною и то, что тятька его — пономарь, и потому ничего не дѣлаетъ, что онъ сильнѣе мамки и можетъ заставить ее все дѣлать, а иначе прибьетъ; что тятька изъ церкви деньги таскаетъ, а мамка ихъ у него, у пьянаго, воруетъ. А сколько уже было у него въ запасѣ крѣпко засѣвшихъ разсказовъ о чертяхъ, вѣдьмахъ, лѣшихъ и домовыхъ! Полудницу и чертовку онъ и самъ ужъ успѣлъ повидать — одну въ огородѣ, въ крапивѣ, а другую — нагую, чешущую волосы, на берегу рѣки. Дома, на улицѣ, отъ большихъ и отъ маленькихъ, отъ чужихъ и родныхъ онъ только и слышалъ: чортъ, дьяволъ, вѣдьма, кикимора! А какой богатый запасъ ругательствъ могъ зачерпнуть онъ отъ одного своего отца! Да не много лѣтъ, а сколько уже назидательныхъ уроковъ, сколько знаній въ головѣ маленькаго, шестилѣтняго ребенка!

Но возвратимся къ нашимъ пастухамъ. Вотъ шумною ватагой собрались они у околицы. Какой оживленный говоръ, какая непритворная веселость царствуетъ въ этой толпѣ. Все движется, говоритъ и поетъ. И откуда эти чертенята набираются вѣстей, какъ находятъ они, о чемъ говорить другъ съ другомъ. Ребятишки безъ умолка лепечутъ всю дорогу и не только не затрудняются въ выборѣ предметовъ для разговора, но перебиваютъ другъ друга и проглатываютъ слова, торопясь выгрузить неистощимый запасъ новостей! Но, боги! и тутъ сказываются мелкіе разсчеты самолюбія и своекорыстія, и тутъ видно различіе бѣднаго и богатаго, знатнаго и незнатнаго! Отчего это буянъ и вѣчный обидчикъ, Пахомка, не под



====page 16====



ставитъ ноги и не хлестнетъ хворостиной Тереху Скоробогатаго, а роняетъ о-земь Семку Голопупова и хлещетъ хворостиной Масчу—трапезницу? Отъ того, что Тереха — сынъ богача и старосты, а Семка и Масча — голь перекатная. Однако и Масча не безъ защитника. Нашелся и у ней покровитель — косолапый Кирюха, безобразный, большеголовый карликъ, пользовавшійся во всей деревнѣ репутаціей дурака и служившій мишенью для деревенскихъ остряковъ.

— Ты что ее бьешь? обращается Кирюха къ буяну. Лѣзетъ она, что ли, къ тебѣ?

— А ты что пристаешь за нее, косолапый чортъ? Твоя, что ли она?

— Я-те дамъ, моя! Смѣй только еще тронуть; я-те дамъ такого вертыша, что будешь помнить!

— А вотъ же смѣю! Вишь нашелся защитникъ!

— Слышь, не смѣй, грозно отвѣчалъ Кирюха, подходя ближе къ забіякѣ.

Но забіяка успѣлъ-таки еще разъ хватить дѣвочку своей длинной хворостиной. Кирюха на своихъ косыхъ ногахъ погнался за обидчикомъ, но догнать его не могъ и только разсмѣшилъ прочихъ ребятъ.

— А ну, а ну, его, Кирюха! Во — какъ летитъ. Глядит-ко-те, ребята! кричитъ одинъ.

— А ножки-то, ножки-то вывертываетъ; точно козачка пляшетъ! подхватываетъ другой.

— Помогите, братцы, поймать мнѣ его, шельму, проситъ Кирюха. Ужъ я-жъ ему намну бока-то!

— Да ты что, въ самомъ дѣлѣ, Киря, такъ шибко заступаешься за Масчу-то? спрашиваетъ Тереха. Родня она, что ли, тебѣ?

— Нѣтъ, братцы, отвѣчаетъ другой бойкій малый. Она ему невѣста. Масча, а, Масча, Кирюха — женихъ твой?.

— Подите вы отъ меня къ черту, будьте вы прокляты! сердито отвѣчаетъ дѣвочка и отходитъ подальше отъ парней.

— Женихъ, женихъ! подхватываютъ многіе голоса. Ай да Кирюха!

— Давайте его, ребята, женить!

— Шаль красну ему надѣнемъ!

— Я тысяцкимъ поѣду!

Дѣвочка присосѣдилась къ шедшимъ нѣсколько по-одаль «попятамъ». Одинъ изъ нихъ былъ нашъ знакомецъ Иванъ или «Ванька—пономарь», какъ называли его всѣ ребята, а другой «попенокъ», еще меньше его ростомъ, но одногодокъ съ нимъ, былъ Павелъ Ѳивейскій,



====page 17====



сынъ вдовы—дьяконицы, сосѣдки и, разумѣется, близкой знакомой нашей пономарицы. Паша былъ мальчикъ робкій, смирненькій и худенькій. Между своими сверстниками онъ слылъ за замѣчательнаго артиста. Съ необыкновеннымъ для его возраста искуствомъ онъ умѣлъ вырѣзывать изъ дерева и вылѣпливать изъ глины разныя игрушки: волынки, тавлинки, колески и т. п., которыми и снабжалъ товарищей. По этому никто никогда не обижалъ Пашу, а всѣ любили и дѣлились съ нимъ, чѣмъ могли. Какъ художникъ, Паша любилъ уединеніе. Между тѣмъ какъ товарищи его шумно бѣгаютъ, барахтаются, дерутся и опять мирятся, онъ сидитъ гдѣ-нибудь на берегу рѣчки, подъ деревомъ, и что нибудь вырѣзываетъ или плететъ изъ прутиковъ. Нерѣдко случалось, что товарищи оставятъ его и уйдутъ домой; Паша, кончивъ работу, увидитъ, что никого нѣтъ, соберетъ свои инструменты и работу и тихо плетется домой. Склонность къ художествамъ Паша получилъ отъ своего отца, который также въ своемъ родѣ былъ человѣкъ необыкновенный. Но какъ у насъ, на Руси, талантамъ вообще не климатъ, то и дьякону Ѳивейскому ничего, кромѣ зла, не принесъ его талантъ. Онъ былъ, что называется, мастеръ на всѣ руки. Самоукомъ выучился онъ почти всѣмъ мастерствамъ: отлично дѣлалъ мѣдныя и серебрянныя вещи, вырѣзывалъ печати, переплеталъ книги, обдѣлывалъ картины, былъ и токарь, и слесарь, и мѣдникъ, — что угодно. Его искуства достало бы и на то, чтобы «вырѣзывать золотые кружки», но до этого онъ не дошелъ, а вмѣсто того со всѣмъ артистическимъ жаромъ предался пьянству. Онъ былъ постоянно пьянъ и въ этомъ видѣ любилъ удирать разныя штучки. Большею частію это были самыя невинныя штучки. Вынуть незамѣтно у сосѣда раму со стеклами, зимою, и запрятать ее куда нибудь подальше, спѣть пѣтухомъ, пожалуй, и въ церкви, вмѣсто «вонмемъ», подразнить жида свинымъ ухомъ, залѣзть на колокольню ночью и ударить набатъ, таковы были любимыя развлеченія и забавы Ѳивейскаго. Но никогда, въ самомъ разпьянѣйшемъ видѣ и при самомъ страшномъ безденежьи не рѣшился бы онъ сходить, напримѣръ, въ кружку съ поддѣльнымъ ключомъ, стянуть изъ алтаря какую-нибудь лжицу или сдѣлать для какого-нибудь «пашпортныхъ дѣлъ мастера» фальшивую печать. А все это дьяконъ Ѳивейскій могъ сдѣлать весьма искусно, безъ всякой опасности быть пойманнымъ. И за это ужъ одно, читатель, да почтется память нашего дьякона «съ похвалою»!



====page 18====



Подъ старость, за лютое пьянство, дьяконъ Ѳивейскій попалъ въ монастырь, подъ смиреніе. О его монастырскихъ проказахъ не могъ безъ смѣху вспомнить ни одинъ монахъ. Такъ однажды настоятель, которому надоѣли подвиги Ѳивейскаго, заперъ его въ темную комнату для вытрезвленія. Въ комнатѣ было одно маленькое отверстіе, въ которое ужъ никакъ не могъ пролѣзть человѣкъ. Дверь заперта была снаружи замкомъ. Долго молился дьяконъ, что бы его не запирали, клялся, что отнынѣ, «лопни его глаза», не будетъ пить, но настоятель былъ неумолимъ. Заключивъ грѣховодника, настоятель успокоился. Вечеркомъ онъ вышелъ съ почетнѣйшею братіей въ монастырскій садъ, изъ котораго видна была улица посада. И чтоже? Посреди улицы, сопровождаемый цѣлой ватагой мальчишекъ, ѣдетъ на козлѣ «Пашечка—дьяконъ», весь выпачканный сажею. О. настоятель и братія подумали было не бѣсовское ли это навожденіе? но никакого сомнѣнія не было: то былъ, дѣйствительно, самъ дьяконъ Ѳивейскій. Настоятель сдѣлалъ строгое разслѣдованіе, какимъ образомъ могъ вырваться дьяконъ изъ «темной»? Оказалось, что онъ просто—вылѣзъ въ трубу. Кончина о. дьякона была печальная: его задавилъ хмѣль. Единственному сыну своему онъ оставилъ въ наслѣдіе — страсть къ механическимъ занятіямъ, да нѣсколько буравчиковъ, терпужковъ и напильничковъ…

Старуха дьяконица, оставшись одна съ малолѣтнимъ сыномъ, пробивалась кое-какъ, съ нуждой пополамъ: пекла просфоры, шила сарафаны и тѣлогрѣйки, не доѣдала, недопивала, и только берегла и лелѣяла свое милое дѣтище, свое ненаглядное сокровище — Пашу. Безалаберный мужъ, хотя и смирный, но вѣчно пьяный, конечно, не могъ доставить много радостей этой женщинѣ, и вся любовь ея сосредоточилась на сынѣ. До пяти лѣтъ она носила его на рукахъ и кормила грудью; въ полѣ и въ огородѣ, днемъ и ночью, онъ былъ съ нею неразлученъ. Малѣйшее нездоровье Паши подвергало ее въ величайшее безпокойство; малѣйшее отсутствіе пугало тысячами опасностей. «Ой, не свалился бы онъ въ рѣку! ой, не упалъ бы съ мосту! не забодала бы его корова!» И дьяконица бѣжала на улицу и, какъ угорѣлая, совалась по угламъ, ища своего любимца. «Паша, Пашенька! гдѣ ты, голубчикъ? охъ, мои матушки, гдѣ это у меня ребенокъ-то?» А Паша забивался куда-нибудь въ уголокъ, около амбара, и тамъ, въ сообществѣ любимой своей собаки, Пестри, вырѣзывалъ изъ толстой сосновой коры конька, или лѣпилъ что нибудь изъ глины.



====page 19====



— Ой, какъ ты меня испугалъ, Пашенька! А я ужъ и Богъ-знаетъ, что подумала!

— Я, мама, тутъ, близко. Я думалъ, что ты видишь меня. Вотъ, посмотри, какого я конька сдѣлалъ! Славненькій вѣдь?

— Дитятко ты мое! Да не порѣжься ты ножичкомъ то! Ой, Паша, берегись ты, ради Бога!

— Да я вѣдь, мама, тихонько!..

У старушки нехватало духу отнять у сына опасный инструментъ.

— Ты хоть, Паша, при мнѣ имъ рѣжь-то! А то я все буду думать.

— Ладно, мама; теперь всегда буду при тебѣ. А безъ тебя вотъ изъ глины буду вылѣплять!..

Какъ ни жаль было дьяконицѣ своего ребенка, но когда пономарица стала посылать своего Ванюрку пасти корову, то и мать—дьяконица сдѣлала тоже; — платить пастухамъ было не чѣмъ. И вотъ такимъ-то образомъ и Иванъ, и Паша сдѣлались тальянскими пастухами.



Два духовныхъ лица, и съ ними Масча и Кирюха, составили особую отъ прочихъ пастуховъ группу. Такое отдѣленіе не обошлось, разумѣется, безъ насмѣшекъ.

Вонъ, вонъ, смотрите-ка, Кирюха-то куда присосѣдился! Вишь, и дьячка и дьякона нашелъ вѣнчаться-то! Попа только не достаетъ!

— Я, я за попа! кричитъ кто-то изъ толпы.

Но нападенія на этотъ разъ не послѣдовало. Скотъ подошелъ къ рѣчкѣ, напился и принялся усердно щипать траву. Ребята расположились на бережку въ живописныхъ группахъ. Кто подбѣгалъ къ рѣкѣ и, напившись изъ горсточки, начиналъ бросать камешки и «ѣсть блинки», кто просто развалился на травѣ и предавался отдыху; иные приносили съ собою удочки и, выбравъ тихую заводь, усаживались удить. Дѣвчонокъ откомандировали сторожить, чтобы скотъ не зашелъ слишкомъ далеко. Черезъ часъ кто-то подалъ сигналъ къ завтраку. Начали развязываться котомки и изъ нихъ посыпались на траву краюшки чернаго хлѣба, печеный картофель и, у рѣдкихъ, кусокъ вареной говядины. Все это было истреблено живо. Поѣвши, ребята сдѣлались веселѣе.

— А ну-те, братцы, надо теперь поиграть. Вставай, Тереха, что-ли? экъ, развалился, точно боровъ!



====page 20====



— Ну, не ругаться же у меня, полушутя, полусерьезно отвѣчалъ Тереха.

— Кто тебя ругаетъ-то? Идемъ!

— А какъ играть-то станемъ?

— Давайте, братцы, «табункомъ»! Эй, дѣвки, идите табункомъ играть! Шевелитесь, мокрохвостыя! 

И зачинщикъ перебѣгалъ отъ одного къ другому и всѣхъ ставилъ на ноги.

— Ну, а вы, кутья, будете?

Но кутейники на этотъ разъ предпочли держаться особо. Паша усѣлся въ кусты и принялся за свое любимое занятіе — струганье прутиковъ, изъ которыхъ намѣревался, повидимому, сдѣлать корзину. Нашъ другъ Иванъ хоть и не мастеръ былъ на подобныя штуки и былъ не прочь поиграть, но на этотъ разъ не хотѣлъ оставить своего друга и товарища и усердно слѣдилъ за его работой. Къ нимъ присоединился и косолапый Кирюха, которому не по лѣтамъ и не по силамъ было «играть роль жеребчика» и загонять кобылъ въ стадо. Любимица его, Маша, также, какъ ни упрашивали ее идти играть, не пошла и всѣ усѣлись вокругъ нашего скромнаго художника.



VI.

Испорченный учитель.

	Къ числу особенныхъ тягостей духовнаго званія, русское духовенство справедливо относитъ необходимость учить своихъ дѣтей грамотѣ, отвозить ихъ потомъ въ училище и, что всего хуже, содержать ихъ тамъ на своемъ коштѣ. Оно, конечно, было-бы и проще и легче, не уча, выводить ихъ въ родъ жизни, — въ крестьяне. Но духовенство тоже не слѣпо; оно видитъ, что не красна и крестьянская жизнь. Подати да поборы, тычки да подзатыльники, не говоря ужъ о тяжолой крестьянской работѣ, о солдатствѣ, — все это едвали можетъ кого заохотить идти въ крестьяне. Отцы, пожалуй, и не прочь были бы оставить своихъ сыновей въ крестьянахъ. «Будетъ съ него, что я его выкормилъ; чортъ съ нимъ, пусть мается въ крестьянахъ, чѣмъ во



====page 21====



зиться съ нимъ, да тратиться»! такъ думали и даже говорили отцы. Но женская половина всегда протестовала противъ такого обскурантскаго образа мыслей. Въ однѣхъ говорила гордость касты, непозволявшая и думать о смѣшеніи съ простолюдинами.

— Поди ты, отецъ, что опять замололъ! возражала какая-нибудь мать-дьяконица. Что опять выдумалъ — въ крестьяне, въ мужики парня! Да есть ли въ тебѣ умъ-то? У меня и думать не моги! Я сама повезу его въ училище, къ архіерею пойду, выпрошу на казенное. А то выдумалъ! въ мужики!

Другія руководствовались болѣе практическими побужденіями. Страдая цѣлую жизнь то отъ нищеты, то отъ жестокости мужей, онѣ съ самаго младенчества своихъ сыновей смотрѣли на нихъ, какъ на будущихъ кормильцовъ-поильцовъ. «Выучится у меня, кончитъ курсъ; невѣсту ему найду хорошую. Будетъ онъ у меня попомъ, а я брошу тебя, стараго пьяницу, и буду у сына дѣтей няньчить»! Увы, эти свѣтлыя мечты дьяконицъ и пономарицъ, какъ и всякія мечты, исполнялись рѣдко и будущій священникъ, промаявшись года два-три въ бурсѣ, являлся исключенцомъ и поступалъ на хлѣбы отца, начиналъ пить и гулять, и за ласки матери и за ея любовь нерѣдко платилъ бранью и даже побоями.

Приходила пора начинать ученье и нашимъ тальянскимъ друзьямъ. Прежде всѣхъ вздумала объ этомъ мать-дьяконица. Разъ послѣ обѣдни пришла она къ пономарицѣ. Посидѣли, попили чайку, потолковали кое-о-чемъ по домашности.

— А я вѣдь къ тебѣ, Марья Алексѣевна, за дѣломъ пришла, посовѣтоваться! сказала дьяконица.

— Что, мать моя? И пономарица поближе пододвинулась къ матери-дьяконицѣ.

— Да вѣдь ребятокъ-то, слышь, учить пора. Вотъ, вѣдь имъ ужъ по восьмому годку идетъ. Думай-ка!

— Что тутъ, матушка, думать? Думай, не думай, а учить въ самомъ дѣлѣ надо!

— Твой-то, подитка, и незаговариваетъ объ этомъ? Самъ, что ли, будетъ учить-то?

— Ой, ужъ самъ! Намъ бы только пить да драться. Станетъ онъ учить!

— То-то, то-то! Замаетъ онъ только ребятишекъ. Знаешь, мать моя, не попросить ли намъ Василья Ефимовича?



====page 22====



— Василья-то Ефимовича? Да я что-то боюсь, матушка. Вѣдь онъ, знаешь сама, испорченный! Какъ бы чего не случилось?

— Ужели пристанетъ? къ маленькимъ-то! что-ты!

Матушка-дьяконица однако задумалась. Но какъ ни судили наши матери, а учить было некому. Самъ о. Ефимъ, конечно, за такое пустое дѣло не возьмется; на Михайла-пономаря надежды тоже было мало. А Василій Ефимовичъ, хоть и порченой, но учить все-таки умѣетъ, да и дѣлать ему нечего, человѣкъ свободный.

— Сердитый только вотъ онъ такой! еще разъ въ раздумьи заговорила пономарица.

— И сама я тоже думаю. Да, Богъ дастъ, не съѣстъ же онъ ребятушекъ-то! Онъ вѣдь, мать моя, только мрачный такой завсегда, а вѣдь никогда не дерется. Не слыхивала я, чтобъ онъ кого-нибудь обидѣлъ!

— Видно, нечего дѣлать! согласилась пономарица и потомъ прибавила: сходи ты, матушка, къ нему; да и за-меня ужъ попроси. Заплатимъ ужо ему, чѣмъ можемъ!

Неоткладывая дѣла въ долгій ящикъ, мать-дьяконица отправилась къ о. Ефиму. Но мы обязаны прежде познакомить читателей съ личностью Василья Ефимовича. Василій Ефимовичъ — сынъ о. Ефима. Онъ учился въ училищѣ и учился, какъ слышно было, хорошо. Уже прошелъ онъ мытарства бурсы — приходскіе классы; прошелъ и чистилище — низшее отдѣленіе, и переведенъ былъ въ четвертый классъ, какъ вдругъ случилось съ нимъ великое злополучіе. «Пристала это къ нему, голубушка ты моя, разсказывала со слезами его мать, какая-то болѣзнь, и Богъ ее знаетъ! Измаяла парня совсѣмъ. Ужъ лечили—лечили они его тамъ, — ничего-то не помогло! Отдали его намъ на излеченіе. Ну, давай мы искать здѣсь знающихъ людей. Натакали этта намъ въ одной деревнѣ старуху; привезли... что траты-то было! Лечила, лечила она его, — и травами-то съ наговоромъ поила, и въ банѣ-то на дымокуръ садила, — ну, нѣтъ, ничего не помогаетъ! Слезъ-то, слезъ-то я сколько пролила!.. Стало это у него личико-то измѣняться: носикъ-отъ! Маленько погодя, косточка оттуда какая-то выпала, — и вотъ парень сталъ, какъ видишь: и голосокъ-то совсѣмъ другой сталъ. А такой ли онъ былъ у меня, голубчикъ»?

Дѣйствительно, если Василій Ефимовичъ былъ когда хорошъ, то теперь былъ далеко не казистъ. Отъ прежняго Василья Ефимовича остались только черные глаза, черные же, кудрявые волосы, да высо



====page 23====



кій ростъ. Во всемъ прочемъ онъ глядѣлъ совершеннымъ уродомъ. Упавшій носъ придавалъ ему видъ сердитой собаки, готовой укусить перваго встрѣчнаго. Желто-блѣдный, или скорѣе пепельный цвѣтъ лица, глубокія морщины на лбу и около рта и наконецъ видъ всегда угрюмый, мрачный, никого не могли расположить въ пользу Василья Ефимовича.

Да онъ и самъ неохотно входилъ въ сношенія съ людьми. Никто не видывалъ его веселымъ или разговаривающимъ съ кѣмъ-нибудь. Даже отъ родныхъ онъ отдѣлывался одними безобразными, гнусливыми звуками. Булькнетъ что-то, точно рыгнетъ, и уйдетъ скорѣе въ свою берлогу. Единственнымъ удовольствіемъ его была трубка, а любимымъ занятіемъ — починка обуви и сбруи. И все это дѣлалось, по возможности, безъ разговоровъ: побродитъ онъ по отцовскому двору, все пересмотритъ, утащитъ къ себѣ все изорванное, починитъ и, не говоря ни слова, положитъ на мѣсто.

Выходилъ Василій Ефимовичъ только вь лѣсъ, да въ церковь. Въ церковь войдетъ прежде всѣхъ, станетъ въ глубинѣ клироса, чтобъ никто его не видалъ и уйдетъ послѣ всѣхъ, слѣдомъ за своимъ отцомъ. Такъ какъ подобный образъ жизни Василій Ефимовичъ велъ уже нѣсколько лѣтъ, то всѣ привыкли къ тому и оставили Василья Ефимовича вести себя такъ, какъ ему было любо. Онъ не жилъ въ одномъ домѣ съ отцомъ, но по собственному желанію занялъ особый флигелекъ или зимовье; самъ у себя топилъ, самъ мылъ, самъ готовилъ себѣ пищу.

Когда старая дьяконица входила во дворъ о. Ефима, Василій Ефимовичъ поднимался на крыльцо своей берлоги. Взглянувъ на него, старушка невольно подумала: «что, если и моего-то Пашеньку такъ изуродуютъ? не отдамъ я его туда»! Но тутъ во всей ясности представилось ей то положеніе, въ какое былъ бы поставленъ ея Паша, безграмотный, неученый, слабенькій и безпомощный... «Какой онъ будетъ мужикъ, какой онъ работникъ!.. Нѣтъ, ужъ знать, такъ Богу угодно! Надо идти»!

И она тутъ-же хотѣла зайти къ Василью Ефимовичу, но на крыльцѣ показался самъ о. Ефимъ. Старушка подошла подъ благословеніе.

— Что, святая мати, рѣчешь? спросилъ ее о. Ефимъ, благословивъ.

— Да я вотъ къ Василью Ефимовичу, батюшко!



====page 24====



— А, къ французу-то? ха, ха, ха! Это зачѣмъ? Не боишься, что онъ тебя съѣстъ.

Вообще о. Ефимъ не жаловалъ своего сына, какъ и самъ сынъ не былъ нѣженъ къ отцу. Неуспѣла еще дьяконица отвѣтить на вопросъ о. Ефима, какъ вышла сама мать-попадья и пригласила ее въ комнату.

Послѣ обыкновенныхъ разспросовъ о здоровьѣ, о. Ефимъ снова обратился съ вопросомъ къ дьяконицѣ:

— На что же тебѣ, мать, француза-то нашего? Вотъ диво-то!

Мать-попадья при этомъ вопросѣ тоскливо посмотрѣла на своего мужа. Какъ ни былъ грубъ съ нею французъ, но обидное прозвище, данное ему отцомъ, кололо ее, можетъ быть болѣе, чѣмъ того, къ кому относилось. Дьяконица между тѣмъ изложила свою просьбу.

— Ну, на-врядъ онъ согласится, мать! Знаешь, какой онъ у насъ! Съ отцомъ, съ матерью ужъ не говоритъ, только рюхаетъ!

— Отчего же, отецъ? вмѣшалась попадья. Можетъ, Васенька и согласится. Попросить его хорошенько!

Она и сама отчаявалась, чтобъ какія-нибудь просьбы могли сломить нелюдимость ея сына, но все еще не теряла надежды примирить его съ людьми, ввести въ семью и — главное — самой стать къ нему поближе. Она рада была ухватиться за каждое, представлявшееся къ тому средство.

— Ну, ну, попробуйте! молодцы будете! замѣтилъ о. Ефимъ.

Рѣшено было позвать Василья Ефимовича. Послали за нимъ трапезника. Но Василій Ефимовичъ грубо отказался идти въ комнаты отца, сказавъ, что ему некогда. Тогда обѣ женщины сами отправились къ нему въ берлогу. Василья Ефимовича онѣ дѣйствительно застали за работой. Онъ сидѣлъ у единственнаго окна своего жилища, на круглой, обтянутой кожей, табуреткѣ. Густые, кудрявые волосы его связаны были кожанной лентой; въ одной рукѣ онъ держалъ молотокъ, которымъ расколачивалъ надѣтый на колодку сапогъ.

— Вотъ, Васенька, начала мать. Матушка-дьяконица къ тебѣ пришла съ просьбой!

— Ко мнѣ? какъ бы съ удивленіемъ, сердито спросилъ Василій Ефимовичъ.

— Къ тебѣ, голубчикъ Василій Ефимовичъ, осмѣлилась начать дьяконица. Вотъ, парнишечку-то моему восьмой годокъ пошелъ, да и пономарицыному-то тоже...



====page 25====



— Ну, а мнѣ-то что за дѣло? Хоть бы двадцатый! рюхнулъ французъ.

— Поучить бы ихъ надо маленько хоть... Совсѣмъ некому! Пономарь, — что онъ? какой учитель? Такъ, мы вотъ къ тебѣ, батюшко, Василій Ефимовичъ. Не оставь ты насъ…

— Учить? ребятъ учить? А потомъ вы ихъ, небось, туда? сердито заговорилъ Василій Ефимовичъ.

— Куда это, батюшка? въ недоумѣніи спрашивала дьяконица.

— Куда, куда? ну, туда... въ эту проклятую... бурсу! съ сердцемъ проговорилъ Василій Ефимовичъ и шибко стукнулъ молоткомъ.

— Какъ же, батюшка? куда-же иначе-то? Что они будутъ у насъ неученые-то?

А сама, ни-жива, ни-мертва, и жестокія мысли снова заходили въ ея головѣ…

— Дуры вы всѣ! вотъ что я вамъ скажу, гнѣвно продолжалъ Василій Ефимовичъ. Схороните вы ихъ лучше теперь же, въ воду бросьте, — подъ мельницу, въ лѣсъ — къ лѣшему сведите, все будетъ лучше! И Василій Ефимовичъ сильно ударилъ молоткомъ по колодкѣ, какъ будто хотѣлъ показать, что лучше убить ребятъ, чѣмъ отдавать ихъ «туда».

Дьяконица залилась слезами.

— Ну, что же ты, Васенька, такъ пугаешь мать дьяконицу? вступилась попадья. Выходятъ же и оттуда живыми. И курсъ кончаютъ!

Василій Ефимовичъ долженъ былъ согласиться, что дѣйствительно и «оттуда выходятъ живыми».

— Конечно, выходятъ... да, выходятъ! сказалъ онъ и испустилъ тяжелый вздохъ, подобный рычанію звѣря.

Учить ребятъ онъ однакоже не согласился, и старушки ушли отъ него ни съ чѣмъ.

Въ сумерки того же дня кто-то осторожно постучался въ окно къ дьяконицѣ. То былъ Василій Ефимовичъ.

— Приводите ужъ не-то ребятъ-то! пробормоталъ онъ торопливо и быстро изчезъ, не давъ хозяйкѣ сказать слова.

На другой день ребятъ привели къ Василью Ефимовичу. Найдены были старыя азбуки, съ продранными листами; Василій Ефимовичъ только сказалъ: «живетъ!» и принялся за ученье. Деревянныя указки, довольно искусно сдѣланныя учителемъ и имѣвшія видъ лопатъ, да



====page 26====



ны были каждому изъ учениковъ, — и новые звуки раздались въ берлогѣ Василія Ефимовича. Эти звуки, печальные и монотонные, и однообразномѣрные удары молотка о колодку, — все это сильно походило на то, какъ будто въ берлогѣ сколачиваютъ чей-нибудь гробъ, а дѣтскіе голоса читаютъ по комъ-нибудь псалтырь.

Хотя Василій Ефимовичъ и выговаривалъ вмѣсто «буки» — «муки» а вмѣсто «буди благочестивъ» выходило у него что-то ужъ совсѣмъ нехорошее, но, благодаря ли способностямъ и внимательности учениковъ, или усердію учителя, горячо принявшагося за новое дѣло, ученье пошло довольно успѣшно.



VII.

Михайло-пономарь, какъ педагогъ.

Хотя Михайло-пономарь, по отзыву своей сожительницы, и не въ состояніи былъ внушать своему сыну даже первыя начала книжной премудрости, да и самъ бы, вѣроятно, не взялся за этакое пустое дѣло, однако не скотина же какая-нибудь онъ былъ, чтобы оставить сына безъ всякаго съ своей стороны руководства. Религіозныхъ правилъ, конечно, нечего было и внушать ребенку, рожденному не только въ нѣдрахъ церкви, но, такъ сказать, въ нѣдрахъ самыхъ нѣдръ.

Что касается нравоученій, на которыя такъ падки всѣ родители и воспитатели и которыя, безъ всякаго сомнѣнія, составляютъ единственный фундаментъ нравственнаго развитія дѣтей, то Михайло-пономарь, хотя и небылъ такъ щедръ на нихъ, какъ болѣе его образованные родители, а все-таки и не пренебрегалъ этою педагогическою мѣрою. Главными же воспитательными средствами, по его воззрѣнію, основанному на высокихъ авторитетахъ, были: прутъ, бичъ, палка, или вообще, что случится, чѣмъ можно было исполнить мудрое правило: «не щадить жезла.» Замѣчательно, что хотя Михайло и мало учился самъ и вообще не любилъ предаваться никакимъ суетнымъ мудрованіямъ, а больше предавался хмѣльному, но въ дѣлѣ воспитанія поступалъ ни чѣмъ не хуже любаго, даже нѣмецкаго, пе



====page 27====



дагога. До четырехъ лѣтъ онъ дѣйствовалъ на своихъ дѣтей больше ласками, нежели строгостью, исключая тѣхъ случаевъ, когда въ минуты увлеченій или, какъ выражалась пономарица «когда, на немъ чертъ ѣхалъ», готовъ былъ разнести свою избу по бревешкамъ и когда оралъ и бѣсился, необращая вниманія на то, что грудной ребенокъ спалъ въ зыбкѣ и могъ испугаться. Впрочемъ тутъ очевидно угрозы и крики не относились къ младенцу. До самыхъ маленькихъ ребятъ Михайло никогда и не дотрогивался, даже старался не глядѣть на нихъ. При взглядѣ на нихъ онъ чувствовалъ какой-то непонятный стыдъ, можетъ быть по тому, довольно общему у духовенства убѣжденію, что самое рожденіе дѣтей, хотя бы въ законнѣйшемъ бракѣ, есть грѣхъ, такъ какъ и женщина есть нечистое созданіе, воплощенный чертъ, а новорожденный естественно напоминалъ родителю нѣкоторую связь его съ чертомъ.

Съ двухъ лѣтъ ребятишки дѣлались любимцами пономаря. Этихъ онъ носилъ на рукахъ, сажалъ къ себѣ на плеча, дозволялъ теребить себя за бороду, училъ говорить даже нѣжныя слова.

— А ну, Ваня, скажи: мама бя!

— Ma — бя, повторялъ ребенокъ.

— Скажи: мама дура!

— Ma — дю! лепетало дитя.

Но лишь только ребенокъ становился «на свои ноги», Михайло тотчасъ перемѣнялъ методу воспитанія, дѣлался строгъ и взыскателенъ при самомалѣйшемъ проявленіи духа самоволія или непослушанія. Съ этого времени нѣжныя уменьшительныя имена навсегда замѣнялись уничижительными и, кромѣ Варьки и Ваньки и лишь изрѣдка Ванюшки, дѣти не слыхивали другаго себѣ имени.

Всѣ эти ступени воспитательной гимнастики прошелъ другъ нашъ Иванъ. Мы уже имѣли случай разсказать, какой назидательный урокъ далъ пономарь своему чаду, когда оно, можетъ быть слѣдуя чьему-нибудь близкому примѣру (мы ни на кого, впрочемъ, не мѣтимъ!), вздумало нѣсколько критически отнестись къ поведенію своего родителя. Съ того достопамятнаго утра и до самаго отправленія въ школу довольно-таки толчковъ, пинковъ, подзатыльниковъ и настоящихъ потасовокъ досталось отъ родителя нашему юному герою. Прольетъ ли онъ вино, неся изъ кабака четушку, опрокинетъ ли солонку за обѣдомъ или просто попадется подъ руку пьяному пономарю, — ничто даромъ ему не проходило. Впрочемъ во всѣхъ по



====page 28====



добныхъ случаяхъ особеннаго пристрастія къ кому-либо у пономаря не было: все семейство, и во главѣ его сама пономарица, получало приличную полу и возрасту порцію.

Служа для сына примѣромъ отмѣннаго поведенія въ жизни домашней, пономарь съ самыхъ юныхъ лѣтъ началъ пріучать его къ жизни общественной. Съ шести лѣтъ ребенокъ сталъ сопутствовать отцу и въ церковь, на службу, и со крестомъ о праздникахъ и наконецъ въ гости. На службѣ онъ отчасти замѣнялъ пономаря, подавая о. Ефиму кадило, теплоту и налой. Суета и перебѣганье изъ алтаря на клиросъ и съ клироса въ палатку сильно нравились ребенку, которому скучно было чинно стоять цѣлую обѣдню; кромѣ того, участіе въ такомъ важномъ дѣлѣ, какъ обѣдня, льстило самолюбію Ивана, потому что ставило его очень высоко передъ крестьянскими мальчиками, которыхъ не всегда-то пускали и на клиросъ. Но сверхъ услажденія самолюбія были еще особенныя болѣе существенныя выгоды отъ посѣщенія церкви. Иногда о. Ефимъ, удобрившись, давалъ Ивану мѣдный пятакъ «на пряники», а въ великій постъ, по пятницамъ, ему дозволено было даже ходить вмѣстѣ съ отцомъ съ тарелочкой и прямо ужъ собирать деньги. Хотя на тарелочку клались только копѣйки, денежки и полушки, попадались и просто мѣдныя пуговицы, тѣмъ не менѣе двадцать полушекъ для нашего героя въ тѣ времена были огромнымъ капиталомъ и надо было видѣть его гордость и торжество когда, воротившись домой, онъ высыпалъ свое богатство передъ изумленными сестрами и съ чувствомъ самодовольствія объявлялъ имъ, что это «его собственныя денежки».

Крестные ходы съ образами, съ пѣніемъ и ликами, доставляли также не малое удовольствіе нашему другу и тоже были не безъ выгодъ. Вопервыхъ, онъ шелъ чуть не рядомъ съ о. Ефимомъ, подъ самыми образами и гордо поглядывалъ на все окружающее, почтительно колѣнопреклоненное передъ его особой, — а это очень не дурно для семилѣтняго; во-вторыхъ, опять-таки доходъ. Какъ членъ клира, онъ получалъ на пасхѣ свою долю яицъ, а на рождествѣ какую-нибудь ковригу хлѣба или пирогъ.

— Батюшко ты мой, говорила какая-нубудь старуха, цалуя молодаго пономаренка, какой же ты маленькій! А вѣдь, небось, ужъ учится?



====page 29====



— Учится, учится, бабушка; склады ужъ знаетъ, отвѣчалъ пономарь.

— Мой Василій учитъ, вмѣшивается о. Ефимъ.

— Да, вотъ тоже! продолжаетъ старуха. Какой милый-то былъ Василій Ефимычъ! Какъ теперь помню, также прихаживалъ съ батюшкой. Размилашечка такой былъ, и такой бойкій! И что это такое, Господи, приключилось?

И на долю Ивана достаются самыя алыя яйца и самые крупные пироги.

Но всего пріятнѣе было путешествовать съ матерью за сборомъ такъ называемаго «петровскаго» и «покровскаго». Для этого всѣ духовныя лица женскаго пола съѣзжались къ матери-попадьѣ и на двухъ-трехъ телегахъ отправлялись по домамъ крестьянъ. Пономарица, вмѣстѣ съ дьяконицей сообща нанимали самаго смирнаго коня и присоединялись къ свитѣ попадьи, ѣхавшей на своемъ конѣ. Нашему другу эти странствованія доставляли двойное удовольствіе. Съ одной стороны пріятно было сидѣть на телегѣ, обкладенному всякою деревенскою благодатью: лицами, коноплею, цыплятами, поросятами и т. д. и сознавать, что все это «наше». Съ другой стороны, во время этихъ поѣздокъ ему поручалось управленье лошадью, такъ какъ кляча давно извѣстна была своимъ мирнымъ характеромъ, а взрослый кучеръ занялъ бы слишкомъ много мѣста.

Путешествіе со старухами было выгодно еще и потому, что тутъ нечего было страшиться какихъ-нибудь неожиданныхъ катастрофъ и непріятностей, какія случались во время странствованій съ родителемъ. Что бы, казалось, пріятнѣе, какъ гулять по гостямъ? кто не любитъ ходить въ гости? А нашему другу вообще не нравилось сопровождать родителя въ подобныхъ странствованіяхъ. Читателю извѣстно уже, какая была слабая струна въ сердцѣ Михайла Михайловича. Ну, а за чѣмъ же и ходятъ въ гости, какъ не затѣмъ, чтобы выпить? И что же это за угощенье, коли подадутъ одну только рюмочку, да и закаются? Не такіе обычаи любилъ Михайло Михайловичъ. Ужъ выпить, такъ выпить порядкомъ! Но тутъ представлялось двѣ опасности. Если приходилось напиться въ полъ-пьяна, то пономарю вдругъ казалось, что кто нибудь изъ собесѣдниковъ или самъ хозяинъ разобидѣлъ его или насмѣхается надъ нимъ; пономарь лѣзъ «въ щеть» и слѣдствіемъ всего этого были непріятности или хозяину или самому пономарю (съ молоду послѣдній не знавалъ подобныхъ



====page 30====



непріятностей, а подъ старость получалъ нерѣдко). Если же доводилось упиться «до-зѣла», то оказывалось, что бренныя ноги не несутъ бреннаго тѣла и, разумѣется, надо было дать имъ приличное отдохновеніе гдѣ нибудь въ мягкомъ и удобномъ мѣстѣ, напримѣръ: на навозной кучѣ или въ первомъ, лежавшемъ на пути скотскомъ пригонѣ.

Въ томъ и другомъ случаѣ спутнику пономаря приходилось плохо. Непріятно смотрѣть, когда колотятъ вашего батюшку (если батюшка остается побѣдителемъ, — куда еще ни шло!) и вы ничѣмъ не можете помочь ему; но также непріятно, когда батюшка вздумаетъ прилечь отдохнуть въ чужомъ заднемъ дворѣ или въ глухомъ переулкѣ подлѣ тыну, а вы должны или стоять и дожидаться, когда онъ проснется (разумѣется, утромъ!), или бѣжать домой по темнымъ, безлюднымъ улицамъ, съ опасностью быть изгрызену собаками, чтобы сказать мамкѣ, что пьяный тятька уснулъ у егорихина забора… Непріятно!

Одинъ только разъ путешествіе въ гости съ отцомъ доставило нашему другу истинное удовольствіе. Въ это время онъ уже учился грамотѣ. Михайло забрался къ одному богатому мужику. Подпивъ порядкомъ, мужикъ расхвастался.

— Ты, братъ, Михайло, что? расходился мужикъ. Ты хоть и священная особа, а вѣдь передо мной — тьфу! Вѣдь я тебя могу и продать и выкупить!.. Вотъ дамъ я тебѣ плюху и выложу двадцать-пять рублевъ; ну, что ты тожно запоешь? Небось, жаловаться пойдешь? а? Врешь, братъ; возьмешь лучше двадцать-пять рублевъ, ей-богъ, возьмешь. Вотъ что!

Михайлу Михайловичу хоть и не нравилось такое самохвальство и думалъ онъ про-себя, что «я-бы те, косолапый, не только-что плюху, — я-бы-те ребра всѣ переломалъ! да — чортъ съ тобой, годишься еще», — и молчитъ Михайло пономарь, только ухмыляется: «гм!» говоритъ.

— Ну, хошь, продолжаетъ мужикъ, я твоему парнишкѣ подарю ассигнацію? Славный парнишка, пьяница только такой же будетъ, какъ ты, пономарь! Эхъ, жаль, что у меня такого парня нѣтъ: грамотѣ бы выучилъ, въ купцы бы вывелъ! А знаетъ онъ грамотѣ?

— А то какъ же? учится! съ гордостью отвѣчаетъ пономарь.

— А ну-ка, ну-ка! Попробуемъ! Какъ его зовутъ?

— Ванька!



====page 31====



— А ну, Ванька. На-ко, прочитай, вотъ твоя, братъ, будетъ, коли прочитаешь!

И мужикъ досталъ синенькую бумажку.

Иванъ подошелъ къ столу, взялъ бумажку и съ разстановками прочелъ, что на ней было написано.

— Молодецъ, братъ, молодецъ! Твоя, возьми, братъ, и неси къ матери. Да не отдавай отцу твоему, пьяницѣ!

Иванъ, не помня себя отъ радости, схватилъ бумажку и хотѣлъ было бѣжать домой, но отецъ его остановилъ.

— Ты благодари, скотина этакой! Кланяйся въ ножки Парѳену Иванычу, шельмецъ!

Поблагодаривъ пьянаго мужика, какъ наставлялъ родитель, Иванъ опрометью полетѣлъ домой съ мужиковымъ подаркомъ.



VIII.

Ребяты наши «совсѣмъ».

Аккуратно, изо дня въ день, наши друзья являлись въ зимовье о. Ефима; однообразно, какъ въ первый день ученья, усаживались за столъ и вооружившись указками, плаксивымъ голосомъ начинали вытягивать въ тактъ: «буки — вѣди — арцы — азра — бвра, буки — глаголь —  арцы — азра — бгра». А Василій Ефимовичъ, дочинивая хомутъ или просто потягивая тютюнъ и поплевывая чрезъ зубы, терпѣливо поправлялъ своимъ гнусливымъ голосомъ, ошибки учениковъ. А время шло своимъ чередомъ. Буквари превратились въ какія-то мягкія тряпки, а на указки уже были потрачены цѣлые десятки полѣньевъ. Наконецъ, «буди благочестивъ» было совсѣмъ кончено, и торжествующій педагогъ вручилъ своимъ ученикамъ «псалтири». Вмѣстѣ съ псалтырью началось обученье письму.

— Ну, вотъ, говорилъ Василій Ефимовичъ. Осилите эту махинищу, да выучитесь писать, — тогда будетъ «совсѣмъ».

Ребята со страхомъ взглядывали на махину, какъ бы думая про себя: «когда такую страсть осилишь»? Но все таки принялись.



====page 32====



— Ну, Ванюха, принимайся! Катай первый псаломъ: вотъ онъ: «м-л-а-женъ мужъ»…

— «Бла-женъ мужъ»…

Махина пошла въ ходъ. И надо отдать честь и ученикамъ и учителю, пошла довольно ходко. Буквы были крупныя, да еще нѣкоторыя и красныя, бравыя такія. Какъ ни былъ Василій Ефимовичъ озлобленъ на цѣлый міръ, но кротость учениковъ, совершеннѣйшее послушаніе и быстрые, по его понятіямъ, успѣхи обезоружили и его. Не любившій никого, грубый даже съ матерью, онъ мало помалу привыкъ къ своимъ ученикамъ, даже подружился съ ними. Вспомнилъ ли онъ, глядя на этихъ ребятишекъ, и свою рано-погибшую молодость и какъ-бы воскресалъ душою, видя въ своихъ ученикахъ прежняго себя, еще не обезображеннаго страшною болѣзнію, еще не «испорченнаго»; — или ужъ вообще дѣтское общество имѣетъ въ себѣ нѣчто примиряющее, — только Василій Ефимовичъ становился къ нимъ день ото дня ласковѣе и добрѣе. Лѣтомъ онъ водилъ ихъ съ собою купаться и показывалъ разныя хитрыя штуки, на которыя онъ былъ особенный мастеръ; выучилъ ихъ плавать сперва на пузыряхъ, потомъ «по-бабьи» и наконецъ — верхъ совершенства, «по-саженно» и «на спинѣ». Часто тоже ходили они въ лѣсъ, за ягодами и грибами. Весело бѣжали наши ребятки за своимъ невзрачнымъ учителемъ; весело перекликались въ кустахъ и въ лѣсу и съ радостью показывали ему найденные ими необыкновенные грибы. Но всего болѣе любили они ходить на рыбалку. Они уходили для этого на цѣлый день. Василій Ефимовичъ давалъ имъ по удочкѣ. Рано утромъ отправлялись они изъ дому и, отойдя отъ деревни версты двѣ, располагались подъ кустиками. Василій Ефимовичъ устраивалъ шалашъ, ребятишки натаскивали дровъ и раскладывали огонекъ. Затѣмъ Василій Ефимовичъ дѣлалъ наставленія, какъ удить: не шумѣть, не засматриваться по сторонамъ; училъ отличать клевъ разной рыбы; разсказывалъ, какъ пискарь клюетъ, какъ окунь, какъ елецъ. Не всегда, разумѣется, исполнялись наставленія Василья Ефимовича. Чуть наплавокъ удочки дрогнетъ, какъ нетерпѣливый рыбакъ уже кричитъ:

— Клюетъ, клюетъ, Василій Ефимовичъ! У меня клюетъ!

— Да тише ты; дай забраться-то! шопотомъ отвѣчаетъ Василій Ефимовичъ.



====page 33====



Когда же случалось вытащить рыбу, размѣрами превышающую обыкновенную добычу, — радостнымъ восклицаніямъ не было конца.

— Василій Ефимовичъ! Смотрите-ка, смотрите-ка! Окунище-то какой! Чуть удочку не откусилъ!

И счастливый рыбакъ, бѣжалъ показать Василію Ефимовичу свою добычу. Окунище, дѣйствительно, оказывался превеликимъ, — вершка въ два. Василій Ефимовичъ внимательно разсматриваетъ добычу, хвалитъ охотника и снова подтверждаетъ — не шумѣть и быть внимательнымъ.

Около полудня весело разгорался огонекъ у шалаша и варилась уха изъ только-что наловленной рыбы. Не смотря на то, что единственною приправою ея была соль, уха выходила чудесная и ловцы не могли ею нахвалиться. Къ вечеру начинался сильнѣйшій клевъ, и сердца рыбаковъ переполнялись живою радостью. Поздно возвращались рыболовы домой, неся въ одной рукѣ длинныя, тонкія удилища, а въ другой нанизанныхъ на прутикѣ рыбъ, и не безъ гордости показывали домашнимъ плоды своихъ дневныхъ трудовъ.

Зима прекращала эти экскурсіи. Еще осенью Василій Ефимовичъ, услышавъ крики летѣвшихъ журавлей, и показывая на нихъ своимъ ученикамъ, печально говорилъ:

— М-отъ, ребята, и журавли полетѣли! Смотри, какъ и снѣгъ начнетъ порошить!

Еще разъ по пожелтѣвшимъ нивамъ, по сухой травѣ сходятъ наши друзья въ лѣсъ, побѣгаютъ, порѣзвятся тамъ, прыгая около Василія Ефимовича, какъ прыгаютъ собаченки около своего хозяина, который собирается въ отъѣзжее поле.

— Ну, ребятушки, это послѣдній разъ; скоро-скоро запремся совсѣмъ! Скучно будетъ... скоро зима-зимушка! съ неподдѣльной печалью замѣчаетъ Василій Ефимовичъ.

— А мы, Василій Ефимовичъ, зимой, вечерами, будемъ къ вамъ ходить. Вы намъ будете что-нибудь разсказывать?

— Что вамъ я стану разсказывать, ребятушки? Ничего-то я и самъ не знаю! Эхъ-ма!

— Ну, учиться станемъ! замѣчаетъ нашъ другъ Иванъ.

— А я что нибудь «робить стану» прибавляетъ Паша Ѳивейскій, вообще болѣе склонный къ механической работѣ.

— Ладно, ладно; увидимъ, посмотримъ! ласково говоритъ Василій Ефимовичъ. Онъ и самъ радъ былъ предложенію своихъ учениковъ.



====page 34====



Въ два года своего учительства онъ до того свыкся съ ними, что безъ нихъ ему теперь было какъ-то скучно.

А между тѣмъ годы шли. Нашимъ сверстникамъ было уже около девяти лѣтъ. Псалтыри въ зиму уже порядочно поистерлись, и даже снаружи, по обрѣзу, было видно, что произойдены далеко за половину. На письменныхъ тетрадяхъ появилось много-значительное: «хотя корень ученья горекъ...» Стало быть, какъ говорилъ Василій Ефимовичъ, «дѣло скоро будетъ совсѣмъ».

Вотъ и зима перевалила на другую половину. Показалась оттепель. Василій Ефимовичъ былъ какъ-то особенно сумраченъ. Но то была не прежняя злость сердитой собаки, лающей на все, и на вѣтеръ, и на луну, и бросающейся на всѣхъ. То скорѣе была тихая грусть, сожалѣніе о жизни, вовсе не житой, неиспытанной. Онъ видимо хирѣлъ. Гнусливѣе прежняго началъ онъ говорить. Блѣднѣе и суше становилось его искаженное лицо. Но вмѣстѣ съ тѣмъ характеръ его становился тише, ровнѣе и мягче. По временамъ, глядя на своихъ «птенчиковъ», какъ сталъ называть онъ учениковъ, онъ издавалъ болѣзненные вопли. Мать-попадья, у которой онъ былъ единственное дитя и которая горячо любила его, не смотря на прежнюю его грубость, долго и горько плакала, глядя на молчаливыя страданія своего дѣтища.

Однажды въ великій постъ, когда солнышко стало припекать сильнѣе и около зимовья уже высохла земля, Василій Ефимовичъ, цѣлую зиму сидѣвшій безвыходно въ комнатѣ, вышелъ съ учениками на улицу и сѣлъ на солнечномъ припекѣ, у своего жилища. Кротко смотрѣлъ онъ на окружающіе предметы: на отцовскій домъ, на куръ, высыпавшихъ погрѣться на весеннемъ солнцѣ, посмотрѣлъ, прищуривъ глаза и заслонивъ ихъ ладонью, на самое солнышко, — и заплакалъ. Ребятки робко стояли около него, не смѣя сказать слова не находя въ своемъ дѣтскомъ умѣ выраженій для утѣшенія, а можетъ быть и непонимая вовсе причины слезъ Василья Ефимовича. Матушка, завидѣвъ своего сына, тоже вышла и присоединилась къ этой печальной, некрасивой группѣ.

— Васинька, что это ты, дружечекъ? Что съ тобой?

— Ничего, маменька. Такъ что-то взгрустнулось! отвѣчалъ сынъ, съ любовью посмотрѣвъ на мать.

Потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, онъ сказалъ:



====page 35====



— Будетъ сидѣть-то, что-то холодитъ! Пойдемте домой. Зайдите ко мнѣ, маменька.

Всѣ вошли въ зимовье. Василій Ефимовичъ сѣлъ на свой круглый стульчикъ; матушка тоже присѣла. Василій Ефимовичъ, помолчавъ немного, пристально посмотрѣлъ на свою мать и тихо заговорилъ.

— Знаете что, маменька? Не хотѣлось бы мнѣ заранѣе пугать васъ: я знаю, какъ вы меня любите. Но все равно, не сегодня — завтра узнаете же! Скоро, скоро маменька, я оставлю васъ. Эта весна —  послѣдняя для меня... Чувствую, что силы меня оставляютъ; не жилецъ я на этомъ свѣтѣ.

Матушка зарыдала.

— Что-ты, что-ты, Васенька, это говоришь? Нѣтъ, ты не оставишь меня! Ты знаешь, вѣдь ты у меня одинъ… одинъ какъ свѣтъ въ очахъ. Что мнѣ нужды, что ты у меня больной, искалѣченный? Я мать тебѣ; ты мнѣ и больной дороже всего на свѣтѣ!

— Знаю, знаю, маменька! И потому-то прошу тебя, умоляю, прости меня за все то, что я тебѣ сдѣлалъ худаго. О, какой я былъ варваръ, какой извергъ! Какъ я жестоко поступалъ съ тобой! О прости меня, милая мамушка!

И Василій Ефимовичъ палъ къ ногамъ матери и цаловалъ ихъ. Мать съ рыданьями обхватила его шею, и они долго плакали вмѣстѣ, обнявъ другъ друга. Ребята тоже плакали. Хотя слово: «смерть» еще не было произнесено, но они чуяли, о чемъ идетъ рѣчь. Оправившись нѣсколько, Василій Ефимовичъ продолжалъ:

— Ты видѣла, маменька какимъ несчастнымъ явился я къ вамъ… А мнѣ было только семнадцать лѣтъ; я былъ молодъ; кругомъ меня все цвѣло, все радовалось. А я, — я былъ никуда негодный уродъ всѣ отъ меня отворачивались, никто не хотѣлъ со мной изъ одной чашки ѣсть. Я былъ всѣмъ противенъ. Ну, и мнѣ все опротивѣло; эти старушичьи сожалѣнія злили меня еще пуще, чѣмъ самое отвращеніе отъ моего сообщества. Я не вѣрилъ даже тебѣ, не вѣрилъ, что и ты плачешь обо мнѣ искренно. Я хотѣлъ тогда же наложить на себя руки, но удержался... Думалъ, авось выздоровлю... авось поправлюсь! Я золъ былъ на все; мнѣ противно было смотрѣть на здоровыя лица, на веселыхъ людей; такъ бы и хотѣлось разстроить ихъ веселье, заставить ихъ всѣхъ плакать, сдѣлать ихъ такими же уродами, какъ я! О, если-бъ мнѣ тогда попались эти, что сдѣлали меня несчастнѣйшимъ!



====page 36====



И Василій Ефимовичъ бросилъ сердитый, угрожающій взглядъ въ темный уголъ комнаты, какъ бы видя предъ собою какого-то врага, котораго считалъ виновникомъ своего злополучія. За тѣмъ онъ продолжалъ гораздо тише:

— Вотъ эти ребятишки меня спасли. Спасибо имъ; они совсѣмъ смирили меня, обезоружили меня. Съ ними-то я только и пожилъ, какъ будто самъ я сдѣлался съ ними такимъ же ребенкомъ, какъ они. Но какъ же и жаль-то мнѣ ихъ! Вѣдь и они туда же должны идти. И вижу я, вижу, что не сдобровать и имъ! Ты, бѣдный мой, бѣдный Пашута! тебѣ особенно достанется! Не жилецъ ты въ этой поганой ямѣ, съѣдятъ тебя, изуродуютъ тамъ; вши и крысы изъѣдятъ тебя, бѣдный парень! Посмотрите, какой онъ худенькій; ему ли вынести эти вѣчные побои, эти розги, эти карцеры?.. О, неужели и теперь тамъ тоже самое? Да, должно быть! Жаль мнѣ смертельно ребятокъ. Лучше бы имъ не идти туда. Да какъ быть?

И Василій Ефимовичъ опустилъ голову на грудь. Эта крѣпкая, круглая голова, съ черными, разсыпчатыми кудрями была въ какомъ то непримиримомъ противорѣчіи съ тѣмъ, что говорилъ ея владѣлецъ.

Спустя нѣсколько минутъ тягостнаго молчанія Василій Ефимовичъ поднялъ голову.

— Хотя бы весну-то, весну-то прожить! Походить бы вотъ съ ребяточками по лѣску, по травонькѣ! А тамъ бы ужъ!.. Василій Ефимовичъ взглянулъ въ единственное окно своего жилья. Солнце съ любовью заглядывало въ это окно, какъ бы радуясь примиренію человѣка съ его окружающимъ, и готовое совсѣмъ облить его за это своимъ теплымъ свѣтомъ.

Ребятки хоть смутно, но поняли смыслъ рѣчи Василья Ефимовича. Они поняли, что ихъ ждетъ что-то худое, но гдѣ, когда и отъ кого все это произойдетъ, они конечно не знали.

Василью Ефимовичу не суждено было сходить съ ребятками ни въ лѣсъ, ни въ поле. Какъ бы расплотившись со всѣмъ земнымъ, онъ уже не вставалъ съ постели. Бѣдная мать неотходила отъ него; часто заходилъ туда и о. Ефимъ, у котораго сынъ также со слезами просилъ прощенія; наши ребятишки, переставъ учиться, ежедневно навѣщали своего учителя. Они на цыпочкахъ прокрадывались въ его хижину и, прижавшись гдѣ нибудь въ уголкѣ, со страхомъ и жалостью смотрѣли на страдальческое лицо Василья Ефимовича.



====page 37====



Съ первыми распустившимися листьями Василью Ефимовичу сдѣлалось гораздо хуже. Какая-то косточка еще выпала у него, и онъ умеръ тихо, незамѣтно, безъ большихъ страданій. Его, какъ духовное лицо, какъ сына священника, схоронили близь церкви, подлѣ алтаря. — Наши мальчики со слезами провожали его и въ церковь, и на могилу... Но и стоя въ церкви, подлѣ печальнаго гроба, и пристально глядя на безобразныя черты своего учителя, они все-таки не могли рѣшить: кто же тотъ злодѣй, который испортилъ Василья Ефимовича и которымъ онъ стращалъ и ихъ?..



IX.

Рѣшеніе судебъ.

Недоумѣніе, не рѣшенное нашими друзьями надъ гробомъ Василія Ефимовича, скоро рѣшилъ о. Ефимъ. Сельская почта однажды привезла къ нему цѣлую гору пакетовъ. То были предписанія благочиннаго, съ указами консисторіи за цѣлые полгода. Отецъ Ефимъ только что собрался на пашню.

— Будь оно проклято! Вотъ не было печали, да черти накачали! съ досадою сказалъ о. Ефимъ, Ну, да полежатъ, не чертъ взялъ!

И о. Ефимъ отправился по своему дѣлу. Вечеромъ, по возвращеніи домой, онъ только посмотрѣлъ на кипу пакетовъ, но читать не сталъ; во первыхъ, пріѣхавъ домой, онъ выпилъ малую-толику «труда ради бдѣннаго», а во вторыхъ, безъ очковъ онъ и читать вечеромъ не могъ, очки же куда то завалились: не искать же ихъ ради такой дряни! Уже по утру, послѣ чаю, о. Ефимъ приступилъ къ головоломной работѣ. Долго читалъ онъ молча, и молча откладывалъ одну бумагу за другой. Наконецъ, прочитавъ одну изъ бумагъ, онъ воскликнулъ:

— А-га, и до насъ добрались! Мать, а мать! Погляди-ко. Вотъ нашихъ студентовъ требуютъ «во едикуль»!

— Въ какой опять «едикуль»?

— Да въ училище!



====page 38====



— Бѣдные! отозвалась мать-поподья. То-то слезъ-то будетъ у пономарицы съ дьяконицей!

— Пошли-ко за Михайлой.

Михайло явился передъ своимъ набольшимъ, какъ листъ передъ травой. Подошелъ подъ благословенье и сталъ у косяка, своего обыкновеннаго мѣста.

— Экъ отъ тебя, братъ, везетъ! замѣтилъ о. Ефимъ, ничего еще сегодня не выпивавшій.

— Въ огородѣ пахалъ, ваше благословеніе!

— Видно, что пахалъ! А что, косушки двѣ, чай, ужъ вспахалъ?

Михайло только почесалъ бороду.

— А вотъ, братъ, тебѣ отъ Фильки грамотка! На, читай!

Михайло подошелъ съ бумагой къ окну и началъ было по складамъ разбирать. Но руки его дрожали, буквы бѣгали какъ муравьи; онъ то мигалъ, то зажмуривалъ одинъ глазъ и подносилъ бумагу къ самому носу, — бумага не давалась. — Наконецъ онъ долженъ былъ отказаться отъ возможности прочесть благочинническія каракули.

— Не могу, бачка, разобрать.

— А еще пономарь! Просто-на-просто, братъ, вотъ что: велятъ везти парня въ городъ, — девять лѣтъ! Собирайся, братъ, и чтобъ къ сентябрю доставить!

— Да у меня содержать его нечѣмъ, вы знаете сами! возразилъ было пономарь.

— Ну, братъ, разсуждать намъ, знаешь, не велятъ. Вези, да и только. Ну, на полуказенное примутъ, ты пономарь! Поди, и дьяконицѣ скажи. И ея Пашутку тоже велѣно доставить.

Михайло вышелъ отъ о. Ефима, ошеломленный, словно кто ударилъ его по головѣ дровокольной палкой. Онъ до сихъ подъ и представить себѣ не могъ, чтобъ когда-нибудь его потребовали въ городъ, или что его парня когда-нибудь надо будетъ везти туда. Не веселъ пришелъ онъ домой и сообщилъ печальную новость женѣ. Та какъ будто сперва чего то испугалась, но скоро оправилась.

— Ну, чтоже? надо было давно ждать. Пора, такъ пора! Собирать надо.

А у самой ужъ закипѣло на сердцѣ. Она отвернулась отъ мужа и, сѣвши за печку на прилавокъ, начала утирать передникомъ слезы.

— Пора, пора! Самъ знаю, что пора. А кто повезетъ?



====page 39====



— Кто же повезетъ, что не ты? Не я же сама поѣду тамъ мыкаться? И рада бы, да что я сдѣлаю? я и съ роду то не бывала въ городѣ.

— Ладно, братъ! И я тоже не поѣду. Я самъ забылъ, какъ городъ-то зовутъ.

— Ну, пошелъ городить!

— Чего городить-то? Тамъ, братъ, эти лѣшіи-консисторскіе. Попадись только имъ нашъ братъ! Да и чѣмъ я его содержать-то буду? Развѣ на казенное примутъ? О. Ефимъ говорилъ же, правда. — Да вотъ что, надо и дьяконицѣ сказать. И ея Пашку тоже велятъ представить.

Это послѣднее извѣстіе какъ будто обрадовало пономарицу. Увидѣла ли она, что теперь есть съ кѣмъ поплакать, есть кому раздѣлить съ ней горе, или заговорилъ эгоизмъ, что «вотъ-де не я одна разстанусь съ ненагляднымъ дѣтищемъ», — сказать неумѣемъ. Только пономарица какъ будто въ половину утѣшилась при этомъ извѣстіи и послала старшую дочь за матерью-дьяконицей. Она скоро пришла и повидимому приняла печальную вѣсть довольно хладнокровно, только сказала: неужели? и заторопилась домой: опара, что-ли, у ней поднялась тамъ... На этотъ разъ, значитъ, горе пономарицы осталось нераздѣленнымъ, и обѣ матери выплакались на-особицу.

О. Ефимъ старался всегда аккуратно исполнять благочинническія предписанія, особенно, если они не касались его лично. А потому при каждомъ свиданіи, онъ напоминалъ пономарю о томъ, чтобъ тотъ ладилъ своего парнишка. Весна промелькнула быстро, а за нею и торопливое, сѣверное лѣто. Наши ребята едва успѣли побѣгать въ полѣ, накупаться и вообще насладиться прелестями лѣта, особенно огородными, въ которыхъ теперь имъ небыло отказа отъ матерей, потому что «теперь-то имъ, дитяткамъ, и понѣжиться, а тамъ и вши-то ихъ заѣдятъ, и блохи-то искусаютъ», — какъ стали желтѣть листья, полетѣли журавли и какъ-разъ на Преображеніе выпалъ иней, погубившій большую часть огородныхъ овощей. Печально сидѣли двѣ матери (онѣ теперь почти неразлучались), торопясь дошить халатики и порточки, въ которыхъ ихъ сыновья должны были явиться на чужую сторону. По временамъ онѣ перебрасывались между собой фразами, содержаніемъ которыхъ былъ одинъ и тотъ же предметъ, занимавшій ихъ, и днемъ и ночью, въ теченіе по крайней мѣрѣ, трехъ мѣсяцевъ. Изъ слезъ, пролитыхъ ими за это время, могло бы



====page 40====



составиться цѣлое озеро, а еслибъ всѣ вздохи ихъ восходили къ небу, то, конечно, сыновья ихъ были бы счастливѣйшими изъ смертныхъ.

Наконецъ и рубашечки и порточки были дошиты, и халатикъ готовъ у нашей пономарицы, и все это укладывалось въ небольшой голубой ящичекъ, принесенный ею еще въ приданое. Небыли принесены еще только одни сапоги, о которыхъ уже года два мечталъ нашъ Иванъ, и которые въ первый еще разъ заказывались для нашего героя. Мы должны здѣсь сознаться, что всѣ эти наряды, въ особенности сапоги, такъ вскружили ему голову, что онъ забылъ и о школѣ, куда его скоро повезутъ, забылъ и о скорой разлукѣ съ матерью. Такова ужъ юность. Она поетъ и веселится, когда у стариковъ, глядя на нее, льются слезы и вырываются тяжелые вздохи. И все ни по чемъ веселой молодости: впереди разстилается гладкая, какъ скатерть, и окаймленная цвѣтами дорога жизни; воображеніе рисуетъ въ будущемъ разнообразныя, пріятныя сцены, и — прочь всякая мысль о неизбѣжныхъ терніяхъ, горестяхъ и разочарованіяхъ; Веселись и мечтай, юность!

Ребенокъ нашъ наслаждался послѣдними теплыми днями. Весело гонялся онъ за утятами, загоняя ихъ домой съ рѣчки; весело бѣгалъ по бороздамъ огорода, выбирая любой изъ овощей и вдоволь угощая ими и себя, и сестеръ. Между тѣмъ отецъ его не шутя готовился къ поѣздкѣ и крѣпко по временамъ задумывался. Его кручинила, разумѣется, не разлука съ сыномъ, не тѣ, могущія постигнуть его зло получія, которыя пономарь самъ хорошо зналъ по опыту. Нѣтъ; какъ философъ, онъ рѣшилъ, что «слезами горю не поможешь», и можетъ быть справедливо называлъ жену свою дурой, за ея слезы; его тревожила практическая сторона дѣла. Во первыхъ, гдѣ взять лошадь? Мужики, бестіи, всегда дорожатся, когда нуждаешься въ чемъ нибудь. Если нельзя взять у кого-нибудь даромъ, то хоть нельзя-ли нанять подешевле какъ-нибудь. Но больше всего мучила пономаря мысль: что, если парнишка не примутъ хоть на полуказенное содержаніе? Тогда, просто, хоть умирай! Шутка-ли; квартиренка, самая худенькая, стоитъ рублей шесть въ мѣсяцъ ассигнаціями, и надо платить года два, пока сынъ не будетъ имѣть права исключиться съ надеждой получить дьяческое мѣсто. Вотъ дьяконица, такъ той нечего хлопотать: взять отъ о. Ефима свидѣтельство о смерти мужа, — и парнишка безъ разговору примутъ на казенное! Не пойти ли



====page 41====



къ о. Ефиму посовѣтоваться и попросить написать прошеніе? Да не зайти ли, за попутьемъ, выпить? Охъ, эти ребята, ребята!

Такъ разсуждалъ пономарь и немедленно приступилъ къ дѣлу, напавъ съ ближайшей его стороны. Онъ сходилъ, выпилъ, спросилъ у цѣловальника, не ѣдетъ ли кто въ городъ на простыхъ, и направилъ стопы къ о. Ефиму, захвативъ съ собой про-запасъ четушечку.

О. Ефимъ сидѣлъ, по обыкновенію, на заваленкѣ и балякалъ съ церковнымъ старостой.

— До вашей милости! процѣдилъ пономарь, подошедши подъ благословеніе.

— А за пазухой-то что? весело спросилъ о. Ефимъ, мигнувъ однимъ глазомъ.

— Ничего нѣтъ! отвѣчалъ пономарь; однако поправилъ кушакъ и поглубже задвинулъ то, что хранилось за пазухой.

— Поговорить бы надо о дѣлѣ, продолжалъ пономарь, показывая видъ, что хотѣлъ поговорить въ комнатѣ.

— Для-че не поговорить, особенно коли у тебя есть что-нибудь хорошее за пазухой? Прощай, староста, сказалъ о. Ефимъ, вставая.

Старостѣ тоже, казалось, надо было о чемъ-то поговорить съ о. Ефимомъ: онъ очень неохотно простился съ «бачкой» и пошелъ прочь.

О. Ефимъ, введя пономаря во дворъ и затворивъ за собой ворота, приложилъ руку къ пазухѣ пономаря и съ особенною нѣжностью произнесъ, подражая нѣсколько меланхолическому ржанію лошади, радостно привѣтствующей кучера, несущаго ей знакомую, любезную порцію овса.

— О-го-го-го! душечка ты моя, любезная! Попочтиваешь, что-ли, пономарь?

— Поподчиваю, бачка, только помогите, отвѣчалъ пономарь. Не знаю, что и дѣлать! Прошеньпце пришелъ попросить васъ написать.

— А! о парнишкѣ-то? Что же? ладно! А вотъ, сперва выпьемъ по маленькой! Эй, мать, дай что-нибудь закусить!

Выпивъ и закусивъ груздочками, священнослужители приступили къ дѣлу. О. Ефимъ досталъ листъ бумаги, надѣлъ на носъ очки и, обложившись письменными принадлежностями, уставилъ глаза на пономаря.



====page 42====



— Ну, что же писать станемъ, Михайло? Давно, братъ, я ничего этакого не писывалъ.

— Вы лучше знаете. Что я могу придумать? Право, ничего не могу. Пожалостливѣе-бъ надо, бачка.

— Какъ бы это... того?.. Ну, ваше тамъ, какъ его... смотрителя-то?.. А потомъ?.. «Имѣя»... что имѣя?.. Стой, братъ, сперва выпьемъ!

Выпили, и о. Ефимъ снова взялся за перо.

— Такъ «имѣя»... началъ снова о. Ефимъ, имѣя... имѣя... Да! «многочисленное семейство»... У тебя хоть и немногочисленное... ну, да кто станетъ повѣрять?.. и сучку тутъ же считай... тоже семейство!.. «Имѣя многочисленное семейство»... Теперь для жалости чтобы?.. Постой... «обуреваемое холодомъ и голодомъ»... вотъ братъ, какъ жалобно! Ха, ха, ха! «холодомъ и голодомъ»... Совсѣмъ, почитай-молъ, пропали! Ладно, вѣдь, Михайло?

— Ладно, шибко ладно, бачка! отвѣчалъ обрадованный Михайло.

Въ такомъ духѣ написано было все прошеніе. Подавая его пономарю, о. Ефимъ замѣтилъ:

— Ну, братъ, теперь хоть чорта, такъ и того разжалобишь! Да вотъ что, неопоздай! Совсѣмъ собрался?

— Собрался-то собрался, да вотъ коня не могу найти.

— Вотъ! а староста-то на что? Ему надо же ѣхать за виномъ. Вотъ и довезетъ. Кони у него славные. Эхъ, давича невдомекъ!

— Да я его отыщу и вашимъ именемъ скажу, чтобы взялъ насъ.

— Ну, пожалуй... А теперь на радостяхъ выпьемъ-ка!

Такъ какъ косушка была уже давно кончена, то о. Ефимъ досталъ изъ шкафика своей настоечки, на тысячелистникѣ, полезной отъ сколькихъ-то недуговъ и добродушно поподчивалъ ею пономаря.

— Лети, братъ, пономарь, лети, да и въ городъ... Не зѣвай. А то, пожалуй, и мнѣ выговоръ будетъ.

— До пріятнаго свиданія. Прощай, матушка.

И пономарь направился отыскивать старосту.

Староста скоро нашелся. Сначала онъ было заартачился, но имя о. Ефима подѣйствовало сильнѣе всякихъ просьбъ, и пономарь со старостой рѣшили ѣхать въ будущій вторникъ.



====page 43====



X.

Сборы и дорога.

Приближался и назначенный для поѣздкй вторникъ. Все было готово къ отъѣзду: подорожники напечены и сложены въ мѣшокъ; въ другой мѣшокъ положено парадное одѣяніе самого пономаря: извѣстные читателю козловые сапоги, желто-плисовый подрясникъ и пара бѣлья. Завѣтный голубой ящикъ туго-на-туго набитъ имуществомъ будущаго бурсака; туда-же секретно положена полтина мѣдныхъ денегъ и кулекъ орѣховъ; все это было смочено слезами и замкнуто, а ключъ повѣшенъ на шею владѣльца, вмѣстѣ съ крестомъ. Но хотя и все уже было готово, и не предвидѣлось ни препятствій къ поѣздкѣ, ни средствъ избѣжать ея, — но въ умѣ Михайла Михайловича все еще шевелилась мысль, нельзя-ли замѣнить себя кѣмъ-нибудь въ этой поѣздкѣ? Вечеромъ, наканунѣ дня, назначеннаго для поѣздки, за ужиномъ, онъ еще разъ (уже не первый и не вторый) обратился къ женѣ.

— А я однако, мать, не поѣду; смерть, какъ не хочется! Поѣзжай-ка, братъ, ты!

— Выдумалъ опять! — Ну, что болтать-то по пустому? Все ужъ излажено, а онъ опять за свое! отвѣчала пономарица.

— Такъ вотъ что: вѣдь староста и одинъ можетъ ихъ увезти; ну, тамъ и сдастъ! Онъ лучше меня и городъ-атъ знаетъ, заговорилъ Михайло, обрадованный новою и счастливою мыслью.

— Мели опять! Горячо возразила пономарица. À прошеніе-то кто подастъ? Развѣ у старосты-то примутъ? Охота, видно, тебѣ на своемъ счету содержать: богатый, вишь, мужикъ-то!

Послѣдній аргументъ такъ подѣйствовалъ на пономаря, что онъ ужъ больше не возражалъ и окончательно покорялся своей злой судьбинѣ.

Настало и утро вторника. Старухи наши поднялись, чѣмъ свѣтъ; шибко суетились онѣ, затопляя печи, ставя самовары и вообще хлопоча по хозяйству. Но самая эта торопливость была какъ-то



====page 44====



подозрительна; видно было, что онѣ не то бы желали дѣлать, что дѣлали, и суетились только для того, чтобъ отвлечь свои мысли отъ какого-то тяжелаго предмета. Вотъ и староста, ни свѣтъ, ни заря, подъѣхалъ въ своей кованой телегѣ: куда это онъ торопится? Могъ бы, кажется, и обождать маленько! Вотъ и мать-дьяконица, — пасмурная, какъ ненастная ночь — лица незнать, — несетъ такой же ящичекъ, какъ ванинъ и кладетъ на телегу, въ которую пономарица уже укладываетъ пожитки своего Вани.

— Здравствуешь, Марья Алексѣевна! печально здоровается дьяконица. Ужъ пріѣхалъ!

— Здравствуй, матушка! Пріѣхалъ... только и могла сказать пономарица, и обѣ, какъ бы по знаку какому, принялись рыдать.

— Охъ, изныло-то у меня все сердечушко! Голубчикъ ты мой!.. причитаетъ мать-дьяконица.

— Надорвала-то я всѣ свои животики, плачучи! — подхватываетъ пономарица. О-о-хъ-ти мнѣ!

— Не придетъ-то онъ ко мнѣ, не скажетъ: милая маменька! Непридетъ-то онъ ко мнѣ, голубчикъ мой!..

— Не ласкать-то мнѣ тебя, дитя мое милое; не услышу-то я больше мой соколикъ, голосочка-то твоего!.. и т. д.

Діалогъ этотъ продолжался бы, можетъ быть, очень долго, къ удовольствію автора (смерть люблю, гг., патетическія сцены!), потому что въ это время подошло еще нѣсколько старухъ, готовыхъ подтянуть плакальщицамъ, если бы староста, мужикъ, лишенный всякой

способности сочувствовать горю ближняго, не прервалъ его самымъ прозаическимъ образомъ.

— Ну, будетъ вамъ тутъ, старухи, кудахтать-то! Пора ѣхать; до жару-то и успѣть лишнюю версту!

Дѣлать было нечего; опять засуетились наши старухи и окончательно все уложили; да и укладывать-то почти было нечего: вся укладка состояла въ перестановкѣ одного ящика вмѣсто другаго, въ подстилкѣ соломы и войлоковъ, чтобъ сидѣть было мягче, и въ утрепываніи не очень, правда, мягкихъ подушекъ. Между тѣмъ на проводины, какъ на событіе, въ деревняхъ необыкновенное, собралось много народу; пришла мать-попадья, пришелъ и самъ о. Ефимъ. Старухи-сосѣдки корчили печальныя рожи, выражая тѣмъ полное сочувствіе печальнымъ матерямъ. О. Ефимъ съ трапезниками завели споръ о томъ, добѣжитъ-ли старостинъ конь, не ѣвши, до городу и т.п.



====page 45====



Сыпались замѣчанія, остроты, въ родѣ того, что конь добрый и добѣжалъ би, еслибъ не сѣлъ въ телегу Михайло-пономарь и еслибъ не было на дорогѣ перепутьевъ съ печатными вывѣсками и т. д.

Михайло-пономарь былъ сердитъ, неразговорчивъ и разсѣянъ; онъ — то не могъ отыскать шапку, то запамятовалъ, куда положилъ табакерку съ шаткомъ, словомъ, былъ въ тревожномъ состояніи. Наконецъ, все было готово и отговариваться было нечѣмъ. Всѣ, бывшіе въ избѣ, сѣли, куда кому случилось. Черезъ минуту, по знаку о. Ефима, всѣ встали и помолились Богу. Старухи, державшія своихъ сыновей на колѣняхъ, подвели ихъ къ священнику. О. Ефимъ благословилъ ихъ.

— Ну, ребята, учитесь, не лѣнитесь! сказалъ онъ. Да пріѣзжайте къ намъ поповать!

Пошло всеобщее прощанье; снова раздались рыданія и полились слезы. Даже самъ пономарь прослезился и, устыдясь своего ребячества, заторопилъ старосту.

— Ну, ну, староста, ѣдемъ! у нихъ конца не будетъ. Эхъ, а гдѣ же у меня опять табакерка-то?

Рѣшено однако до околицы идти пѣшкомъ. Печальное шествіе имѣло видъ настоящей похоронной процессіи. У насъ, въ городахъ, надъ покойниками никогда такъ не плачутъ, какъ плакали наши матери, провожая своихъ дѣтей въ школу мудрости. И онѣ еще далеко не знали, что ждетъ ихъ впереди! То ли было бъ, если бы онѣ сами видѣли тѣ мѣста, куда везли ихъ милыхъ сыновей? Что было за околицей, сколько пролито было слезъ, сколько стоновъ, объятій и причитаній досталось на долю нашихъ друзей, мы не можемъ и изобразить. Помянута была вся прежняя жизнь нашихъ героевъ, ихъ младенческій лепетъ, ихъ дѣтскія игры и шалости, необыкновенно-умныя изрѣченія — все припомнилось тутъ, все вспомянулось среди рыданій и жестокихъ біеній въ грудь. «Чужая сторона» и «городъ» представлены были въ такомъ омерзительномъ видѣ, что тамъ ужъ некому и «приласкать-то дѣтушекъ», некому и «въ головкѣ-то поискать», такъ что можно было подумать, что въ городѣ живутъ вовсе не люди, а какіе-то разбойники.

Но всему бываетъ конецъ, даже и причитаньямъ. Надо было когда нибудь разставаться, и староста, уже извѣстный читателю своимъ грубымъ характеромъ, положилъ конецъ рыданіямъ. Онъ сѣлъ въ телегу, и натянувъ возжи, сказалъ: «ну, пора». Мальчиковъ посадили



====page 46====



въ телегу, въ центрѣ которой усѣлся Михайло. Подушечки очутились по сторонамъ его широкаго сѣдалища и дѣтей посадили подлѣ пономаря, такъ что онъ уподобился нѣкоему кокошу (общипанному пѣтуху), окруженному цыплятами.

— Ну, ну, простите! сказалъ староста, и телега покатилась. Михайло гнѣздился, стараясь половчѣе усѣсться. Ребята заворотили головы назадъ и выли. Обѣ старухи лежали на землѣ…

— Мама, мама! закричалъ Павлуша. Я тебя больше не увижу! прости, мама!

Слышала-ли старуха-дьяконица послѣднее восклицаніе, — неизвѣстно; ей же лучше, если не слыхала! Пусть хоть годъ, хоть мѣсяцъ живетъ она еще надеждой и утѣшается, строя воздушные замки для своего милаго сына. И пусть горе, если суждено ему постигнуть бѣдвую женщину, поразитъ ее ужъ вдругъ, и сразу порветъ нить ея жизни, оборвавъ послѣднюю связь ея съ міромъ!

Но оставимъ женщинъ плакать и томиться, и займемся нашими путешественниками. До города отъ Тальянъ было всего верстъ восемьдесятъ, и добрымъ порядкомъ можно было бы къ вечеру прикатить и на мѣсто. Но конь-ли у старосты былъ не выт-ный, или пономарь очень тяжелъ (да къ тому-же оба они со старостой были жалостливы къ животнымъ), только какъ-то такъ случалось, что едва усматривали они вдали крыши домовъ, или деревеньку какую, какъ тотъ, либо другой начиналъ поговаривать:

— А что, вѣдь, однако конь-то пріусталъ у насъ? Неостановиться-ли тутъ у околицы? Пусть, бѣдный, отдохнетъ, да травки пощиплетъ! И они останавливались, разпрягали коня и, оставивъ ребятъ караульщиками, уходили въ деревню и возвращались болѣе прежняго разговорчивы. Если же деревни были уже черезъ-чуръ близки одна отъ другой, то оказывалось, что у обоихъ ихъ есть тутъ знакомый мужичекъ, съ которымъ надо кое-о чемъ поговорить.

— Вы, ужо, ребятушки, тутъ посидите, подождите; а мы живо, только повидаемся!

И уходили къ знакомому мужичку и возвращались еще разговорчивѣе и веселѣе. Путешествуя такимъ образомъ, они должны были ночевать въ полѣ, близь одной деревни. Тутъ ужъ, чтобъ не скучно было сидѣть и караулить коня, который былъ пущенъ на траву спутаннымъ, отложены были прочь всякіе предлоги и оказіи (и къ чему они придумывались прежде, мы не понимаемъ!) и принесенъ былъ



====page 47====

 

бурачекъ, наполненный влагой, поддерживающей бодрость и теплоту въ тѣлѣ. Ребятки уснули въ телегѣ, накрытые старостинымъ тулупомъ, а пономарь со старостой цѣлую ночь гуторили и подогрѣвали себя изъ бурачка. Что бы, на грѣхъ, не уснуть къ утру и непрокараулить коня, староста запрягъ его въ телегу, пустилъ по дорогѣ, а самъ, сѣвши поперегъ телеги, въ передкѣ, уснулъ крѣпкимъ сномъ. Примѣру его послѣдовалъ и другъ нашъ пономарь. Привычный конь, какъ подобаетъ степенному коню церковнаго старосты, долго тащился тагомъ, пока неостановило его препятствіе, совершенно непреодолимое для самаго умнаго коня, — т. е. ворота деревенской городьбы. Здѣсь онъ волей-неволей остановился и простоялъ до тѣхъ поръ, пока не разбудился его хозяинъ.

Такимъ образомъ вмѣсто одного дня наши путешественники ѣхали три, и прибыли въ городъ Дребедень какъ разъ въ благовѣстъ вечерни.

Навѣрное доводилось вамъ, гг., читывать, какое впечатлѣніе производятъ на грубыхъ дикарей, перенесенныхъ изъ ихъ родины, изъ ихъ бамбуковыхъ гамаковъ или изъ земляныхъ норъ въ какой-нибудь европейскій городъ, эта невиданная ими доселѣ жизнь, эти громадныя зданія, мосты, улицы, освященныя тысячами фонарей, всѣ эти плоды многовѣковыхъ усилій ума, опытности и образованія. Если читатель имѣлъ счастіе еще, такъ сказать, въ утробѣ матери вкусить плодовъ образованія и при самомъ первомъ взглядѣ на міръ былъ пораженъ монументальными зданіями, «дивами искусства», предметами довольства и роскоши, то по этимъ описаніямъ онъ можетъ составить себѣ хотя слабую идею о томъ, какъ поражены были наши юные тальяновцы при въѣздѣ въ городъ, правда, довольно грязненькій и невзрачный на взглядъ человѣка бывалаго, но который все-таки, въ сравненіи съ Тальянами, могъ почесться хотя двѣнадцатымъ чудомъ. Именно такимъ чудомъ и показался онъ нашимъ друзьямъ. Удивленію ихъ не было предѣловъ и восклицаніямъ не было конца. Все казалось имъ дико, необыкновенно; зданія пугали ихъ своею громадностью, множество церквей, безконечно-длинныя улицы, люди, попадавшіеся имъ на встрѣчу и одѣтые «не по-нашему», — все это било по глазамъ, приводило въ недоумѣніе и сильно пугало дѣтское воображеніе. Они ощущали какой-то непонятный страхъ передъ этими огромными зданіями, среди этого многолюдства, точно боялись, что вотъ-вотъ эти громады обрушатся на нихъ и эти незнакомыя существа, одѣтыя



====page 48====



такъ странно и все-такія сердитыя, выхватятъ ихъ изъ телеги, утащатъ въ свои домины, гдѣ, конечно, набито ихъ цѣлыя тысячи, и съѣдятъ ихъ за своимъ каннибальскимъ ужиномъ! Пораженные страхомъ, ребята ближе прижимались къ своему естественному покровителю, пономарю, и крѣпче надвигали шапки на свои глупыя деревенскія головы.

Но вотъ, наконецъ, телега остановилась, и они въѣхали въ какія-то ворота одной изъ отдаленнѣйшихъ улицъ города, которая, пожалуй, была не лучше тальянскихъ улицъ, и очутились на постояломъ дворѣ, принадлежавшемъ какой-то мѣщанкѣ. Нашимъ путникамъ отведена была для ночлега маленькая комната и приготовленъ скромный ужинъ. Шибко хотѣлось нашему, пономарю «дернуть» съ дороги, и староста тоже не прочь былъ отъ этого; но предстоящая перспектива явленія къ властямъ и пугавшая пономаря встрѣча съ «идолами» окончательно отшибли въ немъ аппетитъ и храбрость. «Нѣтъ!» сказалъ онъ отрывисто и сухо, въ отвѣтъ на соблазнительное предложеніе старосты, поѣлъ очень не много, уложилъ ребятъ и самъ повалился спать.



XI.

Дребеденскій вертоградъ.

Назавтра, по городскому еще очень рано, часовъ въ семь, Михайло разбудилъ своихъ спутниковъ.

— Вставайте, вставайте, ребята! Надо идти въ училище. Ну, живо, живо!

Мальчики торопливо вскочили съ общей постели, засуетились и скорехонько одѣлись въ новенькіе нанковые халатики. Покушавши чайку, Михайло взялъ ихъ за руки и направился въ ту сторону города, гдѣ стояло училище. Проходя по знакомымъ когда-то улицамъ, онъ началъ вспоминать старину и свою молодость. Многое пришло ему на память, — и молодые годы на минуту какъ-бы воскресли въ его умѣ. Но — увы, не много отраднаго было въ этихъ воспоминаніяхъ, и они, промелькнувъ въ отупѣвшей головѣ пономаря, быстро изчез



====page 49====



ли и смѣнились давящимъ чувствомъ ничтожества, нищеты и безпомощности. Еще дома, и потомъ въ продолженіе всей дороги, его мучила мысль, какъ бы не попасть въ городѣ на какого-нибудь «идола дикастеріи». И теперь, приглядываясь къ улицамъ и зданіямъ, онъ тщательно выбиралъ такіе переулки, по которымъ хотя и вдвое дальше было идти до училища, но которые шли подальше отъ «дикастеріи». Страхъ пономаря былъ совершенно напрасенъ и даже неоснователенъ. Очень нужно было такому почтенному мѣсту, какъ дикастерія, и такимъ важнымъ лицамъ, какъ ея члены, обращать вниманіе на какого нибудь смиреннаго пономаря тальянской церкви! Но, впрочемъ, живя въ глуши, и немогъ знать нашъ пріятель Михайло, что въ эти, почти тридцать лѣтъ, какъ онъ не бывалъ въ городѣ, нравы, служащихъ въ дикастеріи лицъ, достигли такой высокой степени безукоризненности, что не только пономаря, они не изобидятъ теперь и курицы.

Напрасно провилявъ по закоулкамъ города цѣлый часъ, Михайло, наконецъ, дошелъ со своими спутниками до ограды училища.

— А вотъ и училище! сказалъ онъ. И при этихъ словахъ не только маленькія сердчишки будущихъ бурсаковъ, но и громадное сердце самого пономаря какъ будто дрогнуло и сжалось болѣзненно.

Дребеденская бурса съ-издавна пользовалась громкою извѣстностью, не только во всей дребеденской эпархіи, но и далеко за ея предѣлами. Не то, чтобы зданія бурсы были блестящи и черезъ-чуръ удобны, — нѣтъ, этимъ ни одна бурса не можетъ похвалиться до сего дня. Дребеденская бурса въ этомъ отношеніи даже поотстала отъ другихъ бурсъ. Зимой, напримѣръ, полагалось отапливать въ ней только пять жилыхъ комнатъ, да и то черезъ день (исключая комнатъ, занимаемыхъ начальствомъ), а классы не топились вовсе; и ученики и учителя сидѣли въ шубахъ. Чистоты въ зданіяхъ не полагалось также: полы не мылись и не мелись по цѣлымъ годамъ, а на столахъ, гдѣ обѣдали ученики, образовались такія кочки, что нельзя было поставить чашки, не проливши половины. На задахъ бурсы образовались за зиму цѣлыя горы навозу и всякой бурсацкой дряни; весною же самъ полиціймейстеръ не могъ проѣхать мимо нея, не заткнувши носа и невыругавшись свойственнымъ ему образомъ.

Содержаніе бурсаковъ пищей, одеждой и обувью также не было роскошно. На каждаго отпускалось денегъ ровно столько, сколько нужно, чтобы человѣкъ не умеръ съ голоду и холоду, не будучи



====page 50====



однако никогда сытымъ и одѣтымъ. Но и изъ этой суммы начальство умудрялось ежегодно дѣлать экономію, ибо за экономію его награждали. Понятно, что совсѣмъ этимъ сопряжены были маленькія неудобства для бурсаковъ. Многіе изъ нихъ не могли выдерживать спартанскаго образа жизни. Проклятыя болѣзни, скарлатина или корь, какъ заберутся, бывало, въ бурсу, такъ ужъ ихъ не скоро оттуда выживешь! Цѣлыми десятками отвозилъ тогда на гору маленькіе гробики злополучный савраска. Скорбутъ тоже былъ въ числѣ привиллегированныхъ бурсацкихъ болѣзней. Весной около заборовъ бурсы постоянно бродили десятки инвалидовъ, на костыляхъ, согнувшихся, блѣдныхъ, какъ тѣни... Словомъ, всевозможныя немочи, когда-либо ниспосланныя на благочестивый городъ Дребедень, находили раздолье въ дребеденской бурсѣ. Разъ явилась даже такая болѣзнь, что всѣ медики города пришли въ тупикъ и единогласно рѣшили, что это какая-то новая болѣзнь, которую они и назвали: lepris buvsacensis. Другимъ слѣдствіемъ спартанскаго воспитанія въ бурсѣ было изобиліе разнаго рода насѣкомыхъ, питающихся человѣческою кровью: есть преданіе въ дребеденской бурсѣ, что одного бурсака самыя паршивыя изъ этихъ животныхъ заѣли положительно до смерти.

Но ужъ за-то тѣ, кто выносилъ всѣ эти испытанія, тѣ выходили настоящими молодцами. Ихъ ужъ ничто впослѣдствіи не могло пронять — ни огонь, ни жупелъ.

И такъ, не внѣшними, и стало быть второстепенными достоинствами прославилась дребеденская бурса. Будущій оффиціальный историкъ, конечно, отыщетъ въ закоптѣлыхъ архивахъ ея писанные на синей бумагѣ списки ея питомцевъ и съ умиленіемъ передастъ міру, что записанный первымъ ученикомъ перваго класса дребеденской бурсы въ 180* году Иванъ Святодубинскій достигъ впослѣдствіи высокаго сана и былъ украшенъ за свои добродѣтели такими-то орденами. Безпристрасный историкъ не приминетъ также повѣдать, что другой ученикъ этой бурсы, Преестественскій, былъ потомъ кафедральнымъ въ г. Дребедени, ревностнымъ и приснопоминаемымъ пастыремъ, отцомъ многочисленнаго, благословеннаго семейства, что дочерей выдалъ онъ все за людей высокочиновныхъ, а сыновья его и доселѣ подвизаются на избранныхъ ими поприщахъ и т. д. и т. д. Но вы, краса и гордость дребеденской бурсы, вы всѣ, начиная съ третьяго ученика по списку, развеселые, разбитные ребята, на



====page 51====



водившіе ужасъ на цѣлый городъ, которымъ ни-почемъ было разбить кабакъ, положить лоскомъ цѣлый обходъ десятскихъ и стѣной выйти на кулачный бой съ крупоѣдами или съ пріѣзжающими ямщиками или съ честью выдержать пари, съѣвши дюжину калачей, полковриги ржанаго хлѣба, дюжину соленой рыбы и запивъ все это полведеркомъ квасу, — вы не найдете мѣста на страницахъ будущей оффиціальной исторіи своей бурсы и васъ скоро забудетъ тщедушное поколѣніе новѣйшихъ бурсаковъ, рѣшительно никуда негодныхъ! Какихъ молодцовъ не было среди ея питомцевъ? По семи лѣтъ сиживали иные въ одномъ первомъ классѣ, безъ надежды перейти во второй. Усы и бороды вылѣзали у нихъ густымъ всходомъ; въ рукахъ чувствовалась сила богатырская: въ уличной ли схваткѣ, на базарѣ-ли, наши бурсаки всегда были первыми, вездѣ побѣдителями; у иныхъ даже за оградой бурсы заводились семейства, пищали ужъ свои ребята, и казенный хлѣбъ и полуобглоданныя кости таскались украдкой черезъ заборъ для прокормленія семьи, а подъ мышкой все носился непобѣдимый, непроходимый часословъ и дальше «утъ-ре-ми» не давалось нотное пѣніе…

Какая среда общества не получила изъ бурсы образцовыхъ, трудолюбивыхъ дѣятелей. Не говоря ужъ о томъ, что колокола всей дребеденской эпархіи стонали подъ ударами рукъ, окрѣпшихъ на бурсацкомъ хлѣбѣ, нижніе этажи присутственныхъ мѣстъ кишмя кишили выводками бурсы; въ мѣщанахъ, въ солдатахъ, въ крѣпостяхъ и рудникахъ слышалась бурсацкая латынь; бывали даже изъ бурсаковъ славные заплечные мастера!

О, гдѣ вы теперь, любезные птенцы, рыцари и герои бурсы? Что сдѣлалось съ вашей удалью? На что потратилась эта сила богатырская? Гдѣ ты, незабвенный Комедо, наѣдавшійся до-синя-пупа и заставлявшій товарищей послѣ каждаго обѣда бить себя по брюху сальной свѣчкой или катать по полу? Гдѣ ты, знаменитый Квикункве, любившій съноска хватить о-земь лихаго татарина, предводитель «архаровцевъ», гроза квартальныхъ и любимый архіерейскій басъ, знакомый всѣмъ дребеденскимъ купцамъ? Доите ли вы свои родные колокола, плодясь и множась на просторѣ, или наскучила вамъ однообразная пѣсня деревенскаго колокола, и вы избрали «родъ жизни» и сложили удалыя головы въ молодецкомъ бою, либо подъ вывѣской?..



====page 52====



Подумаешь, какая это была наивно-мудрая, простосердечно-разумная старина! Какъ умѣли они, наши старые менторы, приготовить своихъ питомцевъ ко всѣмъ превратностямъ жизни, ко всѣмъ передрягамъ и передѣлкамъ, въ какія подъ-часъ попадаетъ человѣкъ на свѣтѣ! Какъ умѣли они, въ самой нѣжной юности, отучить человѣка отъ глупой роскоши и изнѣженности и пріучить его ко всяческимъ лишеніямъ, обидамъ и оскорбленіямъ! И какой невинный видъ и голубиныя сердца имѣли они и ихъ питомцы! Какія, напримѣръ, благозвучныя, многознаменательныя прозвища носили дребеденскіе бурсаки! Благонравовы, Добросердовы, Сердцеумиленскіе, Нерыдайменематенскіе. Стоило только бурсакамъ понять смыслъ данныхъ имъ фамилій и соотвѣствовать имъ, что бы сдѣлаться совершеннѣйшими изъ земнородныхъ. И какъ это было нетрудно! Попечительное начальство съ своей стороны уже этими фамиліями указывало, кому какимъ слѣдовало быть. Конечно, природа человѣческая, злая и испорченная, брала свое. Сами ребята никогда не называли себя этими сладкозвучными именами. У нихъ всякій (въ томъ числѣ и учители) имѣли свою особую кличку: Телка, Саламашка, Сучка, Пепка, Наложница, Болтливый-Брадобрѣй, Тянъ, Кобыла и т. д. Да и само начальство сознавалось, что его ожиданія никогда не исполнялись, что ученики не соотвѣтствуютъ даннымъ имъ фамиліямъ и даже иногда переименовывало Добронравовыхъ въ Злонравовыхъ, Вѣрномудровыхъ въ Скверномудровыхъ. Но за то же оно не жалѣло никакихъ средствъ къ ихъ исправленію; оно трудилось въ потѣ лица, не покладывая рукъ, не щадя молодыхъ березъ, а подъ конецъ года десятками исключало бурсаковъ изъ училища, кого «за великовозрастіемъ», кого «за приверженность къ спиртнымъ напиткамъ», за «буйство и пьянство» и т. д. И шли эти исключенные въ архіерейскій домъ и потомъ разносили по городамъ и селамъ свои бурсацкія замашки, свою удаль и молодечество… О, бурса, бурса! Ты еще далеко не оцѣнена; твои заслуги русской землѣ еще не взвѣшены и часъ воздаянія еще не насталъ!

Въ тридцатыхъ годахъ текущаго столѣтія дребеденскою бурсою, на правахъ полновластнаго владыки, управлялъ нѣкто Иванъ Павловичъ Струфіевъ, изъ магистровъ Тьмутараканской академіи. Онъ не отступалъ въ своемъ управленіи отъ системы своихъ предшественниковъ. И какое имѣлъ онъ право измѣнять порядки, среди которыхъ воспиталось столько свѣтилъ, столько великихъ дѣятелей,



====page 53====



препрославленныхъ мудростью и добродѣтелями? Иванъ Павловичъ, по своимъ понятіямъ, неусыпно радѣлъ о процвѣтаніи ввѣреннаго ему заведенія. Аккуратно обходилъ онъ классы; аккуратно несли за нимъ пукъ березняку и онъ тоже аккуратно, безъ пристрастія и пустаго снисхожденія, сыпалъ удары на извѣстныя части учениковъ, научая ихъ прилежанію и благоповеденію. Чего же больше? Какіе же могутъ быть еще тамъ порядки, лучше бурсацкихъ? Ни о какихъ такихъ порядкахъ не слыхивалъ Иванъ Павловичъ, учась въ семинаріи и академіи всевозможнымъ «истинамъ» и «ологіямъ». По окончаніи, съ отличными успѣхами въ «ологіяхъ», академическаго курса, послали его управлять дребеденскою бурсою на такихъ правахъ, которымъ бы позавидовалъ самъ алжирскій дей. Вырвался человѣкъ на волю послѣ двадцатилѣтней бурсацкой жизни, полной лишеній, пытокъ и уродованій... Неужели ему еще учиться? Но вѣдь онъ —  divinarum et humanarum scientiarum magister, что значитъ, если не ошибаемся «божескихъ и человѣческихъ наукъ учитель». Ясно, что однажды и заразъ онъ зачерпнулъ въ свою голову такую пропасть премудрости, что могъ бы насытить ею цѣлый міръ, если бы только міръ догадался обратиться къ такому источнику. Если и было на свѣтѣ что-нибудь такое, чего онъ не зналъ и чему его не учили, то все это, по понятію его учителей, было вздоръ, ересь, богохульство, и всѣ люди, кромѣ учившихся въ бурсахъ, — дураки. Воскресай же бурса и держись вѣчно, не смотря на нападки еретиковъ и богохульниковъ!

Замѣчательно, что въ бурсахъ всегда царствуетъ полнѣйшее единодушіе и единогласіе между служащими. Система вѣчная и неизмѣнная господствуетъ надъ всѣмъ и могущественно покоряетъ себѣ всѣ частныя воли. Отъ начальника до послѣдняго служителя, всѣ дышатъ однимъ духомъ; такъ и кажется, что всѣ эти дѣятели отливаются гдѣ нибудь по одной формѣ и разсылаются потомъ по обширному русскому царству готовые, совсѣмъ отдѣланные. Въ предѣлахъ бурсы — въ оградѣ, въ корридорахъ, въ комнатахъ, всѣ — и учители и инспекторы, и смотрители и служители одинаково грозны, одинаково страшны. Иной отъ природы человѣкъ добрый, мягкій: иной франтъ, повѣса, ходитъ себѣ по большой улицѣ, тросточкой помахиваетъ и бѣлую манишку, злодѣй, всѣмъ показываетъ, словомъ —  ера престрашнѣйшій, — а придетъ въ классъ, — Боже ты мой милостивый! — гроза, ураганъ, Аттила какой-то, бичъ Божій! И грязенъ-то



====page 54====



онъ, и тучи на его челѣ, и чего-то чего онъ не дѣлаетъ съ ребятами, для внушенія дѣтямъ божьяго страха, чтобы они не забрали себѣ въ головы «чортъ знаетъ чего»!

Въ учителяхъ, впрочемъ, бываетъ разница, но незначительная. Одинъ, напримѣръ, задаетъ «отсюда и досюда» и ежедневно половину класснаго времени спрашиваетъ урокъ, а другую употребляетъ на расправу съ незнающими; другой тоже задаетъ уроки ежедневно «досюда», но расправу чинитъ прежде, нежели начнетъ спрашивать урокъ, что оказалось и практичнѣе: ибо товарищъ его не успѣвалъ въ теченіе второй половины со всѣми расправиться; третій — добрѣйшій человѣкъ, священникъ, задавалъ урокъ на цѣлую недѣлю и приходилъ только однажды — спросить урокъ и расправиться, а въ прочіе дни или посылалъ вмѣсто себя мѣшокъ рѣпы, или просто заказывалъ, что боленъ, зубы болятъ. Ребяты, конечно, были рады и рѣпѣ и зубной боли и пріятно проводили классъ, распрашивая посланнаго батрака о разныхъ домашнихъ дѣлахъ о. Митрофана, о томъ, напримѣръ, одинъ ли онъ ходитъ въ баню, или съ матушкой, за кого изъ курсовиковъ собирается за-мужъ дочь о. Митрофана и т. п.

Таковы были столпы дребеденской бурсы. Должно удивляться той святой ревности, съ которою они вбивали въ дѣтей правила доброй нравственности, склоненія, спряженія, герундіи и супины. Должно удивлятся тому постоянству, съ которымъ они изо дня въ день корчили угрюмыя лица и холодно слушали вопли дѣтей, извивавшихся подъ ударами гибкихъ прутьевъ. И ужъ, конечно, не ихъ вина, если оставались безплодными всѣ ихъ труды, если послѣ всѣхъ заботъ, изъ подъ ихъ ферулы выходили отъявленные негодяи, которымъ послѣ розогъ нипочемъ ужъ былъ и кнутъ.



XII.

Введеніе въ храмъ премудрости.

Вступивъ въ ворота бурсы, Михайло-пономарь снялъ шапку и тоже велѣлъ сдѣлать своимъ спутникамъ. Прямо противъ воротъ было, такъ называемое, парадное крыльцо. Тутъ наши путники встрѣтили



====page 55====



мальчика лѣтъ тринадцати, который несъ только-что вычищенные сапоги.

— Послушай, паренекъ, а гдѣ тутъ г. смотритель живетъ? въ которой комнатѣ? спросилъ пономарь.

— Иди за мной, отвѣчалъ мальчикъ; я къ нимъ же иду.

— А позволь спросить, какъ ихъ в-діе зовутъ?

— Иванъ Павловичъ, отвѣчалъ мальчикъ, не оборачиваясь.

— А фамилія ихняя какъ-съ? допрашивалъ пономарь.

— Струфіевъ! Иванъ Павловичъ Струфіевъ; уже довольно сердито отвѣтилъ мальчикъ.

По высокой, покривившейся и сильно шатавшейся лѣстницѣ взошли посѣтители въ верхній этажъ. — Мальчикъ съ сапогами шелъ впереди, указывая дорогу по темному и узкому корридору, идущему вдоль всего зданія. По временамъ, въ видѣ предостереженія, онъ говорилъ пономарю:

— Смотри, не оступись! Тутъ одна доска совсѣмъ провалилась. Вчера еще одинъ ученикъ сломалъ объ нее ногу.

Или:

— Смотри, нагни тутъ голову-то: фонарь виситъ, — ушибетъ!

Михайло-пономарь медленно и осторожно, оправляя тѣмъ временемъ свой костюмъ, подвигался по темному корридору. Наконецъ, путеводитель ихъ, отворивъ одну изъ дверей, сказалъ:

— Сюда! Да напередъ оботри ноги-то!

Хотя ноги пономаря были и такъ чисти, потому что у параднаго крыльца Михайло тщательно вытеръ свои козловые сапоги, да и грязи никакой на дворѣ не было, однако онъ все-таки потеръ подошвы о голый полъ передней, въ которой остановился, между тѣмъ какъ проводникъ его вошелъ въ боковую дверь. Квартира смотрителя состояла изъ одной большой комнаты, раздѣленной ширмами начетыре части. Пономарь стоялъ въ передней. За ширмами между тѣмъ кто-то заговорилъ сиплымъ басомъ.

— Гдѣ ты тамъ пропадалъ, чортовъ сынъ? Небось, у повара маслаки подъѣдалъ? Дамъ я ужо тебѣ маслаки!

Отвѣта на эти слова не было слышно. Сиплый басъ опять заговорилъ:

— Кто?.. И затѣмъ, какъ будто въ отвѣтъ на чьи-то слова:

— Ну, чортъ съ нимъ, подождетъ!



====page 56====



Въ это время въ комнату смотрителя вошелъ новый посѣтитель, священникъ. По смѣлости, съ которой онъ, поставивъ въ уголъ передней свою палку съ серебряннымъ набалдашникомъ, вошелъ въ залу, а также и по отличной шелковой рясѣ, Михайло заключилъ, что это, должно быть, городской священникъ.

— Эка, подумалъ пономарь, жаль, что не успѣлъ подойти подъ благословеніе!

Какъ скоро бойкіе шаги раздались въ залѣ, изъ за ширмъ выскочилъ тотъ же рыженькій мальчикъ и увидѣвъ священника, снова скрылся. Минутъ черезъ пять, все изъ за тѣхъ же таинственныхъ ширмъ вышелъ въ залу мущина среднихъ лѣтъ, въ сильно — потертомъ, неопредѣленной матеріи и цвѣта халатѣ, съ взъерошенными волосами и бакенбардами. Онъ имѣлъ круглое, красное лицо, съ густыми, почти сросшимися бровями и шишкообразнымъ, подозрительно-краснымъ носомъ. Лицо это мало было похоже на ликъ ученаго мужа и педагога; скорѣе оно могло принадлежать какому-нибудь запивохѣ — квартальному или винному приставу. Но читателю извѣстна, конечно, старая истина, что наружность часто бываетъ обманчива. Есть необыкновенно великіе ученые, которые имѣютъ совершенно поросячьи физіономіи, и тѣмъ не менѣе они уже подарили міру великія открытія, а подарятъ, богъ-дастъ, еще большія; есть необыкновенно-воздержные люди, которые по недѣлямъ ничего не берутъ въ ротъ и однако, какъ боровья, расплылись отъ жиру; есть обширныя палаты, въ которыхъ помѣщается микроскопически-малый умъ, и есть ангельскія физіономіи, служащія представительницами самой адской злобы. Неправда ли, читатель, какъ часто обманываетъ наружность? И потому мы просимъ не судить объ учености и педагогическихъ способностяхъ Ивана Павловича (ибо это онъ самъ вышелъ изъ за ширмъ) по его красному лицу и шишкообразному носу. Мы, впрочемъ, и не будемъ настаивать, что Иванъ Павловичъ былъ совершенный ангелъ или чудо учености, не сравнимъ его съ Ньютономъ или Песталоцци, но надѣемся, что, лучше познакомившись съ Иваномъ Павловичемъ, читатели сами согласятся, что онъ былъ далеко не рядовой человѣкъ между духовными учеными и педагогами, какъ онъ и самъ скромно о себѣ думалъ.

Комнаты смотрителя совершенно отвѣчали наружности хозяина. Стѣны едва ли когда были бѣлены, а полы мыты; стулья стояли въ самомъ живописномъ безпорядкѣ и на нихъ развѣшаны были разныя



====page 57====



статьи мужскаго туалета. Все свидѣтельствовало о томъ, что мудрость избрала себѣ жилищемъ эту комнату и, живя въ нечистотѣ и неряшествѣ, посмѣвается надъ всѣми суетными и скоропреходящими прикрасами человѣческихъ жилищъ.

При появленіи смотрителя въ залѣ, Михайло-пономарь отвѣсилъ ему, изъ прихожей, поясной поклонъ; но поклонъ не попалъ въ смотрителя, или тотъ не счетъ нужнымъ замѣтить его. Иванъ Павловичъ дружественно поздоровался съ священникомъ, усадилъ его на облупленный диванъ, и они долго о чемъ-то бесѣдовали въ полголоса. По тону разговора можно было однако догадываться, что священникъ о чемъ-то просилъ смотрителя. Авторъ, знающій всю подноготную своихъ героевъ и всѣхъ упоминаемыхъ имъ лицъ, не вдаваясь въ подробности, не относящіяся прямо къ нашей исторіи, можетъ сообщить читателю, что священникъ просилъ Ивана Павловича — принять сына его на казенное содержаніе, но Иванъ Павловичъ, какъ ни желалъ-бы съ своей стороны услужить такому почтенному лицу, какъ его благословеніе, рѣшительно объявилъ, что никакъ не можетъ этого сдѣлать, потому что есть много кандидатовъ на казенное содержаніе изъ сиротъ и дьяческихъ дѣтей. Священникъ приводилъ примѣры, что онъ же, Иванъ Павловичъ, принималъ дѣтей священниковъ, болѣе его состоятельныхъ. Но Иванъ Павловичъ былъ неумолимъ.

— Съ величайшимъ бы удовольствіемъ, ваше благословеніе; но чтоже дѣлать, когда столько кандидатовъ? Конечно, были примѣры принятія священническихъ дѣтей, но тогда небыло кандидатовъ. Будьте же увѣрены; ужели вы во мнѣ сомнѣваетесь, батюшка?

Дѣйствительно, оба разговаривающіе не вѣрили другъ другу ни на волосъ. Священникъ невѣрилъ, ибо зналъ, что Иванъ Павловичъ можетъ кого угодно и когда угодно принять въ казну и упирается лишь потому, что желаетъ «приложенія». Смотритель же, зная состояніе священника, думалъ весьма справедливо, что «какъ ты ни вертись, попъ, а разступишься!»

— Да и что вамъ непремѣнно хочется помѣстить его въ бурсу? искушаетъ Иванъ Павловичъ.

— Избаловался, Иванъ Павловичъ, совсѣмъ избаловался дома! Мнѣ за нимъ смотрѣть некогда — приходъ: требы да поминки, именины да то-да-се. Мать — потачница. Боюсь, Иванъ Павловичъ, какъ бы сов



====page 58====



сѣмъ не отбился отъ ученья и не довелъ бы себя до исключенія. Стыдъ и срамъ тогда!

— А у насъ то, что вы думаете, не балуются? О-го-го! Поглядите-ка! Ужъ, батюшка, кто такимъ родился, такъ его ничѣмъ не исправить! Горбатаго одна могила исправитъ. Конечно, порешь ихъ, какъ Сидоровыхъ козъ, — ужъ нечего сказать, не даю, канальямъ, потачки, никто не упрекнетъ…

— Помилуйте, Иванъ Павловичъ, всѣмъ извѣстно; потому-то и обращаюсь къ вамъ съ всепокорнѣйшею просьбою, подхватилъ священникъ.

— Ну-съ, это такъ; а что изъ этого выходитъ-то? Ничего! Вы неповѣрите, какіе скоты- мои бурсаки! Ничего положить нельзя плохо, —  сейчасъ стянутъ! Можете себѣ представить: поваръ приготовитъ лишь что-нибудь хорошенькое на кухнѣ, — вѣдь съѣдятъ, непремѣнно съѣдятъ, подлецы, какъ богъ-святъ, съѣдятъ! Знаютъ вѣдь, что ужъ я отыщу виноватаго и немилосердно вздую, — нѣтъ, съѣдятъ-таки! Вотъ они бурсаки-то мои! Ужъ это такое поганое племя, скажу вамъ!

— Да вотъ, послѣ небольшой паузы, продолжалъ Иванъ Павловичъ, указывая за ширмы, у меня живетъ рыжій, — видѣли? Учится, бестія, отлично, и я лажу его высоко. А плутъ страшнѣйшій, — вотъ подите!

Но чѣмъ больше Иванъ Павловичъ чернилъ свое заведеніе, тѣмъ, казалось, больше хотѣлось священнику помѣстить въ него свое дѣтище.

— Все-таки, Иванъ Павловичъ, не возможно ли? заискивающимъ голосомъ говорилъ священникъ.

Иванъ Павловичъ, видя, что попъ претъ лишь на казенное и отнюдь не хочетъ облегчить принятіе, отвѣчалъ:

— Все, что я могу сдѣлать для вашего благословенія, это принять вашего сына «со взносомъ» на полуказенное содержаніе!

— Сдѣлайте милость, хоть такъ! сказалъ священникъ, вставая. А тамъ, быть можетъ, откроется вакансія, такъ ужъ будьте добры!

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ! Отчего же? отвѣчалъ Иванъ Павловичъ. А самъ между тѣмъ думалъ: «какъ же, жди! жидоморъ эдокій! одного сына имѣетъ, и того хочетъ спихнуть на казенное!»

Раскланявшись очень вѣжливо со священникомъ и проводивъ его до дверей, Иванъ Павловичъ презрительнымъ окомъ окинулъ нашего пономоря. И дѣйствительно, не больно красивъ былъ нашъ другъ



====page 59====



Михайло. Кто изъ городскихъ жителей не видывалъ трущихся около архіерейскихъ домовъ, около дикастерій и шляющихся но базарамъ лохматыхъ, неуклюжихъ, похожихъ на жидковъ, съ пейсиками или съ завязанной назади косичкой и съ рѣденькой бородкой, немолодыхъ деревенскихъ дьячковъ? На кого не производили они непріятнаго впечатлѣнія своимъ неряшествомъ, своими странными ухватками, своимъ низкопоклонничествомъ, своимъ высокопарнымъ, но безграмотнымъ говоромъ, наконецъ своею нерусскою, всегда оборванною одеждою? Въ комъ не возбуждалъ видъ этихъ жалкихъ паразитовъ чувства жалости, смѣшаннаго съ какимъ-то невольнымъ омерзѣніемъ? Но прошу васъ, господа: не презирайте этихъ бѣдныхъ людей! Не смотрите на нихъ, какъ на паріевъ, какъ на отребіе человѣчества… Не они достойны презрѣнія!

Да, не казистъ былъ нашъ пономарь, и, по своей наружности, не могъ возбудить къ себѣ особеннаго решпекта. Конечно, говоря строго, и Иванъ Павловичъ былъ не очень казистъ, и мы не ручаемся, чтобы онъ могъ на кого-нибудь произвести особенно выгодное впечатлѣніе. Но онъ былъ, помилуйте, какая же разница! — смотритель училища, и кто же усомнится, что онъ не можетъ сдѣлаться казистымъ или одѣваться лучше теперешняго? Можетъ быть онъ даже щеголяетъ своимъ неряшествомъ: «можемъ, де-скать, отлично одѣться, да не хотимъ, — не тѣмъ беремъ!» Михайло-пономарь совсѣмъ другое дѣло. Онъ ужъ не можетъ одѣваться лучше, не можетъ сдѣлаться казистѣе. Какъ же не станешь презирать эдакую дрянь?

— Ты что? важно спросилъ Иванъ Павловичъ пономаря, становясь въ дверяхъ, отдѣлявшихъ переднюю отъ залы.

— Мальчиковъ, ваше в-діе, привезъ, отвѣчалъ пономарь, кланяясь. Одинъ — сирота, а другой… мой сынъ. Не…

— Что-о?!

— Явите божескую милость! Нагъ... и... жажду! бухнулъ Михайло.

— Что ты за чепуху городишь? Кажи, что это у тебя?

Дрожащими руками подалъ пономарь свое прошеніе и документы Ѳивейскаго. Смотритель медленно развернулъ прошеніе и пробѣжалъ его.

— Ты просишь сына на полуказенное?

— Неоставьте, отецъ! трепещущимъ голосомъ сказалъ Михайло и повалился въ ноги смотрителя.



====page 61====



— Надо прежде проэкзаменовать: стоитъ ли еще принять? Учились они чему—нибудь?

— Какъ же, в. в. по мѣрѣ силъ. Все стараніе употреблялъ!

— Самъ училъ, что ли?

— С… съ помощію, ваше в-діе, съ помощію добрыхъ людей!

— А вотъ, посмотримъ! Маршъ сюда!

И смотритель мановеніемъ руки пригласилъ пономаря и его спутниковъ войти въ залу.

— Ну, живѣй же! Рыжій, подай экзаменаторскую!

Наши тальянцы вошли въ комнату, имѣвшую претензію называться залой. Рыженькій мальчикъ принесъ какую-то засаленную книжонку.

— А, ну-тка, прочитай, сказалъ смотритель, тыча пальцомъ въ случайно раскрывшуюся страницу.

Ваня зачиталъ скоро.

— Тпрру! Стой! куда побѣжалъ? Не скоро! Ну, читай!

Ваня опять началъ читать.

— Ну, ладно. Можешь учиться. Постой, напиши что-нибудь! Рыжій, пробную тетрадь!

Рыжій принесъ тетрадь, сложенную въ листъ, разграфленную очень широко.

— Ну, пиши что-нибудь! Пиши хоть это: «будите цѣли, яко голуби и мудри, яко змія.»

Ваня взялъ дрожащими руками перо и не смѣя взглянуть на будущаго начальника, къ которому уже успѣлъ проникнуться величайшимъ уваженіемъ, началъ выводить аршинныя буквы.

— Довольно! сказалъ смотритель. А какъ зовутъ?

— Иваномъ-съ, в. в., вступился пономарь.

— Что за имя Иванъ? — Болванъ! возразилъ смотритель. Говори фамилію!

— Иванъ Михайловъ Поповъ, поправился пономарь.

— Много чести! еще и Михайловъ! Просто — Иванъ Поповъ. Чертовское это имя! Эй, рыжій, сколько у насъ Ивановъ Поповыхъ?

— Двадцать, Иванъ Павловичъ, отвѣчалъ рыжій.

— Ну, значитъ: двадцать первый. Запиши въ спискѣ: Иванъ Поповъ — двадцать первый! Ну, ты, другой!

Паша, который стоялъ доселѣ, потупившись, взялъ книгу и хоть не очень бойко, но складно прочиталъ строки двѣ — три.



====page 61====



— Будетъ! сказалъ смотритель. Да что ты эдакимъ чертомъ-то глядишь? У, должно быть бестія, какъ я погляжу на тебя! Вижу, братъ, по харѣ вижу: распробестія будетъ! Да и лѣниться, вижу, гораздъ. Да нѣтъ, шалишь у меня! Я, небось, лѣнь то лишнюю выбью. Вонъ у меня больше половины — лѣнтяевъ, да я ужо ихъ выучу лѣниться-то! Березняку то въ лѣсу много; будетъ съ васъ. А что молитвы знаютъ?

Послѣдній вопросъ относился къ пономарю.

— Какъ же-съ: Богородицу, Отче нашъ, Вѣрую-съ и заповѣди, отвѣчалъ пономарь.

— Живетъ! сказалъ смотритель. Могутъ во второмъ классѣ болтаться! Подожди, пономарь, я одѣнусь и сведу ихъ въ классъ.

Между тѣмъ пробило восемь часовъ и въ корридорѣ послышались шумъ, визгъ и стукъ. По временамъ чѣмъ то тяжелымъ били въ стѣну, отдѣлявшую квартиру Ивана Павловича отъ класса, точно хотѣли пробить брешь въ смотрительскую квартиру.

— Эки черти, какъ вѣдь возятся! Нѣтъ имъ уйму! ворчалъ Иванъ Павловичъ за ширмами. Я-жъ съ ними опять расправлюсь сегодня!

Скоро Иванъ Павловичъ вышелъ изъ логовища, въ потертомъ сюртукѣ табачнаго цвѣта и въ желто-бланжевыхъ штанахъ. Онъ повелъ нашихъ друзей по тому же темному корридору, по которому они и вошли; только смотритель не дѣлалъ никакихъ предостереженій и Михайло самъ держался поближе къ стѣнѣ и ногою ощупывалъ полъ, прежде чѣмъ ступалъ твердо.

Спустились въ нижній этажъ и вышли на задній дворъ. Здѣсь вниманіе ребятъ обратила на себя большая чугунная доска, висѣвшая на столбахъ, у самаго крыльца. Смотритель замѣтилъ, что мальчики пристально посмотрѣли на доску.

— Что смотрите? Доска-то? Это для вашего брата. Кто лѣнится, того головой объ доску... тукъ — тукъ — тукъ! Сколько ошибокъ сдѣлаетъ въ урокѣ, столько разъ и стукнутъ! сказалъ Иванъ Павловичъ, очевидно приспособляя свою рѣчь къ дѣтскимъ понятіямъ.

Вошли наконецъ въ классъ. Учителя еще не было, но ученики сидѣли смирно и только поднявшаяся «коромысломъ» пыль доказывала, что тишина эта была чистимъ обманомъ. Дѣло въ томъ, что ученики обыкновенно высылаютъ одного изъ своей среды караулить на углу, нейдетъ ли учитель или смотритель? Чуть только появится вдали ожидаемая фигура, караульный стремглавъ бросается въ классъ



====page 62====



и возившіеся на свободѣ ученики — кто черезъ столъ, кто по подстолью, кидаются на свои мѣста. Входящій застаетъ уже всѣхъ на мѣстахъ, довольствуясь пылью — за поздній приходъ.

Когда смотритель, сопровождаемый нашими друзьями, вошелъ въ классъ, мальчики поднялись съ своихъ мѣстъ. Одинъ изь нихъ, сидѣвшій первымъ на первомъ столѣ что-то забормоталъ; прочіе заболтали руками. Это читалась молитва. Смотритель, впрочемъ, недалъ окончить чтеніе и закричалъ:

— Экъ вы, черти, тутъ напылили! Быть нельзя! И въ доказательство того, что въ классѣ нельзя было быть, смотритель зачихалъ. Всѣ молчали, смиренно и безсмысленно смотря въ глаза своему начальнику.

— Пошли на колѣна!

При этихъ словахъ поднялся страшный шумъ. Всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ и съ быстротой и, казалось, съ радостью посыпали къ порогу и выстроились рядами на колѣнахъ. Смотритель былъ видимо доволенъ, и съ торжественнымъ видомъ полковаго командира, когда его солдаты ловко отбрякиваютъ ружьями по командѣ, на генеральномъ смотру, поглядывалъ на пономаря.

Въ это время вошелъ учитель, еще очень молодой человѣкъ. Онъ весьма низко поклонился смотрителю и, недожидаясь вопроса, сталъ объясняться, почему онъ опоздалъ въ классъ.

— Мнѣ нужно было на базаръ сходить. Сказали, что горохъ привезли и дешево продаютъ. Я и пошелъ поскорѣе, чтобы застать. У насъ почти весь вышелъ.

Учитель былъ вмѣстѣ и экономомъ училища и нерѣдко классное время проводилъ на базарѣ или въ кухнѣ. Пока онъ хлопоталъ о желудкѣ своихъ питомцевъ, питомцы въ свою очередь прилагали старанія, чтобы хорошенько промяться, и потомъ сдѣлать надлежащую честь учительскимъ покупкамъ.

Принявъ съ должною важностью объясненіе юнаго питателя душъ и тѣлесъ бурсацкихъ, смотритель указалъ нашимъ тальянцамъ скромныя мѣста на концѣ послѣдняго стола, у самыхъ дверей. Мѣсто это, впрочемъ, не осталось за ними по той причинѣ, что оно было для нихъ «слишкомъ жирно», какъ послѣ говорили ученики. Выгода этого мѣста состояла въ томъ, что обладатель его имѣлъ право выходить изъ класса, когда угодно, по первому стуку въ двери. Стоило только подговорить кого нибудь постучать въ дверную скобу или самому ногой поколотить о подножку стола (стукъ долженъ быть неп



====page 63====



ремѣнно — для ушей учителя) и отправляться изъ класса, на сколько угодно.

По выходѣ изъ класса, смотритель обратился къ пономарю:

— Ну, пономарь, если ужъ ты такъ бѣденъ, то нечего дѣлать, оставь обоихъ ребятъ здѣсь. Объ одномъ-то и толковать нечего. А о твоемъ надо еще представленіе сдѣлать. А пока пусть остается тутъ!

Михайло счелъ своевременнымъ проститься, но напередъ испросилъ позволеніе придти вечеркомъ еще разъ повидаться съ сыномъ и принести пожитки будущихъ бурсаковъ.

— Можешь, величественно изрекъ Иванъ Павловичъ. И потомъ, протянувъ руку какъ бы для принятія чего-то и вмѣстѣ какъ бы приказывая что-то пономарю, сказалъ:

— Ну!

— Не оставьте, ваше в-діе, своими милостями!

— А ты?

— Вѣчно буду Бога молить! 

— Нищіе!.. сквозь зубы проговорилъ Иванъ Павловичъ и, необращая вниманія на поклоны пономаря, пошелъ по классамъ.



ХIIІ.

Первые уроки бурсацкой мудрости.

Юный учитель втораго класса и общій кормилецъ заведенія не удостоилъ вниманіемъ нашихъ друзей, въ первый день поступленія ихъ въ училище. Тѣмъ не менѣе въ этотъ же день было положено начало ихъ школьному образованію. Должность учителя замѣнили на этотъ разъ ученики. По выходѣ учителя, они совершили извѣстный въ бурсахъ обрядъ — торжественнаго введенія новичковъ въ классъ. Для этого двое самыхъ рослыхъ ребятъ, такъ называемые «подъдьяконы», взяли новичковъ за шиворотъ и вывели ихъ изъ класса, оставивъ дверь не затворенною. Прочіе выстроились въ два ряда отъ дверей и до противоположной стѣны. «Подъдьяконы», съ возгласомъ «повелите», втолкнули нашихъ пріятелей одного за другимъ въ классъ; всѣ прочіе дали имъ каждый но толчку, — и они очутились у про



====page 64====



тивоположной стѣны; при чемъ одинъ ссадилъ себѣ лобъ, а другой получилъ порядочную саргу на носъ. Съ этими ссадинами они, къ несчастью, попались смотрителю, который, назвавъ ихъ шалунами и повинтивъ за уши, велѣлъ остаться «на первый разъ» безъ обѣда. Но кромѣ этого, много и другихъ, болѣе или менѣе назидательныхъ уроковъ получили новички отъ своихъ товарищей. Такъ они узнали, кому и какъ надо кланяться; узнали, кто у нихъ старшій, кто цензоръ, авдиторъ, кто секуторы; узнали даже, что нѣтъ ничего лучше, какъ быть секуторомъ, потому что секуторъ не учитъ уроковъ, а только сѣчетъ своихъ товарищей. Имъ сообщено было также, что сегодняшній учитель прозывается «сукой», потому что «сучитъ» передъ смотрителемъ, и что всѣ ученики также носятъ особыя, характеристическія названія.

Когда наступило время обѣда и прозвонилъ звонокъ, призывавшій учениковъ къ столу, цензоръ объявилъ нашимъ друзьямъ, что они оставлены безъ обѣда и велѣлъ имъ оставаться въ классѣ. Съ шумомъ воротились бурсаки изъ столовой.

— Что, новички, узнали бурсу? подсмѣивались сытые надъ голодными. Небось, урчитъ въ брюхѣ-то? То-ли еще увидите! Это еще цвѣтки; ягодки-то будутъ впереди!

Но нашелся и между бурсаками какой-то добрый самарянинъ, вѣрно, по опыту знавшій, что такое голодъ. Этотъ благодѣтельный самарянинъ принесъ нашимъ друзьямъ по тоненькому ломотку кислаго, казеннаго хлѣба, и, отдавая имъ, сказалъ:

— На-те, съѣшьте тихонько, чтобъ не видалъ цензоръ! А не-то, постойте, пойдемте со мной!

И самарянинъ увелъ ихъ въ ограду и здѣсь, укрывъ ихъ отъ любопытныхъ взоровъ, предложилъ скудную трапезу. Наши земляки не умѣли даже поблагодарить своего благодѣтеля. Да врядъ-ли онъ и нуждался въ этомъ; онъ, вѣдь, былъ изъ простыхъ, а не изъ великосвѣтскихъ самарянъ. Ребята машинально взяли ломтики кислаго хлѣба и съѣли ихъ пополамъ со слезами.

Послѣ обѣда былъ классъ пѣнія. Со втораго часу началось слушанье уроковъ у авдиторовъ. Что-то дикое и странное представляла эта церемонія. Представьте себѣ около пятидесяти человѣкъ пѣвцовъ, которые въ разныхъ углахъ голосили на разные манеры, стараясь показать передъ авдиторами свое пѣвческое искусство. На одной партѣ раздавалась «всемірная слава»; ученикъ старался пѣть



====page 65====



какъ можно, громче, чтобы видны были смѣлость и ловкость въ пѣніи. Но чѣмъ смѣлѣе онъ бралъ, чѣмъ громче кричалъ, тѣмъ дичѣе выходило пѣніе и тѣмъ очевиднѣе было, что онъ поетъ фальшиво. На другомъ столѣ тоже «всемірная» отдергивалась по «утъ-ре-ми». Въ одномъ углу шелъ споръ съ авдиторомъ изъ-за отмѣтки; въ другомъ учинялась драка уже по совершенно частному дѣлу и т. д. Наши новички совсѣмъ растерялись въ этомъ омутѣ и сидѣли, смирнехонько прижавшись въ уголъ.

Къ счастью, учитель пѣнія не явился въ классъ и ученики весело провели время и радостно привѣтствовали звонокъ.

Послѣ вечерни явился Михайло-пономарь съ пожитками новыхъ бурсаковъ. Старшій той комнаты, въ которую поселили ихъ, какъ лицо начальственное, принялъ отъ пономаря ихъ имущество и отвелъ имъ двѣ порожнія койки. На нихъ положены были привезенные изъ Тальянъ войлочки и подушки (одѣялъ не полагалось), а ящички поставлены подъ койки. Попросивъ старшаго наблюдать за ребятами и не позволять имъ ни шалить, ни лѣниться, Михайло сталъ прощаться. Не красно жилъ самъ пономарь, не былъ онъ человѣкомъ ни очень избалованнымъ роскошью, ни слишкомъ чувствительнымъ, но глядя на обстановку бурсацкой жизни и на этихъ блѣдныхъ, оборванныхъ и грязныхъ дѣтей, — ему стало жаль своего ребенка и двѣ крупныя слезы скатились на его рѣдкую, щетинистую бороду. Ребята въ слезахъ проводили его до воротъ училища.

— Ну, дѣти, учитесь... учитесь! Радуйте насъ, стариковъ. Ужо вотъ на вакацію пріѣдете домой, утѣшалъ ихъ, сколько могъ, пономарь. Затѣмъ еще разъ поцаловалъ обоихъ, и отправился на свою квартиру, гдѣ староста дожидался его, чтобы ѣхать домой.

По возвращеніи новичковъ въ комнату, приступлено было къ освидѣтельствованію ихъ имущества. Все съѣдобное рѣшено было тотчасъ-же истребить для предупрежденія порчи и мышеястія; при чемъ старшій, какъ сила, получилъ большую долю, а прочее раздѣлено было по соразмѣрности роста и силы учениковъ.

Между тѣмъ какъ бурсаки по-свойски управлялись съ тальянскими гостинцами, въ комнату ввалился инспекторъ. По нетвердой походкѣ и по безпорядку въ одеждѣ было замѣтно, что блюститель благонравія былъ не совсѣмъ трезвъ. Сначала онъ довольно грозно прикрикнулъ на учениковъ, приказывая имъ сѣсть по мѣстамъ; но скоро сердитое настроеніе его духа замѣнилось элегическимъ, и ин



====page 66====



спекторъ, нетвердыми шагами расхаживая по комнатѣ и волоча за собою полы своей шинели, началъ отрывисто говорить:

— Вы и въ самомъ дѣлѣ, ребятушки, испугались? Вѣдь это я такъ… Вы… вы думаете... я здѣсь какой? Вы думаете... это я васъ... все… дую? Я… я, ребятушки... ей-богу, не виноватъ! Я — добрый… я… несчастный! Пожалѣйте меня!

И инспекторъ заплакалъ.

— Вотъ что, ребятушки! Уведите меня скорѣе домой! Я... лягу, усну! Ей-богу, усну!

И старшій со своимъ помощникомъ увели инспектора въ его квартиру.

Часовъ въ восемь вечера позвонили къ ужину. Всѣ побросали свои книжки и опрометью бросились въ столовую, перегоняя другъ друга и надѣляя одинъ другаго пинками и подзатыльниками. Когда всѣ вошли въ столовую и заняли свои мѣста, спѣта была молитва. Но ученикамъ было не до молитвы; всякій съ любопытствомъ и участіемъ заглядывалъ въ стоявшую передъ нимъ миску и держалъ на-готовѣ деревянную ложку. По окончаніи молитвы, поднялась страшная возня и стукотня. Кто просилъ хлѣба, кто ссорился съ сосѣдомъ, по поводу спрятанной ложки. Нашимъ друзьямъ опять пришлось сидѣть на концѣ послѣдняго стола. Но одному изъ нихъ, вѣрно, судьбою рѣшено было проголодать цѣлый день. Едва только Иванъ взялъ въ руки ложку, какъ дверь въ столовую съ шумомъ отворилась и вошелъ смотритель. Всѣ вскочили съ своихъ мѣстъ. Начальникъ прошелся взадъ и впередъ вдоль залы и сказалъ: садитесь! Снова защелкали ложки и зазвенѣли миски, хотя уже и не съ прежнею силою.

Не успѣлъ нашъ Ваня хлебнуть ложки щей, какъ смотритель подошелъ прямо къ нему и устремилъ на него начальническій взглядъ. Товарищи толкнули его подъ-бокъ, сказавши: встань! Иванъ всталъ.

— Ну-тка, чѣмъ васъ сегодня кормятъ? сказалъ смотритель.

И заглянулъ въ миску.

— Дай-ка ложку-то сюда!

Иванъ отдалъ свою ложку.

— А, щи! сказалъ смотритель, зачерпнувъ ложку. Каковы-то? дай, отвѣдать! И началъ отвѣдывать, и отвѣдывалъ до тѣхъ поръ, пока въ мискѣ осталось, какъ говорится, «на днѣ въ ведрѣ».

— Важныя щи! сказалъ смотритель, передавая ложку Ивану и утирая свой вспотѣвшій лобъ.



====page 67====



Дѣйствительно-ли щи были славныя, мы сказать не можемъ, потому что нашему герою отвѣдать ихъ не удалось. Едва онъ успѣлъ взять у смотрителя ложку, какъ служитель схватилъ миску и — былъ таковъ! Явилась каша.

— А, и каша есть? сказалъ смотритель, не отходившій отъ стола. Да еще и съ масломъ!

И опять Иванова ложка очутилась въ рукѣ смотрителя и Ивану оставалось, какъ голодной собачонкѣ, только слѣдить глазами, какъ ложка совершала путешествіе отъ блюда ко рту начальника. Когда и каша была уже на исходѣ, смотритель положилъ ложку.

— Что за чудная каша! На, ѣшь, братъ! сказалъ онъ нашему голодному другу.

Но ѣсть уже было нечего, да и некогда. Всѣ встали съ мѣстъ и запѣли молитву.

Печально, понуривъ голову, тащился герой нашъ изъ столовой. Въ довершеніе несчастія, какой-то головорѣзъ на пути изъ столовой выдумалъ перескочить черезъ его голову и больно ушибъ, задѣвъ его каблукомъ. По возвращеніи изъ столовой, въ комнатахъ поднялась страшнѣйшая возня. Послѣ ужина ученикамъ давалась полная свобода. Старшіе уходили къ начальнику съ донесеніями о благосостояніи училища и затѣмъ отправлялись еще на кухню, уже по собственной надобности — доѣдать остатки отъ ужина, покурить и поболтать съ служителями.

Ученики оставались безъ надзора. И чего-чего не совершили въ это время изобрѣтательные бурсаки! Одни ѣздили верхомъ на товарищахъ, другіе дѣлали курбеты и вертѣлись черезъ голову, третьи подносили другъ другу «гвоздики» въ горсткѣ; словомъ, не было конца разнымъ увеселительнымъ выдумкамъ и забавамъ.

Нашимъ землякамъ, особенно голодному Ивану, было однако совсѣмъ не до курбетовъ. Хотя ихъ неразъ выталкивали на средину комнаты, съ намѣреніемъ посвятить въ таинства школьнаго волтижорства, но видя, что малые упираются и плачутъ, бурсаки оставили ихъ, наконецъ, въ покоѣ.

Послѣ получасоваго роздыха, снова раздался звонокъ. То приглашали на молитву, которая совершалась всѣми вмѣстѣ, въ одной изъ самыхъ большихъ комнатъ. Одинъ изъ очередныхъ читалъ молитвы всѣ прочіе стояли кучей — кое-кто дѣйствительно молился, но большая



====page 68====



часть занималась своимъ дѣломъ; кто почесывалъ у себя за халатомъ, кто прицѣплялъ бумажки къ спинѣ стоявшаго впереди товарища.

Въ заключеніе, одинъ изъ самыхъ взрослыхъ учениковъ сѣлъ верхомъ на плеча другаго и такимъ оригинальнымъ манеромъ выѣхалъ изъ молитвенной комнаты и отправился въ свою.

Послѣ молитвы заниматься уроками было строго запрещено. Огни гасились, но шумъ и гвалтъ долго еще продолжались въ темнотѣ, такъ что комнаты походили въ это время на какіе-то темные омуты, въ которыхъ, въ непроницаемомъ мракѣ, возились цѣлые легіоны чертей.

Съ полчаса продолжалась свалка. Наконецъ бурса успокоилась. 

Долго не могъ заснуть нашъ юный другъ — Иванъ, мучимый голодомъ и смутнымъ предчувствіемъ, что не радости ждутъ его въ училищѣ. Онъ не могъ, конечно, отдать себѣ яснаго отчета во всемъ что видѣлъ, слышалъ и испыталъ. Но, тѣмъ не менѣе, грозно, одинъ за другимъ, вставали передъ нимъ во мракѣ образы прошедшаго дня. Впечатлѣнія были такъ тяжелы, такъ не радостны, что онъ заплакалъ. И плакалъ онъ до тѣхъ поръ, пока не заснулъ. Но и во снѣ не оставляли его страшныя образы. Вотъ, видитъ онъ, что ужасный смотритель является въ классъ, вызываетъ его на средину, называетъ лѣнтяемъ и шалуномъ, — и вдругъ схватываетъ за ноги бѣжитъ съ нимъ на дворъ и бьетъ головой о чугунную доску: «тукъ-тукъ-тукъ»! Товарищи окружили его, и пляшутъ, и кривляются отвратительнѣйшимъ образомъ!.. Едва кончился этотъ сонъ, — какъ снова является передъ нимъ смотритель, садится на него верхомъ и — ѣдетъ, ѣдетъ на немъ, то понуждая кнутомъ, то тпрукая. Наконецъ, особенно сильный ударъ тяжолаго ѣздока пробуждаетъ его… Онъ открываетъ глаза: передъ нимъ стоитъ старшій, съ линейкой въ рукѣ, которою онъ уже успѣлъ съѣздить по спинѣ нашего героя, стараясь его разбудить. Звали на утреннюю молитву. Начинался второй день школьнаго житья.



====page 69====



XIV.

Злополучія.

Послѣ молитвы и завтрака, состоявшаго изъ ломтя чернаго хлѣба, въ которомъ закалецъ былъ, какъ говорится, «въ палецъ», позвонили въ классъ. Тамъ уже были въ сборѣ своекоштные, пришедшіе изъ домовъ и квартиръ. Началось «слушанье»; авдиторы, лучшіе въ классѣ ученики, выслушивали прочихъ и ставили отмѣтки «въ нотатѣ». Самыми счастливыми считались тѣ изъ авдиторовъ, у которыхъ слушались «квартирные», потому что послѣдніе, маменькины сынки или дѣти богатыхъ деревенскихъ священниковъ, носили имъ «скупки» и «ѣдички». Горе, если квартирный не приносилъ надлежащаго дара. Зналъ онъ урокъ, или нѣтъ, — авдиторъ влѣплялъ ему «неститъ» или «нонбене», — и тогда дувка была неизбѣжна. Хорошая «ѣдичка» изъ «нестита» могла сдѣлать если не «ститъ», то по крайней мѣрѣ «ерравитъ». Вообще, этихъ молодыхъ франтовъ, да и всѣхъ «не нашихъ», бурсаки терпѣть не могли. Они пачкали ихъ сажей, рвали у нихъ одежду и дѣлали изъ нихъ классныхъ посмѣшищъ. Самое названіе франта считалось обиднымъ и позорнымъ какъ у бурсаковъ, такъ и въ мнѣніи начальства. Бурса, вообще, любила щегольнуть больше неряшествомъ и презрѣніемъ ко всякой внѣшности: «мы-де богаты духомъ»!

Дошла очередь «слушаться» и нашимъ новичкамъ.

— Вы что же, новички, нейдете слушаться? спросилъ ихъ цензоръ.

— Чего? спрашиваютъ наши ребята. Они хоть и видѣли церемонію слушанья, но полагали, что она до нихъ не касается.

— Че-го! Развѣ такъ отвѣчаютъ цензору? Деревня! Эй, Шепелиха, твои вѣдь они; что не слушаешь?

— Да что ихъ слушать-то? Конечно «неститъ»! — вѣдь у нихъ и книжекъ нѣтъ! Я ужъ имъ поставилъ безъ тебя. Отваливай, плѣшивый воробей!

— Эхъ ты, Василиса — сѣдая крыса!



====page 70====



Едва исполненъ былъ обрядъ слушанья, какъ явился учитель, такой же безбородый юноша, какъ и вчерашній «кормилецъ» бурсы. Важно сѣлъ онъ на стулъ и потребовалъ «нотату». Просмотрѣвъ послѣднюю графу съ верху до низу, онъ началъ выкликать всѣхъ незнающихъ, начиная съ «ерравитъ» до «неститъ» и отправилъ ихъ на колѣна. Ученики повскакали съ скамей и, какъ овцы на водопой, отправились къ печкѣ и стали на колѣна. За партами остались только авдиторы да нѣсколько человѣкъ, якобы знающихъ уроки. Наши птенцы, еще мало знакомые съ училищными порядками, также остались на мѣстахъ. Они начинали—было уже успокоиваться, что «вотъ-де всѣхъ на колѣна согнали, насъ — ничего; стало быть здѣсь не совсѣмъ худо»! Но не долго голубчики оставались въ счастливомъ забвеніи. Цензоръ, полицейскій чиновникъ класса, увидѣвъ ихъ сидящими, подскочилъ къ учителю (онъ одинъ имѣлъ право сходить съ своего мѣста) и указывая на нашихъ друзей, сказалъ:

— Это, Прокопій Васильевичъ, новички! Они тоже не знаютъ-съ уроковъ!

— Э, голубчики! сказалъ учитель; лѣниться сюда пріѣзжаютъ, да хлѣбъ казенный ѣсть даромъ! Туда же! Вотъ я васъ поздравлю съ пріѣздомъ! Въ первый? спросилъ онъ у цензора.

— Въ первый разъ, Прокопій Васильевичъ, отвѣчалъ цензоръ. Вчера сами Иванъ Павловичъ только безъ обѣда, оставили-съ!

— Поздравлю, поздравлю! Доберусь вотъ! наговаривалъ учитель, провожая глазами нашихъ земляковъ, шедшихъ къ печкѣ. Они уже начинали предвкушать что-то очень горькое, и слезенки невольно навернулись у нихъ на глазахъ.

— Семка, розогъ! закричалъ учитель.

У Семки, секутора, все было уже готово. Учитель снова взялъ въ руки «нотату», и первое «нонбене» повалилось на полъ…

Долго продолжалась расправа, съ разными болѣе или менѣе интересными эпизодами. Иной неукротимый малый ни за что не хотѣлъ поддаваться секутору, и его надо было «валить». Тѣ-же ученики, стоявшіе на колѣнахъ, до которыхъ еще не дошла очередь сѣченія, живо вскакивали съ мѣстъ и (какая похвальная, истинно-русская черта!) помогали секутору. Поднималась возня: кто схватывалъ передняго за ноги, кто держалъ сзади, кто развязывалъ кушакъ. Несчастный употреблялъ послѣднія усилія; пускалъ въ ходъ и руки, и ноги, и зубы. Наконецъ, самъ учитель, видя такое явное непослушаніе и



====page 71====



пылая гнѣвомъ, подскакивалъ къ виновному и смирялъ его личнымъ единоборствомъ. Иные пробовали протестовать противъ отмѣтокъ авдиторовъ и рѣшались «переслушаться» у самого учителя, но подобныя попытки только усиливали мѣру наказанія, ибо свидѣтельствовали о духѣ продерзости и непокорливости протестовавшаго и ни въ какомъ случаѣ поощряемы быть не могли.

Дошелъ наконецъ учитель и до нашихъ друзей. О, какъ тяжело въ первый разъ испытывать и стыдъ и боль тѣлеснаго наказанія! Въ особенности, тяжело было маленькому Пашѣ, выросшему на ласкахъ нѣжно-любящей матери, ребенку, до котораго никогда недотрогивалась ничья бьющая рука, который никогда не слыхивалъ сердитаго слова, не испытывалъ угрожающаго взгляда.

— Хорошенько ихъ на первый-то разъ! хорошенько! приговаривалъ учитель, нелюбившій давать потачку лѣнтяямъ.

Слезы и вопли, читатель! Вопли, раздирающіе душу! И цѣлые годы истязаній, этихъ слезъ и воплей, издаваемыхъ дѣтьми, не имѣющими даже яснаго сознанія о томъ, за что ихъ истязуютъ! Счастливъ тотъ, кто, вынесши всѣ эти муки, не окаменѣлъ сердцемъ, въ комъ осталась еще способность что-нибудь понимать, чувствовать, любить что-нибудь! Но много-ли такихъ счастливцевъ? И что удивительнаго, если послѣ многихъ лѣтъ (самыхъ счастливыхъ лѣтъ человѣческой жизни), проведенныхъ дѣтьми въ этой смрадной, удушливой атмосферѣ розогъ и всякаго рода униженій, въ наготѣ, холодѣ и голодѣ, изъ нихъ выходили въ жизнь дикіе уроды, мрачные фанатики и черствые эгоисты? Что удивительнаго, что эти люди, ставъ на мѣста своихъ воспитателей, цѣлую жизнь мстили на дѣтяхъ за свою погибшую молодость, губя и слѣдующее поколѣніе?

Впрочемъ, чтоже это мы ударились въ элегію? вѣдь все это дѣлалось для нашего же блага и для блага нашихъ дѣтей, и самые современнѣйшіе педагоги рѣшили, что если для взрослыхъ можно отмѣнить тѣлесное наказаніе, то при воспитаніи дѣтей оно ничѣмъ незамѣнимо! Зачѣмъ же намъ съ вами убиваться, читатели? Мы избавлены отъ позора тѣлеснаго наказанія, и слава Богу! Пусть дуютъ нашихъ ребятишекъ; выростутъ они, — и ихъ перестанутъ дуть и, пріобыкшіе къ казнямъ, они непреминутъ доставить намъ истинное утѣшеніе своимъ послѣдующимъ поведеніемъ. Восхвалимъ же человѣческую логику и здравый человѣческій смыслъ, и будемъ, какъ при



====page 72====



лично нашему степенному возрасту, хладнокровно продолжать нашъ разсказъ.

Попробовавши въ этотъ день «березовой каши», наши земляки по крайней мѣрѣ не были оставлены безъ обѣда. Вечеромъ, когда всѣ ученики сѣли «за упражненіе» и затянули «жидовскую обѣдню», зубря уроки, кто вслухъ, кто въ полголоса, наши друзья смутно стали сознавать, что и имъ надо было что-то дѣлать; но что именно, они ни сами не знали, ни рѣшались спросить у товарищей. Вчерашній самарянинъ и тутъ подоспѣлъ къ нимъ на помощь.

— Вы что же, ребята, не учите уроковъ? спросилъ онъ. Вѣдь завтра опять выдерутъ, что вы?

— Какіе уроки? спрашиваютъ наши наивные друзья.

— Какъ, какіе уроки? да къ завтрему-то что заданы? Вѣдь вотъ! И самарянинъ показалъ имъ какую-то книжку.

— Постойте, я попрошу для васъ у старшаго книгу!

И онъ побѣжалъ къ старшему. Но тотъ хладнокровно отвѣчалъ, что до утра книги не выдадутъ, потому что ночью никто не пойдетъ въ библіотеку. Дѣлать было нечего; самарянинъ далъ ребятамъ свою книгу. — 

— На-те вотъ, поучите! Вотъ «отсюда и досюда»! пояснилъ самарянинъ.

Книга оказалась «Начатки». Принялись наши друзья долбить. Читать они умѣли, но ученье наизусть крайне ихъ затрудняло. Иванъ еще кое-какъ одолѣлъ заданное и хоть безъ смысла и съ пропусками могъ «пропороть»: «единъ-Богъ-во-святой-троицѣ-есть-нт-начала-ни-конца своего-есть-былъ-и-будетъ!» Но Паша положительно не могъ уйти дальше: «единъ Богъ»…

— Ну, что, выучили? спросилъ черезъ часъ благодѣтельный самарянинъ. Ну-тка, читайте!

Иванъ пробормоталъ свою выучку. Самарянинъ кивнулъ головой.

— На первый разъ живетъ! Только, смотри, не останавливайся! Ну, а ты?

— Единъ... единъ... Богъ единъ!

И Паша залился слезами. Самарянинъ попробовалъ-было помочь; подсказывалъ первые слоги, давалъ даже посмотрѣть въ книжку —  ничего не помогало.

— Нѣтъ, Паша, плохо. На, еще поучи до ужина.



====page 73====



Но сколько ни бился Ѳивейскій, а такъ-таки больше «единъ Богъ» не могъ ничего запомнить.

— Жаль мнѣ тебя, сказалъ самарянинъ. А завтра опять тебя, бѣднаго вздуютъ! Вотъ что: нѣтъ ли у тебя чего авдитору дать? Все же хоть «ерравитъ» поставитъ; хоть на колѣняхъ только постоишь, или безъ обѣда останешься!

Полѣзли въ ящикъ и достали одну изъ завѣтныхъ гривенъ, привезенныхъ изъ дому. Авдиторъ на-завтра умилосердился и поставилъ «ерравитъ». Но не могъ же и авдиторъ все ставить «ерравиты», когда слѣдовало постоянно ставить «неститы»? И вотъ, между тѣмъ какъ Ваня мало по малу «въѣлся въ зубряжку» и начиналъ бойко «пороть отсюда и досюда», — Пашѣ то-и-дѣло приходилось «хлѣбать кашу».

Вечерами, во время упражненія, истомившись отъ безполезнаго усилія заучить непонятный ему урокъ, онъ тоскливо наклонялся надъ книгой и наконецъ, забывши и объ урокѣ, и объ учителѣ и объ неизбѣжной «кашѣ», начиналъ на этой же самой книгѣ или на лоскуткѣ бумаги вычерчивать карандашомъ любимые фигуры: маленькіе, красивые (конечно, по понятію художника) домики, въ которыхъ, вѣрно, живутъ счастливые люди; великолѣпные храмы, съ высоковозносившимися къ небу куполами, въ которыхъ эти счастливые люди благодарятъ небо за ниспосланные имъ дары... и мало ли чего не было на этихъ картинкахъ! Едва взявъ въ руки карандашъ, Паша оказалъ уже такіе успѣхи въ рисованіи, въ теченіе немногихъ дней, проведенныхъ имъ въ бурсѣ, что товарищи не могли налюбоваться на его произведенія. Всѣ они полюбили тихаго, скромнаго художника, жалѣли, что ему не дается ученье, но — «не подставишь же за него свою спину?..

Однажды, въ то время, какъ Паша изнывалъ въ напрасныхъ усиліяхъ выдолбить урокъ, какой-то изъ «отчаянныхъ», долго наблюдавшій за нимъ, подошелъ къ нему, и ударивъ по плечу сказалъ:

— Нѣтъ, братъ, Ѳивейскій; напрасно ты мучишься! Вижу, братъ, что тебѣ ничего не подѣлать. Одна дорога тебѣ — убѣжать и потомъ исключиться!

Паша зналъ уже, что значатъ слова: убѣжать и исключиться; на этотъ разъ однако гибельный совѣтъ показался ему совершенно невыполнимымъ. Но разговоръ этотъ тѣмъ не менѣе не остался для него безъ послѣдствій. Къ его горю, въ то время, какъ «отчаянный»



====page 74====



давалъ ему свой совѣтъ, мимо нихъ проходилъ Васька рыженькій. Желая подслужиться своему патрону и оправдать его довѣріе, онъ тотчасъ полетѣлъ къ Ивану Павловичу и доложилъ ему, что одинъ изъ учениковъ хочетъ «бѣжать». Немедленно самъ Иванъ Павловичъ явился въ комнату и приказалъ подать къ себѣ Ѳивейскаго.

— А, это ты-то и есть! Я тебя давно знаю, голубчика! При первомъ взглядѣ я узналъ, что изъ тебя выйдетъ. Вотъ я тебѣ покажу, какъ бѣгаютъ! Розогъ!

Паша ничего не понималъ, онъ не смѣлъ ни оправдываться, ни просить о помилованьи; могъ только плакать, пока секуторъ управлялся съ нимъ съ свойственною этимъ господамъ безцеремонностью и проворствомъ.

По окончаніи сѣченья смотритель приказалъ Пашѣ слѣдовать за нимъ, сказавъ:

— Вотъ я тебя ужо отучу бѣгать, постой!

По темнымъ корридорамъ, предшествуемый сторожемъ, несшимъ сальный огарокъ, Иванъ Павловичъ увелъ Пашу въ самый дальній уголъ училищнаго дома, совершенно необитаемый. Отъ прочихъ комнатъ этотъ уголъ отдѣлялся капитальной стѣной и нѣсколькими, темными даже днемъ, переходами. Вышедши въ холодныя сѣни, Иванъ Павловичъ приказалъ сторожу отворить единственную, бывшую здѣсь комнату. Съ трудомъ отворились тяжелыя двери и всѣ трое вошли въ огромную, низкую, со сводами залу. Сыростью и холодомъ пахнуло на вошедшихъ. Слабый свѣтъ отъ сальнаго огарка, ударивъ въ стекла единственнаго окна съ желѣзными рѣшетками, отразился на стѣнахъ, на потолкѣ и на полу и освѣтилъ совершенно пустую комнату, съ грязнымъ поломъ и почернѣвшими и заплеснѣвѣвшими стѣнами и потолкомъ. Свѣтъ этотъ казался какимъ-то краснымъ и зловѣщимъ; такими же зловѣщими смотрѣли и лица пришедшихъ. Единственнымъ украшеніемъ этой комнаты служила громадная печь, тяжолою массою выступавшая изъ угла и образовавшая темное и узкое запечье.

— Вотъ твое жилище, мерзавецъ! сказалъ смотритель, тыча пальцемъ въ пространство пустой комнаты. Не скоро ты у меня вырвешься отсюда, скорѣе сгніешь здѣсь, какъ собака!

Паша молчалъ. Но когда смотритель, сказавъ послѣднія слова, вышелъ вонъ вмѣстѣ со сторожемъ, оставивъ его одного въ совершенной темнотѣ, когда замокъ щелкнулъ въ дверяхъ, раздались по



====page 75====



корридору шаги уходившихъ людей и затѣмъ все смолкло, — Паша съ страшнымъ крикомъ бросился къ двери.

Долго и безполезно онъ толкалъ   ее, силясь отворить; наконецъ силы его оставили и онъ упалъ безъ  чувствъ…



Одинъ изъ великихъ западныхъ богослововъ, помнится, Азиніусъ, прозванный за свою ученость «серафимскимъ», въ одномъ изъ своихъ многочисленныхъ твореній говоритъ, что земныя наказанія своею строгостью и характеромъ должны напоминать преступнику ожидающія его вѣчныя муки. Если это такъ, то никакая инквизиціонная тюрьма не могла такъ живо напоминать адскія муки, никакое описаніе, хотя бы то была сама «божественная комедія», не могло дать такого нагляднаго понятія о лютости будущихъ мученій грѣшниковъ въ преисподней, какъ напоминала ихъ комната дребеденской бурсы, называвшаяся «карцеромъ», въ которую теперь заперли одного изъ нашихъ земляковъ. Можетъ быть, для человѣка взрослаго, для какого-нибудь убійцы это была бы такъ-себѣ, довольно сносная тюрьма; но для девятилѣтняго ребенка, съ дѣтства напуганнаго домовыми, банными и прочими духами и привидѣніями, ничего не могло быть ужаснѣе этой пустой, мрачной и сырой комнаты, совершенно удаленной отъ жилыхъ покоевъ. И дѣйствительно, самые отчаянные бурсаки боялись этого проклятаго мѣста и охотно выносили лишнюю сотню розогъ, лишь бы не попасть въ карцеръ, а маленькіе даже днемъ обходили тотъ уголъ, гдѣ помѣщался этотъ карцеръ. Между учениками ходили страшные слухи объ этой ужасной комнатѣ. Говорили, что въ темныя осеннія ночи, когда гудетъ буря и вѣтеръ со свистомъ гуляетъ по корридорамъ училищнаго дома, въ этой комнатѣ является привидѣніе когда-то засѣченнаго въ ней мальчика и жалобно стонетъ, умоляя о мщеніи…

Каково же было остаться одному въ этой комнатѣ ребенку, съ живымъ, пылкимъ воображеніемъ, доведеннымъ истязаніями до состоянія близкаго къ сумасшествію? И дѣйствительно, когда Паша очувствовался и пришелъ въ себя, на него напалъ невообразимый ужасъ. Въ его разстроенномъ воображеніи вдругъ воскресли всѣ эти фантастическіе образы злыхъ существъ, которыми воображеніе народа населило и небо и землю, и лѣса и воды, и которыя знакомы были ему изъ разсказовъ деревенскихъ товарищей и старухъ. Во всѣхъ



====page 76====



углахъ ему мерещатся привидѣнія; въ окна заглядываютъ огромныя чудовища; изъ за громадной печи вылѣзаютъ черти и показываютъ свои огненные языки… Напрасно онъ зажмуриваетъ глаза; еще хуже! Страшныя чудовища начинаютъ ходить по комнатѣ, сверкая глазами; вотъ они приближаются къ нему, онъ ясно отличаетъ ихъ очертаніе. Они идутъ все ближе и ближе; простираютъ къ нему свои мохнатыя лапы и, вотъ-вотъ, схватятъ его и утащатъ съ собой! Онъ опять съ воплемъ бросается въ двери, и снова падаетъ въ изнеможеніи! Такъ провелъ Паша въ самомъ мучительномъ состояніи часа три. Наконецъ усталый и обезсиленный, онъ уснулъ неспокойнымъ, лихорадочнымъ сномъ: онъ то вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ, то пронзительно вскрикивалъ. Страшныя видѣнья не оставляли его и во снѣ. И вотъ, видится ему, что посрединѣ его тюрьмы вдругъ поднялись половицы и тѣнь засѣченнаго мальчика вышла изъ подъ пола и манитъ его рукою и снова проваливается подъ полъ! Но вотъ другое видѣнье, мгновенное, но отрадное: его мать, блѣдная и разстроенная, прибѣгаетъ въ бурсу и спрашиваетъ: гдѣ ея милый сынъ? «Я здѣсь, мама!» восклицаетъ онъ изъ своего заточенія такъ громко, что голосъ его, казалось, проникъ сквозь всѣ затворы, и стѣны, и двери, и слышался далеко-далеко! Мать слышитъ его и вбѣгаетъ въ корридоръ, гдѣ помѣщается карцеръ. Онъ чуетъ ея шаги и радостно бьется его сердце. Замокъ самъ собою спадаетъ съ дверей; онѣ широко растворяются, и его милая мать является передъ нимъ, окруженная свѣтомъ, беретъ его въ свои объятья, выноситъ на воздухъ и — они уносятся въ какую-то далекую, свѣтлую область, гдѣ зеленѣютъ поля, цвѣтутъ и благоухаютъ цвѣты и чистые ручьи такъ весело журчатъ, отражая въ себѣ вершины наклонившихся надъ ними кудрявыхъ ивъ!..

Утро не принесло Пашѣ ничего утѣшительнаго. Комната заключенія по прежнему была темна и холодна; окно глядѣло въ высокую стѣну и какъ бы для увеличенія мрака, прямо передъ нимъ были устроены отхожія мѣста. Но по крайней мѣрѣ хоть на время прекратились ночные страхи. Онъ сдѣлался нѣсколько спокойнѣе. Но что же остается ему теперь дѣлать? Остается одно — плакать. И долго, и горячо плакалъ бѣдный ребенокъ, сидя въ углу, на полу своей тюрьмы!

Но вотъ, послѣ полудня раздались шаги по корридору и сторожъ принесъ узнику ломоть хлѣба и жбанъ съ водой.



====page 77====



— А это, угрюмо сказалъ тюремщикъ, вынимая что-то изъ за пазухи и отдавая Пашѣ, товарищъ просилъ тебѣ отдать. Да смотри, какъ бы не увидѣли!

То было приношеніе земляка, — Вани — мясной пирожокъ, который онъ купилъ по совѣту извѣстнаго намъ самарянина, весьма знакомаго съ бурсацкими «свычаями и обычаями». Паша молча принялъ принесенное; не высказавъ ни радости, ни благодарности. Такъ собачонка, только-что запертая въ глухое гнѣздо, — какую бы роскошную подачку ни подали вы ей, не ластится, не виляетъ радостно хвостомъ и не дотрогивается до лакомаго куска, потому что никакое лакомство и ей не замѣнитъ, видно, свободы! Нашъ заключенный печально отложилъ въ сторону все принесенное и снова заплакалъ, когда сторожъ вышелъ и двери снова заперлись на замокъ.

Но вотъ чья-то тѣнь показалась въ окнѣ тюрьмы. Кто и зачѣмъ пришелъ въ это отвратительное мѣсто? Кто это припалъ лицомъ къ стеклу и пристально всматривается въ сумракъ карцера? А вотъ и другое лицо у другаго стекла!.. Свѣтлый лучъ, чище и краше солнечнаго, заглянулъ въ тюрьму, — то лучъ дружбы! Два дѣтскихъ личика, припавшія къ окну, — это нашъ Ваня и добрый самарянинъ. Они улучили свободное время между обѣдомъ и классами и пришли хоть поглядѣть на своего несчастнаго товарища. Ужъ не корыстные ли какіе виды привели ихъ сюда?

Порадуйтесь, читатель, что хоть теперь, въ этихъ дѣтяхъ, съ опасностью для себя пришедшихъ заглянуть въ мрачную тюрьму и не подозрѣвая того, какое утѣшеніе приносятъ они заключенному въ ней, хоть въ эту минуту, въ этихъ дѣтяхъ мы съ вами не можемъ видѣть ничего, кромѣ чистой, святой любви и неподдѣльнаго, ничѣмъ неруководимаго, божественнаго чувства! О, зачѣмъ они не могутъ придти сюда ночью, чтобы прогнать эти страшныя видѣнья?.. А зачѣмъ, чертъ возми, не зайдутъ сюда Струфіевы, о. о. Митрофаны, Ѳеофаны, Колумваны et tutti quanti?

Преступные посѣтители тюрьмы не могли принести какой либо радостной вѣсти для узника; да и переговариваться черезъ стекло и рѣшетку было трудно. Кое-какъ самарянинъ растолковалъ Пашѣ, чтобъ онъ не унывалъ, что больше трехъ дней его не продержатъ въ карцерѣ и что они завтра, въ это же время, опять придутъ. Три дня — большое утѣшеніе! тогда какъ и одна ночь, проведенная среди ужасныхъ привидѣній, въ тяжелыхъ грезахъ и мукахъ одиночества,



====page 78====



была слишкомъ достаточна, чтобы свести съ ума ребенка, вѣрившаго отъ всего сердца во всѣхъ этихъ чертей и чудовищъ (гг., имѣющіе въ своемъ распоряженіи карцеры! пожалуйста, ради человѣколюбія, сдѣлайте хоть эту милость — разувѣрьте ввѣренныхъ вамъ дѣтей въ этихъ кикиморахъ и чертяхъ!).

А ночь между тѣмъ была ужъ близка. И опять тѣже страшные призраки начинаютъ выходить изъ мрака пустой и холодной комнаты, и злосчастный мальчикъ снова жмется въ уголъ и напрасно закрываетъ глаза, чтобы не видать этихъ ужасовъ, гнѣздящихся въ его собственномъ воображеніи!..

Въ такомъ положеніи провелъ нашъ заключенный три дня. На четвертый день утромъ явился сторожъ и объявилъ Пашѣ, чтобъ онъ выходилъ. На это утѣшительное извѣстіе Паша могъ отвѣчать только слезами. Въ эти три дня онъ утратилъ даже способность радоваться и когда увидѣлъ своего товарища, Ваню, то сказалъ только:

— Ахъ, Ваня, какъ страшно!

Возвращеніе свободы не было для Паши возвращеніемъ радости и счастья. Уроки по прежнему не давались. И добро бы учителя считали его идіотомъ и на этомъ основаніи оставили въ покоѣ, какъ это дѣлали они со многими другими учениками. А то нѣтъ!

— Вѣдь ты, шельма эдакой, способенъ и преспособенъ; вѣдь я по глазамъ твоимъ, по рожѣ твоей это вижу! А лѣнь вѣдь все это, лѣнь одна! Выбью же я эту лѣнь-то изъ тебя, подлецъ! говоритъ проницательный педагогъ.

И снова наказаніе, и снова вопли и слезы! Когда же будетъ конецъ всему этому? Подождите, читатель, скоро!



XV.

Публика и секуціа.

Къ числу священныхъ обычаевъ бурсы, наслѣдованныхъ ею отъ глубочайшей древности, должно отнести такъ называемую «публику». Публика обыкновенно назначалась послѣ перваго числа каждаго мѣсяца, когда начальство бурсы сводило итоги всѣмъ прегрѣшеніямъ,



====page 79====



содѣяннымъ бурсаками въ теченіи мѣсяца и чинило имъ мздовоздаяніе. Въ день публики ворота бурсы крѣпко затворялись съ самаго утра, дабы кто изъ виновныхъ не избѣгъ достодолжнаго наказанія.

Публика, которую мы хотимъ описать здѣсь, особенно пугала воспитанниковъ. Незадолго до нея кто-то нанесъ смотрителю смертельнѣйшую обиду, вымазавъ скобу у его дверей самою что ни-есть гадостью. Всѣ попытки инспектора и смотрителя открыть виновныхъ оказались напрасны. Грознѣй и грознѣй день ото дня становился смотритель. Еще до публики цѣлую недѣлю раздавались по училищу жалобные вопли. Иванъ Павловичъ съ ожесточеніемъ слѣдилъ за успѣхами и поведеніемъ воспитанниковъ и поролъ ихъ за каждую вину, доходя часто до изумительной изобрѣтательности въ этомъ случаѣ: поролъ ихъ на полу, поролъ на скамьяхъ, поролъ въ лежачку, въ стоячку, на воздусѣхъ, даже заставлялъ сѣчь самихъ себя. Ни одна ошибка въ склоненіи, ни одинъ необдуманный шагъ неоставался безъ наказанія. Иванъ Павловичъ придирался ко всему; подкарауливалъ, когда ученики, отпросившись у учителя, выходили изъ класса «до-вѣтру», тащилъ ихъ въ классъ и за мнимое бѣгство сѣкъ ихъ дотолѣ, пока иной, не впору возвращенный съ дороги и подвергнутый сильному ощущенію на сытый желудокъ, не учинялъ мерзопакостія, которое и убиралъ собственными руками. Съ отчаянія неопытные бурсаки прямо съ полу убѣгали иногда въ сосѣднюю съ бурсой архіерейскую ограду, являлись передъ владыку и показывали ему растерзанную спину. Ивана Павловича тотчасъ-же призывали ко владыкѣ; дѣло объяснялось, правый безъ сомнѣнія оставался правымъ и жалобщику доставалось вдвое: ибо нельзя же въ дѣтяхъ поощрять ябедничество! Секуторы въ теченіе послѣдней передъ публикой недѣли выбивались изъ силъ; престарѣлый саврасъ проклиналъ свою бурсацкую службу, ежедневно потѣя подъ тяжестью привозимыхъ имъ прутьевъ.

— Запорю васъ, мерзавцы, скоты! приговаривалъ Иванъ Павловичъ, вспоминая при каждой экзекуціи о своей обидѣ.

Если такъ гнѣвенъ былъ Иванъ Павловичъ при посѣщеніи классовъ, то чего же нужно было ожидать на публикѣ, на этомъ судилищѣ, которое собственно и предназначалось только для расправы? Ученики трепетали; подкупали секуторовъ, ссорились между собой, обличая другъ друга въ подучиваніи къ разнымъ шалостямъ.



====page 80====



— Вотъ ты научилъ меня прошлый разъ показать кукишъ этому пьяницѣ, а теперь я отдувайся! Непремѣнно вздуютъ! жаловался одинъ.

— Ну, вздуютъ, такъ вздуютъ! Развѣ въ первый разъ? утѣшалъ подстрекатель. И меня вѣдь тоже взъерихонятъ. Да ничего: на спинѣ-то не рѣпу сѣять, на бокахъ не рѣдьку тыкать!

— А вотъ что, ребята, отзывается въ это время бойкій бурсакъ откуда-то изъ угла. Я узналъ, — лекарство такое есть, — совсѣмъ не больно бываетъ! Мнѣ давнось сказывалъ нашъ дьячекъ; у нихъ въ старину употребляли. Кто хочетъ со мной доставать?

— Я, я, я! кричали со всѣхъ сторонъ. Какое лекарство? Куда идти? Идемъ всѣ; всѣмъ надо!

Одинъ только голосъ пробунчалъ сердито:

— Знаемъ мы эти лекарства! Я прошлый разъ цѣлыхъ полчаса читалъ: «помяни, Господи, царя Давыда», да такъ, братъ садко было, что хошь бы и безъ «давыда»!

— Лекарство простое, продолжалъ знатокъ; только наловить надо!

— Въ водѣ оно, что-ли, растетъ? Лѣземъ хоть на самое дно!

— Нѣтъ, не въ водѣ. Наимать надо!

— Что? кого поймать? Поймаемъ; хоть черта за рога и того поймаемъ!

— Воробьевъ, братцы, наловить надо. Воробьинымъ мозгомъ надо намазываться.

Хотя ребятамъ было и не до смѣха, но при этомъ всѣ захохотали.

— Эка, парень; воробьиный-то мозгъ на другое идетъ, возразилъ одинъ изъ отчаянныхъ. Съ воробьинаго-то мозгу шибко растетъ… знаешь что?

— Нѣтъ, братцы; говорятъ, и на это хорошъ. Я непремѣнно попробую!

— И я, и я! Попробовать все-таки не мѣшаетъ!

— А я ужъ, отозвался дѣтина, сомнѣвающійся въ лекарствахъ, ничего нехочу пробовать. Пусть ихъ дуютъ, а я все-таки исключусь! Подуютъ, да перестанутъ, мрачно заключилъ онъ и углубился въ занятіе, самое обыкновенное у бурсаковъ, но приличное только будочникамъ.



====page 81====



Поутру, въ день публики всѣ собрались по классамъ, въ страхѣ и трепетѣ. Уроковъ не было. Старшіе, какъ особы чиновные, небоящіеся сѣченія, выглядывали особенно важно; то былъ день церемоніальный, день ихъ торжества: по ихъ доносамъ будетъ чиниться расправа. Еще торжественнѣе казались секуторы, — хотя и первые разбойники и коноводы, но тоже освобожденные отъ наказаній за ихъ полезное ремесло. Одни изъ нихъ съ готовыми розгами расхаживали по классу, поигрывая своими инструментами; другіе усердно занимались вязаніемъ розогъ, иногда вплетая въ нихъ тоненькія мѣдныя проволоки, выдергиваемыя изъ помочей. Связавъ пучокъ, они примѣривали его на полу; стараясь выказать при этомъ свою ловкость и проворство, причемъ на лицахъ ихъ выражалось истинно-артистическое наслажденіе.

— Смотри-ка, смотри, Богоявленскій. Вотъ эдакъ я буду Срѣтенскаго — за то, что надулъ, подлецъ, прошлый разъ: обѣщалъ и непринесъ ничего! А вотъ этакъ... ну хоть тебя, если Богъ приведетъ... Вишь, оно какъ будто я изо всѣхъ силъ жарю, а не больно! Тоже, братъ, и въ нашемъ дѣлѣ надо снаровку! А то, пожалуй, замѣтятъ, такъ и самъ съѣшь затрещину. А что, ловко вѣдь? а?

— Ловко, отвѣчалъ Богоявленскій, а у самого стучали зубы и морозъ подиралъ по кожѣ.

Здѣсь замѣтимъ мимоходомъ, что это еще не было верхомъ ловкости секутора — показывать видъ, что «жаритъ» изо всѣхъ силъ, а въ сущности не жарить. Верхомъ совершенства этой профессіи считалось то, когда секуторъ изловчался задѣть концами лозъ стоящаго сзади инспектора или смотрителя и дѣлалъ это съ такимъ невиннымъ простодушіемъ, что начальство приписывало эту неосторожность отнюдь не злому намѣренію, а особенному усердію секутора.

Прочая братія была въ самомъ дурномъ настроеніи. Разговоры не клеились. Въ одномъ углу крошечный мальчуганъ съ досадой говорилъ Васькѣ-рыженькому, любимцу смотрителя.

— Вотъ я-те говорилъ тогда, что попадусь! Ты хотѣлъ всячески заступиться. Меня поймали, а ты правъ! Я вотъ скажу Ивану Павловичу, какъ поведутъ меня, что ты посылалъ меня за виномъ-то!

— Пхэ, пхэ! Такъ тебѣ Иванъ Павловичъ и повѣритъ! Про кого-бы другаго, а то про меня, — дудки! Никогда неповѣритъ. Тебѣ-же будетъ хуже: жизни своей тогда не радъ будешь!

— А что же ты не заступился-то?



====page 82====



— Неуспѣлъ, что же дѣлать? Послѣ когда-нибудь, другой разъ заступлюсь, утѣшалъ рыженькій.

— Послѣ... послѣ... твердилъ мальчуганъ. Не тебя, видно, сегодня драть-то будутъ!.. Свинья эдакая, заключилъ онъ, ужъ про-себя.

На другомъ концѣ класса шла торговля съ секуторомъ. Маменькинъ сынокъ, сынъ городскаго протоіерея, одѣтый щегольски, прилизанный и довольно благообразный, выкладывалъ изъ кармана разныя разности, принесенныя изъ дому въ умилостивленіе «бога секуціи». Чего-чего тутъ не было! И съѣдобное — пирожки, сухари, конфекты; и предметы роскоши — табакъ, деньги и проч. И все это перекладывалось въ огромныя лапы секутора.

— Все, сказалъ щеголь, умильно поглядывая на секутора.

— Мало; давай еще! Вѣдь тебѣ отсыплютъ двѣсти. Изволь тутъ исхитряться! Все норовить, да норовить, — пожалуй и влопаешься! Давай!

Малый тоже былъ видно дошлый: не все принесенное отдавалъ сразу. Онъ началъ опрастывать другой карманъ. Опять въ подставленныя верзилою пригоршни повалилась всякая благодать: мѣдные гроши, ломаныя сережки, какая-то пуговица съ гербомъ, серебрянный наперстокъ, отрывокъ цѣпочки и т. п. Дѣло очевидно состояло не въ качествѣ, а въ количествѣ.

— Теперь ей-богу все! уже почти со слезами говорилъ щеголекъ.

— Мало! отвѣчалъ невозмутимо-холодный мздовоздаятель. Знаешь, что мнѣ тоже дѣлиться надо. Много-ли мнѣ достанется?

— На, вотъ возьми еще платокъ. Я скажу папенькѣ, что потерялъ.

— Еще что есть? Все давай; иначе — горе!

— Ейже-богу, ничего нѣтъ! Вотъ-те истинный Христосъ!

Но верзила еще не вѣрилъ. Онъ самъ началъ ощупывать карманы франта, выворотилъ ихъ, но ничего не нашелъ. Наконецъ рука его задѣла за ленточку, на которой висѣлъ серебрянный образокъ, который и выкатился изъ-за рубашки.

— Давай и это! сказалъ секуторъ и началъ снимать образъ.

— Оставь, пожалуйста! Маменька... завопилъ было малецъ... Но въ это время раздался въ корридорѣ звонъ колокольчика, возвѣщавшій наступленіе публики и роковаго часа…

Публика происходила въ большой, мрачной залѣ, изъ которой на этотъ разъ вынесена была вся мебель. До двухъ сотъ учениковъ собралось теперь въ эту комнату, и изъ нихъ по крайней мѣрѣ поло



====page 83====



вина ждали себѣ «секуціи», а треть непремѣнно была высѣчена. Старшіе устанавливали учениковъ по классамъ. Секуторы, расположившись у дверей, осматривали свои инструменты, пробовали ихъ толщину и гибкость, не безъ основанія опасаясь за самихъ себя, еслибы оказалось, что розги приготовлены не надлежащей пропорціи. Впрочемъ, такъ какъ это опасеніе существовало и прежде, да къ нему еще присоединялась злоба секуторовъ на нѣкоторыхъ учениковъ, то сильно бояться за тонину розогъ было нечего; да и не на этомъ, какъ мы видѣли, выѣзжали секуторы.

Около получаса продолжалось трепетное ожиданіе начальства.

— Ужъ скорѣе бы, право! шептали ученики.

— Ахъ, какъ бы вдругъ да ему, чорту, что нибудь приключилось! Хоть бы брюхо заболѣло! нерѣшительно говорили нѣкоторые, внутренно неувѣренные въ возможности этого «какъ бы».

Поставленные на часахъ мальцы, изъ самыхъ конечно бойкихъ, возвѣстили наконецъ «пришествіе антихриста». Тихимъ, размѣреннымъ шагомъ, съ важностью, приличною такому торжественному случаю, шествовалъ Иванъ Павловичъ, въ сопровожденіи инспектора и учителей. Инспекторъ несъ въ рукахъ какія-то бумаги. При входѣ его въ залу, ученики цѣлымъ хоромъ запѣли: «днесь благодать св. духа насъ собра...» Чувствовали-ли они въ душѣ, что ихъ дѣйствительно собрала сюда благодать, — положительно утверждать не можемъ, но что мурашки бѣгали у всѣхъ подъ кожей, — это вѣрно. При видѣ грознаго лика начальника многіе поблѣднѣли, какъ полотно; другіе усердно молились. Одинъ какой-то малецъ палъ на колѣна и преусердно клалъ земные поклоны. Вообще пѣніе молитвы старались какъ можно растянуть, чтобы выиграть хоть минуту времени. Учителя перешептывались и посмѣивались между собою, иногда лукаво мигая и указывая пальцами на нѣкоторыхъ воспитанниковъ. Но Иванъ Павловичъ былъ грозенъ, какъ громовая туча и теменъ, какъ осенняя ночь. Онъ, какъ прилично его сану, положилъ при началѣ и концѣ молитвы по одному умѣренному поклону и по окончаніи пѣнія, обратился лицомъ къ ученикамъ. Тѣ низко поклонились.

— Григорій Ивановичъ! важно сказалъ смотритель, обращаясь къ инспектору, начинайте!

Григорій Ивановичъ медленно, съ разстановкою прочелъ сначала списокъ учениковъ, отличившихся чѣмъ-нибудь въ теченіе мѣсяца.



====page 84====



Качества, за которыя восхваляли учениковъ были все самыя высокія, которыя бы сдѣлали честь самому добродѣтельнѣйшему изъ людей. И, конечно, стоило похвалить тѣхъ, кто въ младыя еще лѣта усвоилъ эти качества. Одни отличались «благопокорливостью и почтительностью» къ своему старшему (старшіе дѣлали и самыя отмѣтки); другіе отличились исполнительностью по должности (напр. секуторы); третьи — «сообщительностью» — качествомъ, которое подвергало отличившихся имъ всеобщимъ насмѣшкамъ и даже злобѣ учениковъ. Одни толковали эту «сообщительность» очень подозрительно, находя въ самомъ словѣ слишкомъ житейскій смыслъ; другіе разумѣли подъ нимъ просто шпіонство. Наибольшая часть благонравныхъ отличались, какъ и подобаетъ духовнымъ воспитанникамъ, «усердіемъ къ богослуженію». Въ числѣ первыхъ между отличившихся стояло имя смотрительскаго любимца, Васьки-рыженькаго. Имени нашего героя, должны мы сказать съ прискорбіемъ, не было въ этомъ спискѣ.

Отличившіеся, упомянутые въ спискѣ, выходили на средину. Когда умолкъ инспекторъ, Иванъ Павловичъ кашлянулъ и, обратясь къ отличившимся, произнесъ:

— Ну, благодарю васъ. Старайтесь всегда отличаться. А вы, обратился онъ къ прочимъ, берите съ нихъ примѣръ! Ты чѣмъ, Добронравовъ, отличался?

— Смиренномудріемъ-съ! бойко и далеко не смиренномудро отвѣчалъ спрошенный.

— Ну, и всегда будь смиренномудръ. Это весьма хорошая добродѣтель; и въ писаніи сказано: Богъ гордымъ противится, смиреннымъ же даетъ благодать. А ты, Кедроливанскій?

— Усердіемъ къ богослуженію-съ!

— А, это очень... очень похвально. Бога никогда ненадо забывать; Онъ, братъ, всегда заплатитъ. Что ученье? не въ томъ штука, чтобъ быть ученымъ тамъ какимъ-нибудь. Это вздоръ. А вотъ въ церковь надо ходить чащ е... Церковь, братъ, насъ кормитъ. Ходите чаще въ церковь; отъ классовъ всегда уволю въ церковь... Ну, а ты, Нерыдайменематенскій?.. А знаю, знаю! Славно, братъ, паришь. Самъ вижу и... цѣню! Преуспѣвай и впредь! Григорій Ивановичъ, продолжайте!

И Иванъ Павловичъ снова принялъ, елико-возможно грозный видъ.



====page 85====



Григорій Ивановичъ началъ читать теперь списокъ провинившихся въ чемъ-нибудь воспитанниковъ. Боже, какихъ преступленій и пороковъ не водилось за воспитанниками дребеденской бурсы! Тысячу разъ желали бы мы умолчать объ этой печальной сторонѣ училищной жизни, но — правда, господа, выше всего. Къ тому же, собственно бурсу и ея начальство, мы увѣрены, никто не станетъ обвинять въ проступкахъ ея питомцевъ. Бурса, ея уставы и инструкціи — сама по себѣ, а мальчишки, вѣдь, сами по себѣ! Училищное начальство непотакало же, вѣдь, этимъ проступкамъ: виновато-ли оно въ развращенности человѣческой природы? Большая часть «худыхъ по поведенію» провинились въ ужасномъ преступленіи — непочтительности къ старшимъ, въ грубости къ начальству; далѣе слѣдовали не менѣе изрядные грѣшки, какъ-то: «винопитіе», «табакокуреніе», «воровство», бѣгство изъ училища, буйство въ пьяномъ видѣ и т. под.

Виноватые тоже вышли на средину. Большая часть ихъ впрочемъ сохраняли полнѣйшее спокойствіе, точно ожидали получить богатые подарки. Но были рыцари и очень печальнаго образа; особенно маленькіе были по истинѣ жалки.

Дувка началась съ воспитанниковъ верхняго класса. Эти выносили наказаніе вообще очень мужественно, имъ, впрочемъ, и севуторы больше мирволили. Одни изъ нихъ, густымъ басомъ, довольно сердито и какъ бы нехотя, говорили, обращаясь къ смотрителю:

— Простите... не буду! И больше не продолжали, можетъ быть уже зная по опыту, что всякія мольбы напрасны. Другіе во все время секуціи раза два-три издавали густые гортанные звуки: о-о-охъ! о-о-хъ! А иные даже и вовсе не кричали, а только кряхтѣли. Опытный наблюдатель замѣтилъ бы безъ труда, что эти «охи» сильно смахивали на «хи-хи»; но смотрителю и въ мысль не приходило усумниться въ добросовѣстности его секуторовъ. Онъ лично слѣдилъ за секуціей. По временамъ онъ приговаривалъ: «вотъ такъ, вотъ такъ! Прибавь горяченькихъ!» Иногда онъ доходилъ до такого увлеченія, что размахивалъ руками и безсознательно дѣлалъ видъ, что и самъ какъ будто сѣчетъ. Быть можетъ, впрочемъ, что онъ когда нибудь и самъ исправлялъ эту решпектабельную обязанность.

По окончаніи сѣченья, большаки живо надергивали штанишки и злобно посмотрѣвъ на все собраніе, уходили въ уголъ.

Пріятное зрѣлище праведнаго воздаянія наконецъ нѣсколько разсѣяло мрачныя тѣни на лицѣ начальника; онъ даже какъ будто по



====page 86====



веселѣлъ, и секуція стала принимать умилительный видъ собѣдованія между «сѣкущимъ и сѣкомымъ».

— Гряди, гряди во имя господне! приговаривалъ смотритель иному мальцу, неохотно шедшему «на мѣсто мученія».

— Батюшка, отецъ родимый, Иванъ Павловичъ! Ваше высокоблагородіе! Ей-ей не буду, ей-богу въ послѣдній разъ. Вотъ-те матерь божія, не буду! молился виновный, стараясь словами и жестами разжалобить начальника.

Смотрителя ничего не брало.

— Гряди, гряди отъ Ливана!

— Другъ мой, Иванъ Павловичъ! продолжалъ на колѣняхъ умаливать виновный, отстраняя отъ себя секуторовъ, валившихъ его на полъ. Иванъ Павлычъ, душечка, милочка! Спаси и помилуй!

Но и «другъ» и «милочка» не дѣйствовали.

— Гряди... и лядвія твоя наполнятся поруганія!

Иной, видя безуспѣшность всякихъ просьбъ, объявлялъ, что у него «короста» на спинѣ; другой клялся, что не можетъ развязать гашника и т. и. Ничего не помогало: опытные секуторы припадали на колѣни и зубами развязывали узелъ, можетъ быть нарочно въ тотъ день покрѣпче завязанный, а коростливому самъ Иванъ Павловичъ приговаривалъ: 

— Ничего, ничего! Легче будетъ! Ложись, голубчикъ; больница-то у насъ есть, — снесемъ! Да еще не обманываешь ли? А то прибавлю!

Но вотъ одинъ дѣтина совершенно и на отрѣзъ отказывается лечь.

— Не дамся, Иванъ Павлычъ, ей-богъ не дамся. Хоть что хотите, дѣлайте! говоритъ онъ твердо и грубо. Не велите имъ лѣзти, — разобью! Слышите!

Иванъ Павловичъ конфузится. «Чортъ его знаетъ, думаетъ онъ, какъ бы всю секуцію не испортилъ; пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ разобьетъ. Бывалое дѣло!» Иванъ Павловичъ смягчается и прибѣгаетъ къ хитрости.

— Да, ложись же, братецъ. Хоть немного! Ну лягъ же!

— А сколько дадите? спрашиваетъ дѣтина.

— Ну пятьдесятъ только велю дать; вѣдь тебѣ по настоящему двухъ сотъ мало! Тебя надо до тѣхъ бы поръ дуть, пока на войлокахъ не понесутъ!



====page 87====



— Коли такъ, такъ не дамся! Продолжаетъ дѣтина. Двадцать пять — куда ни шло!

— Ну, хоть тридцать пять!

— Нѣтъ; я ужъ сказалъ.

— Ну, чортъ съ тобой, ложись!

Очередь дошла наконецъ до нашего пріятеля, Ѳивейскаго. На него взведены были самыя ужасныя вины, чуть не чернокнижіе. Кромѣ лѣности, онъ обвинялся въ непокорливости, въ намѣреніи убѣжать и наконецъ въ сдѣланіи пасквиля на начальство. Пасквилемъ была названа грубо начерченная на книжной коркѣ не то углемъ, не то карандашомъ картинка. Рисунокъ изображалъ какое-то чудовище съ огромнымъ туловищемъ на тоненькихъ ножкахъ, съ длинными, всклокоченными волосами, съ сверкающими, круглыми глазами и открытой пастью. Можетъ быть никто бы и недогадался, что скрывалось подъ этой аллегоріей, но какой-то услужливый компиляторъ подписалъ подъ картиной огромными буквами: бурса. Нашелъ ли Иванъ Павловичъ въ чудовищѣ, созданнымъ нашимъ пріятелемъ какое нибудь сходство съ собственной особой, или онъ оскорбленъ былъ посягательствомъ на честь ввѣреннаго ему заведенія, или, наконецъ, всякое проявленіе насмѣшливости напоминало ему обиду, нанесенную его дверямъ, — только Иванъ Павловичъ ужасно разсвирѣпѣлъ, когда вывели Ѳивейскаго.

— А, это ты-то и есть насмѣшникъ? Тебѣ пасквили писать! Лѣнтяй, карапузикъ, и уже пасквили пишетъ! Я жъ тебѣ дамъ пасквили! Вали его!

Что было и валить-то! Легкимъ движеніемъ могучей руки секуторъ бросилъ Пашу Ѳивейскаго на полъ, и свѣжія прутья захлестали съ такою силою по тщедушному тѣлу, что не слыхать было и тѣхъ воплей, которыя издавалъ нашъ Павелъ.

— Вишь, вѣдь, какая упрямая каналья, и не кричитъ. Прибавь ему! кричалъ озлобленный смотритель.

Секуторъ дралъ, дралъ и наконецъ самъ сжалился.

— Некричитъ ужъ, Иванъ Павлычъ. Какъ бы не пересобачить!

— Ну, брось его къ чорту! А вы, Григорій Ивановичъ, надѣньте на него еще рога: пусть онъ служитъ позоромъ для всѣхъ учениковъ за свои мерзскія качества!

Какъ новичекъ, Паша былъ послѣднимъ въ спискахъ, и его сѣкли послѣдняго. Публика кончилась. Ученики снова пропѣли священную



====page 88====



пѣснь — похвалу Богородицѣ, снова поклонились въ поясъ смотрителю, и онъ также величественно вышелъ изъ залы, какъ и вошелъ въ нее.

— Важную порку задали мы сегодня, гг.! сказалъ онъ, обращаясь къ учителямъ и выходя въ сѣни.

— Превосходную, сытную, сказалъ учитель-экономъ.

— В-великолѣпную! з-знаменитую въ лѣтописяхъ нашего вертограда! подхватилъ учитель, отличавшійся своими краснорѣчивыми проповѣдями.

— У меня забудутъ, подлецы, двери мазать! заключилъ смотритель, и потомъ прибавилъ:

— Вечеркомъ, гг., приходите-ка ко мнѣ!

И съ самодовольнымъ видомъ человѣка, исполнившаго самую святую и вмѣстѣ пріятную обязанность, Иванъ Павловичъ изволилъ уйти въ свои аппартаменты.

А сзади, за его спиной, ученики высовывали языки и пантоминами показывали, что даютъ Ивану Павловичу сытныхъ подзатыльниковъ и знаменитыхъ пинковъ.



XVI.

Послѣ секуціи.

Иванъ Павловичъ, натѣшившись секуціей, сдѣлалъ, какъ мы видѣли, честь своимъ подчиненнымъ, пригласивъ ихъ къ себѣ вечеромъ. Бурсаки, надо отдать имъ справедливость, тоже скоро утѣшились послѣ секуціи, и когда фаворитъ Ивана Павловича, Васька-рыженькій сдѣлалъ имъ подобную же честь, пригласивъ ихъ въ тотъ же вечеръ въ гости, въ одинъ изъ нумеровъ, который находился подальше отъ квартиры смотрителя, почти никто не отказался отъ этого предложенія.

Мы знаемъ, гг., чего требуетъ субординація; мы твердо помнимъ мудрую пословицу: «чинъ чина почитай». И потому, само собой разумѣется, прежде опишемъ пиръ Ивана Павловича, тѣмъ болѣе, что, вѣроятно, на этомъ пиру будутъ подаваться не тѣ протухлыя блюда,



====page 89====



какія обыкновенно подаются бурсакамъ. Относительно свѣтскости нашего «генерала in potentia,» мы надѣемся, читатели уже составили надлежащее понятіе, да и учитель—экономъ, выдающій провизію къ смотрительскому столу, имѣя въ виду и свой желудокъ и желудокъ начальника (о, сколько благъ и золъ истекаетъ изъ желудка начальника!), не ударитъ въ грязь лицомъ. Дѣйствительно все готовилось въ наилучшемъ видѣ. Двое служителей цѣлый день бѣгали по городу, исполняя порученія по заготовленію пиршественныхъ принадлежностей. Бурсаки съ завистію смотрѣли на этихъ оборванныхъ меркуріевъ, возвращавшихся изъ города съ болѣе или менѣе тяжелою ношею и все сносившихъ въ начальническія комнаты. А, впрочемъ, неугодно ли читателямъ самимъ взглянуть на реестръ, хотя и неполный, необходимыхъ для пира припасовъ, собственноручно написанный Иваномъ Павловичемъ (мы почему-то думаемъ, что все, касающееся Ивана Павловича, сильно интересуетъ читателей), съ отмѣтками, свидѣтельствующими о нѣкоторыхъ пріятныхъ качествахъ его характера? Вотъ этотъ реестръ.



Купить:

1)  Говядины лучшей 	20 ф.  2 р.  50 к. 	(асс.) взять у нашего мясника.

2)  Языковъ коровьихъ 	5 —  1 р.  25 в.	 -------- тожъ.

3)  Тожъ копченыхъ 		3 —  1 р.  50 в.	 -------- тожъ.

4)  Масла коровьяго 		5 ф.    2 р. — »   	достать изъ собственнаго погреба.

5)  Водки лучшей полведра  8 р. — » 		выписать на больницу.

6)  Мадеры 1 бут.         	2 р. 50 к. 		тожъ, для выздоравливающихъ.

7) 2 игры картъ		» — »        		попросить у Н.

8)  Паюсной икры 		1 ф. — 1 р.          	дѣлать нечего; купить.



Въ концѣ концовъ надо было издержать 1 р. асс. Но Иванъ Павловичъ вспомнилъ, что у учителя эконома должны быть еще деньги изъ выданныхъ ему на казенныя покупки. Деньги, дѣйствительно, были, но юный экономъ не безъ основанія разсчитывалъ хоть на половину ихъ; жестоко обманутый въ своихъ надеждахъ, онъ съ грустью разстался съ безгрѣшнымъ доходцемъ, рѣшившись во что бы то ни стало наверстать его при будущихъ покупкахъ.

Къ пяти часамъ вечера «чертогъ сіялъ» можно было сказать, если не обо всемъ зданіи бурсы, по крайнѣй мѣрѣ о комнатахъ, занимае



====page 90====



мыхъ Иваномъ Павловичемъ. Въ корридорѣ, ведущемъ въ эти комнаты, зажжено было два фонаря, испускавшихъ ослѣпительный блескъ; на каждомъ изъ трехъ оконъ квартиры Ивана Павловича горѣло по свѣчѣ и на каждомъ столѣ, въ комнатахъ, по двѣ свѣчи. Необыкновенныя благоуханія разлились даже въ корридорѣ и, смѣшавшись съ обыкновеннымъ запахомъ корридоровъ въ учебныхъ заведеніяхъ, образовали изящно—благовонное соединеніе «россійской пхи» и восточныхъ ароматовъ.

Иванъ Павловичъ величественно расхаживаетъ по своей залѣ, гдѣ уже сидятъ его скромные гости—подчиненные. Онъ поднимаетъ вверху свою «собачью титьку» (такъ называютъ бурсаки нюхательный аппаратъ Ивана Павловича) и, потянувъ въ себя благоухающій воздухъ, не безъ чувства самодовольствія говоритъ своимъ гостямъ:

— Вотъ, гг., учитесь жить по-свѣтски! Смотрите, какъ все изящно и деликатно! Желалъ бы я узнать, какая бы образованная дама не вошла съ удововольствіемъ въ эдакую залу? Гм!

— Помилуйте, Иванъ Павловичъ, отвѣчаютъ скромные гости. Гдѣ же намъ! (т. е. дивья тебѣ, псу эдакому, на всемъ-то казенномъ такъ роскошничать! Съумѣли бы и мы на твоемъ мѣстѣ тоже сдѣлать!).

Замѣтно, что не для однихъ учителей устроенъ этотъ пиръ. Иванъ Павловичъ, очевидно, ждетъ кого-то поважнѣе, а скромные педагоги приглашены только для обстановки, для приданія большаго блеска величію Ивана Павловича. Около шести часовъ, дѣйствительно, начали сходиться посторонніе посѣтители. Явились три — четыре учителя семинаріи, въ томъ числѣ семинарскій экономъ и секретарь правленія; пришелъ какой-то совѣтникъ палаты, изъ духовныхъ, выглядывавшій не меньше, какъ директоромъ департамента и имѣвшій обыкновеніе начинать рѣчь словами: «когда я служилъ секретаремъ въ сенатѣ...» Было и еще нѣсколько болѣе или менѣе презентабельныхъ лицъ изъ мѣстной чиновной братіи. Но Иванъ Павловичъ все еще былъ въ ожиданіи кого-то. Наконецъ къ парадному крыльцу съ шумомъ подкатился возокъ, запряженный парою отличныхъ вороныхъ лошадей. По докладу сторожа, въ попыхахъ вбѣжавшаго въ комнату Ивана Павловича, послѣдній выбѣжалъ въ корридоръ и спустившись съ лѣстницы, почти у самаго крыльца встрѣтилъ новыхъ гостей съ почтительнымъ поклономъ. То были о. ректоръ и о. инспекторъ семинаріи.



====page 91====



— О, какъ я вамъ благодаренъ, ваше в-біе! заговорилъ Иванъ Павловичъ, подходя подъ благословеніе къ о. ректору. Покорнѣйше прошу пожаловать! О. инспектору мое нижайшее почтеніе!

— Очень, очень пріятно! Почему же, помилуйте, не навѣстить? Вотъ по пути и училище посмотрю, замѣтилъ о. ректоръ.

Иванъ Павловичъ, сдѣлавъ совершенно великосвѣтскій полуоборотъ, немножко въ наклонку, очень ловко, обѣими руками, указалъ важнымъ гостямъ дорогу впередъ, а самъ пошелъ бочкомъ, семеня ножками и наклонивъ впередъ голову, такъ чтобы видно было, что онъ изъ почтенія идетъ позади, но въ тоже время и внимательно прислушивается, не прикажетъ ли что начальство? Въ верхнемъ корридорѣ Иванъ Павловичъ какъ будто такъ-себѣ, случайно понюхалъ воздухъ. О. ректоръ тоже понюхалъ воздухъ и сказалъ.

— Хорошо у васъ здѣсь пахнетъ!

И о. инспекторъ тоже понюхалъ, и тоже сказалъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, какъ славно пахнетъ!

У самыхъ дверей своей квартиры Иванъ Павловичъ съ необыкновеннымъ искуствомъ, невыдаваясь однако нисколько впередъ, успѣлъ широко растворить двери, такъ что казалось, будто онѣ отворились сами собою, и о. ректоръ вдругъ упалъ, точно съ неба, и очутился въ сіяющей комнатѣ, среди изумленныхъ гостей. Гости, дѣйствительно, какъ бы ужаленные тарантуломъ, повскакали съ мѣстъ, и когда Иванъ Павловичъ, съ свойственною ему ловкостью снялъ съ высокаго посѣтителя дорогую шубу, почтительно подошли подъ благословеніе. О. ректоръ каждаго встрѣчалъ какою-нибудь ласкою. Семинарскимъ учителямъ онъ говорилъ съ любезною шутливостью: «давно же мы съ вами невидались! всего два часа!»; учителямъ училища ласково замѣчалъ, избѣгая, впрочемъ, мѣстоименій: «что, небось скоро во священники?» Свѣтскимъ гостямъ онъ ничего не говорилъ, но зато, благословлялъ ихъ болѣе торжественно и не спѣша. По окончаніи этой церемоніи, Иванъ Павловичъ попросилъ о. ректора занять подобающее ему мѣсто — на диванѣ, за круглымъ столомъ. Началось чаепитіе. Разговоръ не клеился. Никто изъ младшихъ гостей нерѣшался начать рѣчи; свѣтскіе люди, занявъ уголъ подальше отъ дивана, старались принять независимыя позы, свидѣтельствовавшія о томъ, что «они-де, вотъ, вовсе не боятся какого-нибудь ректора семинаріи и смѣло кладутъ нога—на—ногу, громко сморкаются; ну, словомъ, могутъ держать себя совершенно самостоятельно.» Кажется,



====page 92====



и о. ректоръ былъ не въ маломъ затрудненіи, о чемъ бы повести рѣчь; но, наконецъ, жалѣя хозяина, который суетился и краснѣлъ, чувствуя, что разговоръ не удается, онъ рѣшился открыть бесѣду.

— А что, были, гг., на прошедшей службѣ его в...ства? спросилъ онъ, обращаясь къ учителямъ.

— Какъ же-съ, ваше в-біе! были-съ! (никто, злодѣи, не былъ!).

— Какую умилительную проповѣдь изволили сказать его в-ство! Какое краснорѣчіе! Какая сила убѣжденія! Это, можно сказать, в-нѣйшій Филаретъ и в-шій Иннокентій вмѣстѣ; высокій умъ одного и сердечная теплота другаго! продолжалъ о. ректоръ.

— Да-съ! могли только сказать учители, смиренно склонивъ головы.

Но одинъ изъ учителей семинаріи, одѣтый весьма неопрятно, косоногій, съ огромнымъ хохломъ на головѣ, видимо былъ несогласенъ съ этимъ мнѣніемъ. Онъ встряхнулъ своей огромной головой, сжалъ кулаки и, вставъ на средину комнаты, горячо произнесъ съ значительнымъ малороссійскимъ акцентомъ:

— Не то вы кажите, о. рехтуръ. То росположеные предыки не правильно було. Владыко хотивъ приступъ зробыть по ахвоньевой хрыи, онъ вона и не вирна вышла, а отъ сего и уся предыка пустрадала. Було бъ гарно на сію тиму прыступъ зробыть черезъ хрыю превращенну! То гарно було бы. А то що вы брешите: Хвиларетъ, Иннокентій! Ще бо далико намъ до Хвиларета!

Смѣлый протестъ не понравился всѣмъ присутствующимъ. Къ кому ни обращался запальчивый критикъ, всѣ отъ него отварачивались. Хозяинъ былъ какъ на иголкахъ; но вступить въ споръ съ ярымъ противникомъ никто не рѣшался; ибо хохолъ считался умнѣйшимъ человѣкомъ и слишкомъ не церемонно обращался съ своими оппонентами, называя ихъ дурнями, брихалами, а иногда даже пускалъ въ ходъ кулаки. Но съ о. ректоромъ конечно онъ не смѣлъ этого сдѣлать. И потому о. ректоръ съ оттѣнкомъ укоризны замѣтилъ ему:

— Вы вѣчно, Самуилъ Филиповичъ, съ своей критикой, и всегда не правы, особенно въ сужденіяхъ о проповѣдяхъ его в—ства. Вы могли и не замѣтить при слушаніи, соблюдены или не соблюдены его пр—вомъ реторическія правила. А я вамъ скажу, что всѣ соблюдены, даже болѣе, чѣмъ соблюдены.



====page 93====



О. ректоръ не объяснилъ, что значитъ выраженіе: «болѣе, чѣмъ соблюдены», но тѣмъ не менѣе слушатели наклоненіемъ головъ совершенно съ нимъ согласились. Лица всѣхъ просвѣтлѣли. Однако хохолъ не унимался.

— Якъ же вы кажите, о. рехтуръ, соблюдены? Та я жъ вамъ докажу, что ни. Чи тима у него була о свиньяхъ гадарынскихъ и отчего биси просылысь влизть въ нихъ?..

И хохолъ входя въ большій и большій паѳосъ, кажется намѣренъ былъ подробно распространиться о гадаринскихъ свиньяхъ и о проповѣди его пр—ства, но о. ректоръ прервалъ его.

— Послушайте, Самуилъ Филиповичъ! Я вамъ рѣшительно запрещаю говорить при мнѣ объ этомъ предметѣ. Наживете вы себѣ бѣды съ вашими дерзскими мнѣніями, да и намъ изъ за васъ бѣда будетъ. Говорите, пожалуйста, объ чомъ нибудь другомъ, а не то я уѣзжаю сейчасъ же!

При этой угрозѣ хозяинъ поблѣднѣлъ. Онъ схватилъ хохла за рукавъ и потащилъ его въ другую комнату. Казалось, онъ и прочіе гости готовы были растерзать дерзкаго.

— Та ну, я вже мовчу, мовчу! щобъ вамъ лыхо було, твердилъ хохолъ, уходя. Та давай же горилки!

По удаленіи неукратимаго хохла, въ залѣ воцарилось молчаніе.

— А па-азвольте спросить, ваше в—біе, вдругъ обратился къ ректору одинъ изъ чиновныхъ гостей (не изъ духовныхъ.) Проповѣдь его пр-ва была въ назидательномъ, или нравоучительномъ родѣ?

О. ректоръ улыбнулся, внутренно удивляясь невѣжеству свѣтскаго человѣка въ такихъ простыхъ для него вещахъ, но однако сниходительно отвѣчалъ:

— Видите ли, м. г. оба сіи качества въ церковныхъ поученіяхъ означаютъ почти одно и тоже. И назиданіе и нравоученіе должны быть въ каждомъ поученіи: ибо для того мы и проповѣдуемъ, чтобы назидать, а потому каждое назиданіе есть нравоученіе и каждое нравоученіе есть назиданіе!

— Тэкъ-съ! отвѣчалъ совершенно удовлетворенный чиновникъ и спрятался въ свой галстухъ.

Между тѣмъ чаепитіе кончилось и подана была водка и закуска. Въ уваженіе только усиленныхъ просьбь Ивана Павловича, о. ректоръ выкушалъ рюмочку мадеры и закусилъ икрой. О. инспекторъ сдѣлалъ тоже.



====page 94====



— Ну-съ, мы не хотимъ, гг., вамъ мѣшать. Вы люди свѣтскіе, а мы — анахареты: волей-неволей должны сидѣть въ своей келіи. О. Инспекторъ поѣедемъ-те.

И о. ректоръ значительно посмотрѣлъ на свѣтскихъ людей, какъ бы давая понять, что «если бы не они, пожалуй, можно бы и остаться». Тѣмъ не менѣе онъ вздохнулъ и сталъ собираться. О. инспекторъ вздохнулъ еще глубже, и тоже сталъ собираться. Всѣ просьбы Ивана Павловича были напрасны.

— Вотъ видите ли, намъ надобно еще заѣхать къ купцу Смятошину, замѣтилъ о. ректоръ. Супруга ихъ сегодня именинницы. Прощайте, благодарю васъ!

По удаленіи высокихъ посѣтителей какъ будто чудо какое совершилось надъ гостями. Всѣ встали съ своихъ мѣстъ, бойко зашагали по комнатѣ, шибко замахали руками, точно они до сихъ поръ были заколдованы.

— Ну, уѣхали... Теперь можно и продернуть!

И всѣ повалили къ сталу, на которомъ стояло веліе утѣшеніе. Хозяинъ между тѣмъ разставлялъ столы и вскорѣ образовались двѣ партіи играющихъ; въ первой учавствовали гражданскіе чиновники и самъ хозяинъ, — большой любитель «зеленаго поля». Тутъ шла игра дѣльная, серьозная, только что вошедшій тогда въ моду преферансъ. На другомъ столѣ ученая братія пріютилась играть, — ужъ сказывать ли во что, читатель? Но вы, я надѣюсь, не осудите ученую братію; во первыхъ по тому, что она, т. е. ученая братія, съ нѣкоторымъ упорствомъ идетъ противъ всякихъ свѣтскихъ модъ и поддается этимъ искушеніямъ послѣ значительнаго сопротивленія (что конечно дѣлаетъ ей честь); во вторыхъ ученая братія не можетъ выдержать продолжительной и правильной игры, ибо весьма скоро хмѣлѣетъ, а ужъ какой тутъ проферансъ, когда карты валятся изъ рукъ и любопытный сосѣдъ сколько угодно можетъ заглядывать въ ваши руки? Итакъ ученые люди усѣлись играть «въ три листика». Нѣкоторые предлагали играть на деньги, но оказалось, что у многихъ нѣтъ въ карманахъ ни гроша, а потому стали играть просто «въноски». Впрочемъ и играли не долго. Не прошло и часу, какъ многіе начали раздавать «носы» на право и на лѣво, недожидаясь розыгрыша; однимъ словомъ «языцы смѣсились», и въ добавокъ неукротимой злобы дѣтина — хохолъ, презиравшій всякія забавы, весь



====page 95====



ма впрочемъ кстати, разбросалъ по полу всѣ карты и разразился страшными проклятіями противъ игроковъ.

— О-то, дурни вы эдакіе! Учоныя головы играютъ въ карты! Винъ тамъ только то треба, гусямъ!

Свѣтскіе люди вообще вели себя самымъ приличнымъ образомъ. Они черезъ каждую четверть часа регулярно подходили къ столу, солидно выпивали по рюмкѣ и, возвращаясь къ картамъ, значительно посматривали на бушующую учоность, причемъ невольно должны были сознаться «что, вотъ и учоные люди, а какъ себя ведутъ! вотъ она и учоность! что жъ въ ней послѣ этого?»

Дѣйствительно, учоность вышла наконецъ изъ всякихъ границъ. Мудрые профессоры философіи, элоквенціи и даже богословскихъ наукъ натянулись, какъ пауки, и начали выдѣлывать самыя не богословскія штуки. Умнѣе всѣхъ сдѣлалъ хохолъ. Онъ уходилъ себя почти съ разу и, удалясь въ другую комнату, завалился спать; изрѣдка лишь раздавались оттуда отрывистые восклицанія, въ родѣ такихъ: оце, кулугеръ! бачу, куда ты митишь! Та я жъ тобе не боюсь чортова батьку. Бр!.. Хвиларетъ... Хвиларетъ! Що бо до Елпыдыхвора не доихавъ! Затѣмъ учоный хохолъ поминалъ еще какую-то Хвидорку или Хвидорка, но какую связь имѣла Хвидорка съ предъидущими, понять было невозможно. Прочая учоная братія расходилась страшно; затѣвала споры (разумѣется, учоные); безъ церемоніи клеймила другъ друга «дураками» и «свиньями» и т. д. Впрочемъ все это кончилось мирно; обыкновенно conclusio всякаго учонаго спора было: выпьемъ, что-ли?

Къ концу вечера только немногіе были въ состояніи сѣсть за столъ и ужинать. Учителя училища держались потрезвѣе; только инспекторъ, по обыкновенію, закатилъ порядкомъ, да и тотъ, по добру, по здорову, убрался во-свояси.

Такъ какъ теперь главными дѣйствующими лицами на пиру Ивана Павловича остались люди свѣтскіе, до которыхъ намъ нѣтъ пока никакого дѣла, то мы и нестанемъ докучать читателю описаніемъ великосвѣтскаго ужина, заданнаго Иваномъ Павловичемъ. Можетъ ни кто, впрочемъ, не сомнѣваться, зная Ивана Павловича, что ужинъ его былъ великолѣпенъ!



====page 96====



Не менѣе сильно кутили и ученики; только они начали пирушку часомъ позже учителей, когда сдѣлалось извѣстно, что о. ректоръ уѣхалъ и ближайшее начальство уже упилось, а слѣдовательно непредставлялось опасности «влопаться». Стеченіе «бурсы» было многочисленное, и немудрено: то былъ не простой вечеръ — карточный, танцовальный, или какой-нибудь тамъ еще. То была лоттерея, которую разыгрывала цѣлая компанія, имѣя во главѣ своей Ваську рыженькаго. Можетъ казаться нѣсколько страннымъ, какимъ образомъ на приглашеніе рыжаго, извѣстнаго шпіона (самое отвратительное существо въ свѣтѣ, по мнѣнію бурсаковъ) собралось такое множество гостей — почти вся бурса. Но когда мы хорошенько взвѣсимъ и сообразимъ всѣ данныя, когда вспомнимъ, какъ часто мы сами кланялись и пожимали руки тѣмъ людямъ, которымъ желали бы наплевать въ лицо, то едвали осудимъ поведеніе бурсаковъ! Не видимъ-ли мы, что, начиная съ самыхъ крупныхъ людей и кончая будочникомъ, все на свѣтѣ лжетъ и обманываетъ ближняго? Городскія общества, имѣвшія счастіе вытерпѣть отеческое управленіе какого-нибудь сановника, наперерывъ одно передъ другимъ задаютъ обѣды при прощаніи съ его пр-вомъ и гордятся честью записать имя его въ книгу своихъ согражданъ. Ученыя общества вѣнчаютъ лаврами столѣтнихъ юбиляровъ, во всю свою жизнь написавшихъ только двѣ странички «о навозѣ» и почти превратившихся въ навозъ. Мы съ вами, читатель, почтительно сторонимся при встрѣчѣ съ «особою» и внутренно остаемся довольны, когда особа подастъ намъ два костлявыхъ пальца своей руки (а если еще да намъ однимъ?); Лука Лукичъ низко кланяется пустившему его по міру Семену Семеновичу, который сдѣлался теперь милліонеромъ и городскимъ головою. Наконецъ Марья Ивановна — милѣйшая и пріятнѣйшая особа изо всего женскаго пола, не смотря на извѣстныя всѣмъ и почти нескрываемыя интимныя отношенія свои къ г. П., ласково треплетъ (и гдѣ же, незабудьте? въ собраніи) по щечкѣ своего милаго Сашу (супруга)... О, дребеденскіе птенцы, слетѣвшіеся на пирушку рыжаго, да вы еще ангелы въ сравненіи съ нами!

Вечеръ въ седьмомъ нумерѣ былъ открытъ розыгрышемъ лоттереи. Промышленная компанія въ совершенствѣ угадала вкусъ и потребности своей публики; она не помѣстила въ число разыгрываемыхъ ею вещей ни одного предмета, ни одной вещички, которыя не имѣли бы приложенія въ бурсацкой жизни: какихъ-нибудь роскошныхъ одеждъ,



====page 97====



экипажей, туалетныхъ принадлежностей и т. п., можетъ быть и дорогихъ, но негодныхъ для бурсака вещей. Разыгрывались вещи, за которыя съ радостью хватался всякій, которыя годились на всякую потребу, а именно:



1) «русская» или рукописный переводъ Корнелія Непота (безъ начала и конца);

2) перламутровый черешокъ отъ ножичка;

3) три пуговицы золоченыхъ, разныхъ;

4) нотный обиходъ, немного подержанный;

5) гребенка роговая; половина зубьевъ цѣлы;

6) трубка въ мѣдной оправѣ, и

7) голенищи отъ сапоговъ.



Въ особенности зарились бурсаки на первый и шестой выигрыши: первый избавлялъ счастливаго его обладателя отъ многихъ сотенъ розогъ, а второй доставлялъ неизъяснимое, понятное только бурсаку удовольствіе затянутся тютюномъ изъ собственной трубочки. Словомъ, или польза или удовольствіе непремѣнно соединялись съ каждымъ выигрышемъ. Пуговицы, напримѣръ; что негоднѣе трехъ разрозненныхъ мѣдныхъ пуговицъ? а и тѣ были для бурсака богатствомъ: онъ или пришивалъ ихъ къ брюкамъ (непремѣнно спереди) и хоть день одинъ ходилъ вслѣдствіе этого съ сіяющимъ лицомъ и веселымъ сердцемъ, или дѣлалъ изъ нихъ «жостки» и могъ и самъ наиграться вдоволь и выручить порядочныя деньги. Да вѣдь, гг., и билетъ-то этой лоттереи стоилъ всего три копѣйки!

Къ розыгрышу были допущены всѣ подписавшіеся; но когда лоттерея была кончена, маленькіе были вытурены изъ нумера и началось «пированье великое». Много было тутъ съѣдено и даже выпито; много выкинуто уморительныхъ фарсовъ, много сказано веселыхъ и невинныхъ шутокъ... Къ сожалѣнію, и здѣсь, на самомъ интересномъ мѣстѣ, мы должны прервать описаніе пиршества. И такъ ужъ мы чувствуемъ себя виноватыми передъ героями нашей исторіи. Увлекшись описаніемъ пиршествъ (и кто же бы не увлекся?), мы оставили ихъ въ совершенномъ забвеніи. (То-то, ужъ всегда таковъ человѣкъ: пока везетъ ближнему, мы и друзья ему и пріятели, а отвернись счастье, — мы и знать его не хотимъ и на улицѣ узнавать перестаемъ!). А бѣднымъ друзьямъ нашимъ приходится плохо. Паша Ѳивейскій послѣ секуціи подверженъ былъ новому



====page 98====



позору, который стоилъ секуціи и доставлялъ не меньше ея удовольствія училищному начальству. По приказу смотрителя, на него надѣты были «рога», родъ особеннаго головнаго убора, искусно сдѣланнаго изъ козлиныхъ роговъ. Украшеніе это надѣвалось на голову и замыкалось замкомъ такъ, что снять его самому украшенному имъ не представлялось никакой возможности. Въ этомъ уборѣ, едва живой, пришелъ Ѳивейскій въ свою комнату. Весь день онъ былъ, словно убитый, но не плакалъ, не жаловался. Къ вечеру съ нимъ произошло что-то необыкновенно-странное. Онъ очень оживился; живой румянецъ разлился по его блѣднымъ щекамъ, глаза сіяли, руки замѣтно дрожали, но голосъ былъ твердъ. Долго рылся онъ въ своемъ ящичкѣ; потомъ выбралъ оттуда всѣ свои инструменты и бездѣлушки и роздалъ ихъ своимъ товарищамъ. Наконецъ, онъ отозвалъ земляка своего Ваню въ уголъ и сжавъ его руку въ своихъ горячихъ рукахъ сказалъ:

— Ваня, возьми себѣ мой ящикъ. Мнѣ ужъ его больше не надо!

— Какъ такъ, не надо? спросилъ удивленный Ваня.

— А ты никому не скажешь?

— Что ты, что ты? Я то!

— Ну, такъ слушай: я убѣгу! Видишь, мнѣ ужъ тутъ не житье: все равно... Мнѣ никогда не выучить ни одного урока! Прощай, Ваня!.. Если я не дойду до дому, ты, когда пріѣдешь на вакацію, скажи мамѣ…

Но тутъ голосъ его порвался... онъ не могъ продолжать. Горячей головой онъ прижался къ холодной каменной стѣнѣ — и молчалъ…

Ваня въ свою очередь взялъ его за руку и съ твердостью заговорилъ:

— Я не пущу тебя, Паша, одного! Ты такой худой... больной! куда ты одинъ пойдешь? Я тоже съ тобой убѣгу: бѣжать, такъ вмѣстѣ!

— Что ты, что ты, Ваня? Тебѣ-то зачѣмъ бѣжать? ты ужъ началъ хорошо учить уроки: тебѣ легко будетъ здѣсь. Нѣтъ, что ты? оставайся!

Но землякъ рѣшительно уперся.

— Если ты не хочешь взять меня съ собой, — я сейчасъ же за тобой убѣгу! Пойдемъ лучше вмѣстѣ!

И въ доказательство своей рѣшимости, Ваня сталъ надѣвать свою овчинную шубенку, лежавшую въ изголовьи кровати. Паша былъ въ своей крестьянской шинелишкѣ.



====page 99====



И вотъ, когда и въ верхнемъ и въ нижнемъ этажѣ училищнаго дома раздавались клики пирующихъ и слышались то «херувимская пѣснь», то «рукавички барановыя», — два безразсудные мальчика потихоньку выбрались изъ своей комнаты и никѣмъ незамѣченные, видимые только небомъ да тускло-мерцавшими на немъ звѣздами, осторожно вышли за ворота бурсы...



XVII.

Рогатый мальчикъ.

Втораго декабря 183* года городъ Дребедень былъ встревоженъ странною, необычайною новостью. Разсказывали, что дворникъ купца Гамигуева, ѣдучи рано по утру за водой, нашелъ на устьи рѣчки Камышевки замерзшаго рогатаго человѣка. Въ десятомъ часу утра объ этомъ зналъ уже весь городъ, а въ двѣнадцатомъ уже прибавляли, что этотъ рогатый человѣкъ весь покрытъ шерстью. Необыкновенное волненіе охватило всѣ слои дребеденскаго населенія, даже высшую аристократію. Спеціалисты по части новостей ѣздили изъ дома въ домъ и были въ страшныхъ попыхахъ. Люди, наиболѣе разсудительные, люди мыслящіе, какихъ не мало было въ городѣ Дребедени, не могли остановиться, такъ сказать, на поверхности факта. Они старались углубиться въ него, разсмотрѣть его всесторонне. Умнѣйшіе люди собирались въ кружки и дѣлали догадки, откуда могъ забраться въ Дребедень такой необыкновенный феноменъ? Было очевидно, что онъ зашелъ съ юга; ибо замерзъ. Но почему же онъ замерзъ именно въ Дребедени, а не въ Сухорѣцкѣ или гдѣ-нибудь около? Или онъ очень быстро бѣгаетъ? Не занесло-ли его теченіемъ воды? Порѣшили на томъ, что дѣло это въ высшей степени курьезное и что вѣрно, человѣка этого отправятъ сперва во врачебную управу, а потомъ, закупоривъ въ банку со спиртомъ, отошлютъ въ академію наукъ.

Въ городѣ Дребедени, впрочемъ, не въ первый разъ проявлялись подобныя диковины. Лѣтъ десять назадъ одинъ земскій чиновникъ представилъ губернатору тоже необыкновеннаго монстра: жеребенка,



====page 100====



рожденнаго женщиной. Тогда тоже суматохи и разговоровъ было много. Большая часть жителей Дребедени не полюбопытствовали, впрочемъ, узнать, чѣмъ разрѣшилась эта исторія? «Жеребенокъ, такъ жеребенокъ, разсуждали мирные граждане. Что же? Мало-ли чего не бываетъ на свѣтѣ необыкновеннаго»? Было въ памяти дребеденскихъ жителей событіе, даже очень сходное съ настоящимъ: въ партіи ссыльныхъ проходилъ по дребеденской губерніи попъ съ козлиными рогами и козлиной шерстью, которыя приросли къ нему за какія-то прегрѣшенія. Многіе помнили очень хорошо, что тогда изъ отдаленныхъ мѣстъ любопытные съѣзжались посмотрѣть на диковиннаго попа, но видѣли-ли его дѣйствительно, разскащики не упомнятъ.

Рогатый человѣкъ, дѣйствительно, представленъ былъ въ дребеденскую полицію. Но и сама полиція пришла въ величайшее затрудненіе. Доложено было губернатору. Губернаторъ покачалъ головой и приказалъ немедленно пригласить въ полицію инспектора врачебной управы и потомъ опять доложить ему. Пріѣхалъ инспекторъ. Самъ полиціймейстеръ повелъ его туда, гдѣ лежалъ трупъ.

— Такъ рогатый, вы говорите? не безъ ироніи спрашивалъ инспекторъ городничаго. И человѣкъ?

— Помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ! Неужели бы я сталъ попусту безпокоить его пр-во? Я самъ видѣлъ: человѣкъ — и съ рогами!

— Не одинъ-ли это изъ нашихъ мужей? продолжалъ шутить инспекторъ. До сихъ поръ изъ людей рогатыми бывали только мужья!

— Увидите! отвѣчалъ обидѣвшійся при этомъ городничій. Не извѣстно почему, онъ принялъ намекъ инспектора на свой счетъ.

Вошли въ какой-то темный подвалъ. Въ углу, на лавкѣ, лежалъ замерзшій.

— Да, человѣкъ, т. е. мальчикъ, замѣтилъ инспекторъ. Вдругъ въ глаза ему бросились рога, настоящіе козлиные рога. Инспекторъ, было, опѣшилъ. Но чтобы не дать городничему замѣтить свое смущеніе, онъ, какъ человѣкъ, навыкшій возиться съ трупами безъ особыхъ церемоній, быстро наклонился къ головѣ умершаго, потомъ поднялъ ее за одинъ изъ роговъ, ощупалъ со всѣхъ сторонъ и бросивъ назадъ, захохоталъ.

— Ха, ха, ха! дѣствительно рогатый мальчикъ. Только, видите-ли, рога-то у него не свои, а приставные, да еще и съ замкомъ, замѣтилъ инспекторъ, обращаясь къ городничему.



====page 101====



Тотъ сконфузился за свою недогадливость; ибо считалъ себя человѣкомъ, далеко не отсталымъ.

— Это, должно быть, ученикъ какой-нибудь, продолжалъ инспекторъ. Постойте, да это изъ бурсы. Посмотрите на одежду-то!

— Вы навѣрное ручаетесь? спросилъ полиціймейстеръ строго. Мнѣ сейчасъ же надо доложить объ этомъ его пр-ву!

— Бурсакъ, непремѣнно бурсакъ! Вотъ посмотрите, и вши ползаютъ по немъ. А вотъ и корка казеннаго хлѣба за пазухой: вишь, запасся! Видно, удралъ изъ училища! И должностные люди поѣхали каждый по своему дѣлу.

Рогатый человѣкъ въ самомъ дѣлѣ былъ не кто другой, какъ одинъ изъ нашихъ бѣглецовъ, Паша Ѳивейскій. По выходѣ изъ бурсы, не имѣя никого въ городѣ, ни родныхъ, ни знакомыхъ, бѣглецы долго блуждали по улицамъ спящаго города безъ мысли, безъ цѣли. Зайти куда-нибудь въ домъ они не смѣли. Пуститься въ дорогу, прямо на протесъ, домой, — они боялись: было уже темно, да къ тому же начиналась метель и мелкій снѣгъ засыпалъ глаза. Морозъ сталъ пробирать ихъ. Наконецъ они рѣшились спрятаться между бревнами, наваленными на устьѣ Камышевки. Кое-какъ выбрали они мѣстечко, защищенное отъ вѣтра; свернувшись, они легли рядышкомъ и крѣпко прижались другъ къ другу... Сонъ сталъ одолѣвать ихъ… и — они заснули... Говорятъ, нѣтъ пріятнѣе грезъ замерзающаго человѣка… Грезилось-ли что нашимъ бѣглецамъ? Видѣлись-ли имъ родимыя мѣста? встрѣчали-ли ихъ родные съ радостными слезами и нѣжными ласками? Или снились имъ Струфіевы и краснорѣчивые проповѣдники, авдиторы и секуторы, пуки розогъ, карцеръ, публика и надѣваніе роговъ?..

Тутъ-то между бревнами и нашелъ ихъ дворникъ, ѣдучи мимо, онъ увидѣлъ, что лежитъ что-то темное. Знай онъ, что это такое лежало, онъ ни-за что бы не подъѣхалъ и не полюбопытствовалъ посмотрѣть, а настегалъ-бы лошадь и безъ оглядки ускакалъ домой. Но ему пришло на мысль, не лежитъ-ли тутъ какая находка, либо вещи, брошенныя ворами. Разглядѣвши, что за вещи лежали, полузаваленныя снѣгомъ, дворникъ остолбенѣлъ, перепугался, хотѣлъ поскорѣе бѣжать. Но по-счастью, это былъ старикъ, человѣкъ разсудительный и жалостливый. Раскапывая свою находку, онъ замѣтилъ, что лежатъ два мальчика и что одинъ изъ нихъ какъ будто пошевелился подъ его рукой. Что было дѣлать? Не далеко была



====page 102====



будка и въ ней — знакомый будочникъ. Старикъ живо сбѣгалъ за пріятелемъ, сообщилъ ему о своемъ открытіи и потащилъ на мѣсто. Тутъ они внимательно разсмотрѣли лежавшихъ и дѣйствительно увидѣли, что одинъ изъ мальчиковъ еще тепелъ, тогда какъ другой уже совсѣмъ окоченѣлъ.

— Эхъ, бѣдные, бѣдные! сказалъ старикъ. Да смотри-ка, служивый, одинъ то еще съ рогами!

— Съ рогами, такъ съ рогами, хладнокровно отвѣчалъ будочникъ. Начальство тамъ разберетъ! Надо тащить въ часть. Ну, старина за водой-то ты послѣ пріѣдешь, а теперь подвези-ка ихъ до части.

— Нѣтъ, служба; этого-то, что живой, надо пооттереть немного, пока не умеръ. Можетъ, оживетъ!

Старикъ принялся, какъ умѣлъ, оттирать замерзшаго. Будочникъ между тѣмъ столкнулъ съ саней бочку и заворотилъ коня.

— Ну, нечего много-то возиться; ѣдемъ. Этого, мерзлаго, я повезу въ часть, а своего-то ты бери, да оттирай ужъ дома!

Домъ купца Гамигуева былъ недалеко и въ часть надо было ѣхать мимо его. Дорогой старикъ все еще теръ своего полузамерзшаго паціента. У воротъ дома будочникъ остановился и сказалъ:

— Ну, снимай, да тащи, коли живой! А я попру этого.

Старикъ, было, задумался. Онъ боялся явиться къ своему хозяину съ своей необыкновенной находкой. Но жалость наконецъ взяла свое. «Будь, что будетъ! сказалъ онъ. Ну, поругаетъ, да не съѣстъ же! А то, пожалуй, тамъ доморозятъ, а не то и добьютъ еще бѣднаго»! Старикъ бережно снялъ сь саней все еще безчувственнаго мальчика и понесъ въ кухню. А служивый повезъ рогатаго въ полицію, обѣщаясь скоро вернуться съ лошадью.

Извѣстіе о рогатомъ мальчикѣ, обѣжавъ весь городъ, дошло наконецъ и до бурсы. Не заговори объ этомъ весь городъ, училищное начальство долго бы, можетъ быть, незнало ничего о судьбѣ нашихъ земляковъ. Оно бы рѣшило весьма благоразумно, что «убѣжали, такъ убѣжали; когда-нибудь вернутся или будутъ пойманы и представлены гражданскимъ начальствомъ». Бѣгство есть явленіе весьма обыкновенное въ бурсахъ, неизчезнувшее и донынѣ. Въ особенности весною и осенью бурсаки бѣгутъ цѣлыми ватагами, уходятъ въ родимыя деревни, или, бывъ пойманы, представляются чрезъ земскія полиціи обратно въ бурсу. Бывали примѣры, что бурсаки терялись и пропа



====page 103====



дали безъ вѣсти; о такихъ начальство справедливо говорило, вычеркивая ихъ изъ списковъ: «худая трава — изъ поля вонъ»!

Иванъ Павловичъ, съ совершеннѣйшимъ хладнокровіемъ выслушалъ извѣстіе объ открытіи своего рогатаго воспитанника. Онъ не хотѣлъ даже самъ ѣхать въ полицію, чтобы выручить его оттуда, но какъ разъ въ это время установилась хорошая санная дорога и ему хотѣлось проѣхаться на новенькихъ фасонистыхъ саночкахъ и щегольнуть своимъ рысакомъ.

Бойко подкатилъ онъ къ крыльцу полицейскаго дома, съ необыкновенною ловкостью спрыгнулъ съ саней и, приказавъ кучеру провести лошадь, сталъ подниматься по лѣстницѣ, натаранкивая такойто веселенькій мотивъ.

Иванъ Павловичъ относительно гражданскихъ чиновниковъ считалъ себя особою немаловажною, ибо, имѣя по своей ученой степени право на чинъ высшаго класса и состоя около пятнадцати лѣтъ на училищной службѣ, онъ по числу годовъ давно выслужилъ на генеральскій чинъ и даже называлъ себя, будто шутя, «генераломъ».

Съ чувствомъ достоинства вошелъ онъ въ полицію, широко распахнулъ двери; важно сбросилъ съ себя «енотъ», громко и неуважительно кашлянулъ и потребовалъ къ себѣ квартальнаго.

Но и квартальный, дежурившій въ это время при полиціи; въ отсутствіи частнаго пристава считалъ себя въ правѣ поважничать. Поэтому, хотя онъ и ничего въ это время не дѣлалъ, и просто ковырялъ у себя въ зубахъ, но для важности отвѣчалъ докладчику.

— Пусть подождетъ!

Иванъ Павловичъ переминался, кашлялъ, сморкался, какъ можно громче и говорилъ, будто бы про-себя, но такъ, что его слышалъ сидѣвшій неподалеку унтеръ-офицеръ: «какое невѣжество! не имѣютъ никакого понятія о людяхъ!.. не понимаютъ, кого можно заставлять себя ждать и кого нѣтъ!» Какъ ни было утѣшительно хоть то, что унтеръ полиціи слышалъ такія смѣлыя выраженія, а все-таки надо было ждать. Наконецъ минутъ, черезъ двадцать квартальный лѣниво вышелъ въ переднюю и продолжая ковырять въ зубахъ, спросилъ: что вамъ угодно?

— М... м... У васъ тутъ есть мертвый мальчикъ, съ нѣкоторою небрежною важностью началъ смотритель.

— Ну, есть! а вамъ на что?

— Прикажите препроводить его ко мнѣ?



====page 104====



— Что?! куда къ вамъ? кто вы такой?

— Препроводите, въ училище такое-то! нетерпѣливо отвѣчалъ смотритель, оскорбленный невѣжественными вопросами квартальнаго. Нужно же его похоронить!

— Позвольте однако, какъ же похоронить? Вѣдь это замерзшій, трупъ, стало быть. Вѣдь, можетъ быть, онъ убитъ и вывезенъ; на трупѣ же есть признаки побоевъ…

— Что вы городите, милостивый государь? Какіе побои? Это просто лѣнтяй, бѣжавшій изъ моего училища, — и только. Прошу васъ незадерживать меня: я человѣкъ должностной. Распорядитесь или я пришлю казенную лошадь…

— Да помилуйте, какъ же можно выдать вамъ трупъ? Да вы сами, можетъ быть, еще замѣшаны тутъ и можете отвѣчать, а я вамъ выдай!

— Я отвѣчать? Да какъ вы смѣете сказать мнѣ это? вскричалъ Иванъ Павловичъ, съ негодованіемъ оскорбленной невинности.

Квартальный также началъ горячиться, или только смѣялся надъ Иваномъ Павловичемъ.

— Да просто такъ же смѣю! Вотъ еще: какъ смѣю! Экая важная птица!

— Знаете ли, м. г., въ иступленіи гнѣва заревѣлъ Иванъ Павловичъ, съ кѣмъ вы говорите? Вы знаете ли, кто я?

— Кто ты, знаю ли я?

— Да!

— Знаю: ни больше, ни меньше, какъ архіерейская курица! вотъ ты кто! дерзко сказалъ квартальный и еще прямо и упорно поглядѣлъ въ глаза Ивану Павловичу.

Благородное сердце смотрителя не могло вынести этой двойной обиды — его, какъ начальника заведенія и какъ «генерала» и обиды нанесенной высокому сану. Иванъ Павловичъ отъ полноты гнѣва не могъ вымолвить ни слова въ отвѣтъ квартальному. Онъ быстро изчезъ изъ полиціи и, пылая негодованіемъ, отправился прямо къ преосвященному. Отвѣсивъ почти земной поклонъ владыкѣ и облобызавъ съ благоговѣніемъ его руку, Иванъ Павловичъ смиренно доложилъ его в—ву, что-де «случилось въ бурсѣ прискорбное происшествіе — убѣжалъ воспитанникъ, конечно изъ самыхъ негоднѣйшихъ (благонравный и прилежный побѣжитъ ли?), многократно уже замѣченный въ неблагоповеденіи и лѣности и совершенно неиспра



====page 105====



вимый и потому напрасно пользовавшійся казеннымъ содержаніемъ, — убѣжалъ, не смотря на бдительный надзоръ и... найденъ на улицѣ (порокъ всегда наказуется!); что онъ (т. е. Иванъ Павловичъ) хлопоталъ о христіанскомъ погребеніи сего недостойнаго ученика, заказалъ уже по немъ панихиду, но полиція не выдаетъ тѣла умершаго, мало того, — на справедливое требованіе его о выдачѣ тѣла умершаго, полиція не только оскорбила его, но... но... (онъ едва смѣетъ сказать!) осмѣлилась объ особѣ вашего в—ва (что? что такое? полиція что? осмѣлилась...) отозваться непочтительно назвавъ меня, (не смѣю выразиться!) архіерейскою курицею!» Послѣднія слова были сказаны почти шопотомъ и при этомъ докладчикъ готовъ былъ плакать и вѣчно каяться, что осквернилъ уста свои повтореніемъ такой безбожной хулы.

Владыко ужасно вознегодовалъ на такое явное непочитаніе къ его сану со стороны городской полиціи. Онъ тотчасъ же приказалъ подать карету и изволилъ лично отправиться къ губернатору. Слѣдствіемъ этого свиданія было то, что всей полиціи сдѣланъ былъ строжайшій выговоръ; трупъ рогатаго мальчика (чортъ съ нимъ! стоитъ заводить дѣла съ этимъ п… вѣдомствомъ!) выданъ смотрителю и съ подобающими христіанскими обрядами преданъ землѣ. А въ училищныхъ спискахъ противъ имени Павла Ѳивейскаго рукою Ивана Павловича отмѣчено: «умеръ отъ горячки».



XVIII.

Тузы и крали дребеденскаго общества.

Если для земнаго счастья людямъ необходимы только двѣ вещи: богатство и образованность, то дребеденскіе купцы, поистинѣ, счастливѣйшіе люди въ мірѣ. Они обладаютъ этими благами въ такомъ количествѣ, что незнаютъ, куда съ ними и дѣваться. Богатства ихъ таковы, что обладатели ихъ даже не ведутъ счета своимъ деньгамъ и еще наканунѣ банкротства считаютъ себя первѣйшими милліонерами въ свѣтѣ. Но и какія же это умныя головы! Чтобы, напримѣръ, упасть духомъ при какой-нибудь коммерческой неудачѣ, или уро



====page 106====



нить себя при подпискѣ на обѣдъ какому-нибудь знатному лицу, — ну, ужъ нѣтъ! ни за что! Мы скорѣе отцу родному надѣнемъ петлю на шею, скорѣе поклонимся въ ножки первѣйшему подлецу въ свѣтѣ, чѣмъ допустимъ себя до какого-нибудь униженія. Если же, паче чаянія, и постигнетъ насъ такое несчастіе, какъ внезапное банкротство, по милости каналій — прикащиковъ, которымъ вѣришь какъ роднымъ, то мы всегда съумѣемъ за благо-время припрятать малу-толику, а потомъ по-маленечку, глядишь, опять и лѣземъ въ гору, да эдакъ иной разъ изловчаемся разочковъ пять-шесть въ жизни-то! Вотъ какой мы народъ! А опять на счетъ образованія: кому мы уступимъ? у кого въ домѣ богаче убрано? у кого лошади красивѣе, жены наряднѣе? кто выписываетъ фраки чуть не изъ Парижа? чьи сорочки бѣлѣе снѣга, тоньше паутины? на комъ брюки сидятъ фасонистѣе? На этихъ, голоколѣнцахъ то, чтоли? Да они рады, чортъ ихъ возьми, на заднемъ столѣ у насъ обѣдать!

Бываетъ, конечно, и отъ нихъ иногда жутко нашему брату, купечеству, особенно отъ тѣхъ, что повыше, какъ сплошаешь что-нибудь иной разъ, канцелярію тамъ какую-нибудь не ублажишь. У, расхорохорится иная бестія! «Въ острогъ!» кричитъ. «Въ Камчатку упеку, гдѣ Макаръ телятъ не пасетъ!» Бываетъ, на все общество налетитъ эдакій егерь московскій: «сотру, кричитъ, весь городъ съ лица земли! Сокрушу — и мѣсто солью посыплю!» Чтожъ бы вы думали? Струситъ дребеденское купечество? Гм! какъ же! Ну, конечно, пока тотъ ерепенится, промолчатъ тогда, кланяются только. А послѣ — обѣдище такой ему закатятъ, что любо! Нажрется до того, что инда изъ него лѣзетъ! (дюжи вѣдь они всѣ на даровщину-то!) И потомъ ничего, —  какъ шелковой станетъ!

О, дребеденское общество трудно упрекнуть въ какомъ-нибудь невѣжествѣ или незнаніи свѣтскихъ приличій! Вездѣ, гдѣ только дѣло идетъ объ образованности, оно нетолько не отстало отъ этого хвастливаго дворянскаго сословія, но, пожалуй, будетъ и почище его. И гдѣ это они, злодѣи, нахватаются этого свѣтскаго лоска? Вѣдь иной, разбойникъ, всю жизнь только ходилъ съ обозами, получалъ теребачки отъ хозяина да дебоши учинялъ по неприличнымъ мѣстамъ. А глядь-ка на него теперь, — графъ, чистѣйшій графъ или иностранецъ какой-нибудь, англичанинъ, въ Оксфордѣ учился! Бакенбарды себѣ этакія отпустилъ, подбородокъ выскоблитъ чисто—на—чисто; шляпа тамъ, фракъ съ иголочки, ну и прочее. «Про-о-шу, говоритъ,



====page 107====



покорно!» Гляди, да дивись только: откуда что берется! Такая ужъ, значитъ, врожденная, можно сказать, элегантность и комфортеція! Одно вотъ только не дается нашимъ благовоспитаннымъ дребеденцамъ — русская грамота. Всѣмъ бы иной взялъ, — и манерами и образованностью, — а какъ брякнетъ вдругъ: «энто ужъ, сударь, мое вамъ почтеніе» или: «не по нашей эфто, выходитъ, части,» — ну и видно, что въ граматикѣ-то молодецъ хромаетъ. Впрочемъ, въ сущности, это составляетъ самые пустяки!

Дамы купеческаго званія въ Дребедени представляютъ въ высшей степени пріятное соединеніе свѣтскаго образованія съ самой искренней набожностью. Боже мой, что это за женщины! Это просто очарованіе, — прелесть и очарованіе! Губернаторскіе чиновники очень ихъ уважаютъ и не иначе называютъ въ холостяцкихъ бесѣдахъ, какъ «пышечками», «интересными дамочками» и тому подобными нѣжными именами. На счетъ образованія всѣ онѣ до тонкости знаютъ модные свѣтскіе пріемы, даже необходимыя французскія слова знаютъ: мерши, мушье; бон-журъ, машеръ. А позы-то вѣдь какія умѣютъ принимать, головой-то какъ эдакъ умѣютъ сдѣлать, ножку тамъ поджать, ну, просто, таетъ молодежь, да и только! А теперь съ этой свѣтской молодежью какъ держатъ себя! Болтаютъ всякій вздоръ, что только на умъ взбредетъ, подлѣ себя посадятъ, ручку дадутъ поцѣловать, даже плечико, но ужъ больше — ни—ни! И что за веселенькія созданія! Ни за что не замѣтишь, что иная пріѣхала въ собраніе прямо отъ потасовки! хохочетъ — себѣ и пляшетъ безъ ума, точно невинная институтка! Относительно умѣнья держать себя въ обществѣ самыя чиновницы, — бабы вообще бойкія, — и тѣ уступаютъ нашимъ купеческимъ дамамъ. Выѣдутъ это онѣ въ собраніе, — чего-то чего только на нихъ нѣтъ! какихъ цвѣтовъ не сочетаютъ онѣ въ своемъ туалетѣ! У иной, напримѣръ, платье желтое, на головѣ что-ни будь красное, а на плеча небрежно накинуто эдакое зеленопестрое: прелесть! А то затѣяли какъ-то чиновницы семейные вечера въ собраніи, что бы эдакъ за-просто пріѣзжать: «не все же, дескать, купчихамъ блестѣть нарядами». Что же? вѣдь наши купчихи и тутъ перещеголяли ихъ: явились въ самыхъ что ни на-есть простыхъ платьяхъ, въ блузахъ, ну, и точно деревенскія молодухи на посидѣлкахъ, давай по-свойски распоряжаться! Молодые люди безъ ума; отъ радости только хвостиками повиливаютъ.

— Давайте, говорятъ, деревенскія пѣсни пѣть!



====page 108====



— Давайте! отвѣчаютъ наши комерсантки.

— Марьюшку! кричитъ молодежь.

— Ну, Марьюшку, такъ Марьюшку! поддерживаютъ комерсантки.

И запѣли:



«Эхъ, Марьюшка!

Душа Марья моя,

Разтпрунды — тпрудны — тпрундырила меня!»



Особенно прелестенъ былъ въ устахъ прекраснаго пола послѣдній стихъ. А купчиха Огурешникова, желая показать, что она нисколько не женируется, какъ «нѣкоторыя важныя особы», такъ обворожительно стпрундыкнула въ послѣднемъ куплетѣ, что все собраніе покатилось со-смѣха. — 

И умѣли же эти барыни какъ то соединить съ такою утонченною свѣтскостью самое непритворное, можно сказать, благочестіе! Господи, какъ онѣ были богомольны! Чтобы онѣ стали ѣсть скоромное въ постъ, или пропустили всенощную въ домовой, — боже упаси! Всѣмъ духовнымъ онѣ интересовались ничуть не менѣе, какъ и послѣдними новостями въ магазинѣ м—мъ Кроши. Онѣ досконально знали, гдѣ и когда престольный праздникъ и гдѣ когда служитъ преосвященный, и сколько у какого дьякона дѣтей, и кто живетъ въ стряпкахъ у ключаря? Въ церковь онѣ являлись всегда первыя и становились у самаго амвона, разодѣтыя и раздушенныя, всегда розовыя, какъ херувимы. Кто горячѣе ихъ молится? кто граціознѣе становится на колѣни и подходитъ подъ благословеніе архипастыря? Кто щедрѣе упитываетъ и ублаготворяетъ духовное сословіе, всѣхъ странниковъ, странницъ и Христа-ради юродивыхъ? Въ церковномъ уставѣ онѣ до того были свѣдущи, что когда случалась у нихъ «богословская причина» или другая важная повинка, онѣ не только не смѣли входить въ церковь, но и дома не смѣли зажигать лампадку своими грѣшными руками, а поручали это кому-нибудь изъ маленькихъ. О, какія изящныя, какія святыя дамы!



А купеческія дочки въ Дребедени? что это такое? — медъ, сахаръ, бульдегомчики перваго сорта — и только! Э, да что и говорить!.. Къ числу именитѣйшихъ купеческихъ домовъ въ Дребедени принадлежалъ домъ купца Гамигуева. Домъ этотъ, правда, не былъ изъ



====page 109====



старинныхъ. Отецъ настоящаго, знаменитаго представителя этого дома былъ ни больше, ни меньше, какъ обыкновенный суздалецъ, разъѣзжавшій съ возомъ товаровъ по всѣмъ уголкамъ русскаго царства. При помощи божіей, терпѣніемъ и ловкостью Егоръ Кондратьевичъ сколотилъ порядочный капиталъ и уже на старости лѣтъ записался въ дребеденскіе купцы и выстроилъ въ Дребедени большой каменный домъ, съ подвалами, сараями и всевозможными службами. Впрочемъ, Егоръ Кондратьевичъ какъ былъ, такъ и остался до конца жизни мужикомъ—бородачемъ; ѣлъ щи съ кислой капустой и гречневую кашу запивалъ квасомъ; тщательно соблюдалъ посты и по субботамъ ходилъ въ баню; ворота держалъ всегда на замкѣ, ложился спать въ восемь часовъ, всѣхъ своихъ домашнихъ держалъ въ страхѣ божіемъ, прикащиковъ, безъ различія лѣтъ называлъ Васютками и Гришутками и наказывалъ изъ собственныхъ рукъ, чтобы не баловались. Подъ конецъ жизни, во искупленіе своихъ грѣховъ, Егоръ Кондратьевичъ отлилъ для своей приходской церкви пятисотный колоколъ. Въ городѣ небыло ему другаго имени, какъ Егорка—Косой; подъ этимъ именемъ знала его вся губернія.

У Егора Кондратьевича было двое дѣтей, — сынъ и дочь. Среди страннической жизни ему некогда было подумать (да едвали онъ и могъ думать) объ образованіи своего единственнаго сына. Сынъ родился и выросъ, такъ сказать, на возу; помогая отцу, онъ выучился орудовать аршиномъ, владѣть счетами, да съ грѣхомъ по-поламъ написать лавочный счетъ или дѣловое письмо.

Но въ то время, какъ Дмитрій Егоровичъ выходилъ изъ отроческихъ лѣтъ, сильно повѣяло на Руси гнилымъ европейскимъ запахомъ, — и вотъ старикъ Гамигуевъ, хоть и съ досадой, нарядилъ своего Митьку въ сюртукъ; потому что видѣлъ, что сюртучникамъ вездѣ больше ходу и вѣры. Такимъ образомъ Митенька былъ пущенъ въ свѣтъ ужъ настоящимъ бариномъ, и всѣ стали звать его Дмитріемъ Егоровичемъ. Съ сюртукомъ въ купеческомъ сословіи неразлучны, какъ извѣстно, и разныя другія вольности. И потому, чтобы не отстать отъ другихъ, а также слѣдуя и собственному влеченію, Дмитрій Егоровичъ считалъ необходимымъ посѣщать трактиры, театры и другія увеселительныя заведенія; выучился курить, пить и другимъ шалостямъ, за которыя жестоко бывалъ битъ батюшкой. Впрочемъ, общество разнообразной молодежи не осталось безъ пользы для Дмитрія Егоровича. Всѣмъ вѣдомо, что нѣтъ народа на свѣтѣ смышленѣе



====page 110====



нашего брата, русака. Выдумать, — онъ пожалуй и невыдумаетъ ничего умнаго, но за то перенять — всякія штуки перейметъ живо, безъ всякаго ученья. Особенно относительно свѣтскихъ манеръ и умѣнья жить на какую-угодно широкую ногу, — русскій человѣкъ хоть кого за-поясъ заткнетъ! Если только дѣло идетъ о томъ, чтобы «давнуть» или «завихорить» или на счетъ чего-нибудь подобнаго, то ужъ это вѣрно, что лучше насъ на это мастеровъ нѣтъ: претонкіе художники и преискусные аматеры!

Толкаясь между молодежью, Дмитрій Егоровичъ живымъ манеромъ усвоилъ всѣ тонкости изящнаго туалета и свѣтскаго обращенія, и хотя эта школа и дорогонько стоила ему и въ финансовомъ отношеніи и въ отношеніи къ ребрамъ, спинѣ и прочему, но за то онъ вышелъ изъ нея совершеннѣйшимъ образцомъ умѣнья жить на большую ногу и казаться образованнымъ человѣкомъ.

Когда Дмитрію Егоровичу исполнился двадцать одинъ годъ, батюшка нашелъ ему приличную партію, женилъ его и отошелъ въ вѣчныя обители, оставивъ единственнымъ обладателемъ всего нажитаго. Супруга Дмитрія Егоровича была женщина добрѣйшая; по пяти разъ въ день пила чай, хозяйничала, родила дѣтей, откармливала ихъ, защищала отъ всѣхъ враговъ, отъ отца въ особенности, принимала на себя слѣдовавшее имъ наказаніе, бывала и кромѣ того много разъ бита и «таскана», и на тридцать восьмомъ году своей счастливой жизни скончалась, оставивъ Дмитрію Егоровичу троихъ дѣтей. Надъ могилой ея супругъ поставилъ великолѣпный памятникъ.

Въ это время Дмитрій Егоровичъ казался мущиной весьма солиднымъ; любилъ водится только съ ровней, т. е. съ купцами только первыхъ двухъ гильдій и съ чиновниками не ниже восьмаго класса; любилъ блеснуть тѣмъ или другимъ и задать тонъ хотя бы и любому барину, видавшему и Петербурги и Парижи. Благодаря видной наружности, умѣнью одѣться, всегда со вкусомъ и природной способности догадываться, гдѣ можно говорить, а гдѣ лучше и смолчать, Дмитрій Егоровичъ пользовался репутаціей дѣльнаго, умнаго и образованнаго человѣка.

Въ образѣ сужденій онъ нисколько неотставалъ отъ самой высшей чиновной братіи. Конечно, по французски онъ не говорилъ и наукамъ тамъ разнымъ не обучался, но когда же въ хорошемъ обществѣ и говорятъ о наукахъ? А о тѣхъ интересныхъ предметахъ, о которыхъ любили разсуждать образованные чиновники, какъ то: о карточной



====page 111====



игрѣ, о лошадяхъ, о поварахъ, и о хорошенькихъ, Дмитрій Егоровичъ могъ судить не хуже всякаго профессора.



Старшею изъ троихъ дѣтей Дмитрія Егоровича была дочь, Глаша. О ней мы не можемъ сказать многаго, такъ какъ всѣмъ уже извѣстно, что наши дѣвицы, и купеческія въ особенности, отличаются скромностью, молчаливостью и послушаніемъ; онѣ разговорчивы бываютъ только въ кухнѣ и выказываютъ свой настоящій характеръ только передъ горничными. Рекомендуемъ это принять къ свѣдѣнію женихамъ. Глаша была дѣвушка красивая, круглолицая, съ сѣрыми глазами и с каштановыми волосами. Зубы ея значительно почернѣли отъ сластей, и въ разговорѣ она немножко шепеляла.

Грамотѣ Глаша училась вмѣстѣ съ братомъ у какого-то кантониста, которому за это платилось пять рублей ассигнаціями въ мѣсяцъ. Сестрица Дмитрія Егоровича, бывшая хозяйкой въ домѣ послѣ его жены пыталась было заговорить съ «братцомъ», чтобы Глашу поучить на фортупьянѣ, но получила такой отвѣтъ:

— Это опять что за выдумки, фортеплясы? это къ чему? Полно ты сестра, молоть-то! Я тебѣ скажу: было бы у дѣвки приданое, — дурака—жениха найдемъ, да еще во — какого! военнаго. Ты думаешь на вашу образованность смотрятъ? какъ же! Держи карманъ! Рожица бы была посмазливѣе, а главное — деньги, такъ ихъ дубиной не отобьетъ отъ воротъ, — жениховъ то! Вотъ ты и образованная, сама себя образовала, а какъ нѣтъ ни кожи, ни рожи, ни видѣнья, да и денегъ-то не-ма, такъ на тебя никто и глядѣть то не хочетъ. Глашутка дѣвка приглядная; дать ей въ придачу тысченокъ двадцать, — гм! да тогда мы генерала подцѣпимъ! Ты вотъ, сестра, честь то ея береги наставительно и въ полголоса заключилъ Дмитрій Егоровичъ. Честь то бы она не потеряла! — 

Погодкомъ Глаши былъ сынъ Дмитрія Егоровича, Николай Дмитріевичъ. Оба они съ Глашей были любимцами покойницы—матери, и оба избалованы ею до-нельзя. Когда Николенькѣ минуло восемь лѣтъ, Дмитрій Егоровичъ рѣшили», что сына надо учить грамотѣ. Среди плача и воплей сына и матери, засадили дѣтину за азбуку. Долго бился съ нимъ кантонистъ, и на одинадцатомъ году Николенька одолѣлъ-таки азбуку и началъ писать прописи. Дмитрій Егоровичъ не удовольствовался однакоже этимъ. Въ это время онъ прі



====page 112====



обрѣлъ уже значительный вѣсъ въ обществѣ и былъ принятъ въ лучшемъ кругу. Къ нему ѣздили на пирогъ самыя значительныя лица, а потому онъ желалъ и сына своего поставить на самую образованную ногу. Сначала онъ отдалъ-было его въ гимназію, но Николенька дальше перваго класса никакъ не могъ ушагать. Тогда знакомые присовѣтовали Дмитрію Егоровичу отдать сына одному нѣмцу, случайно забредшему въ Дребедень и обучавшему дѣтей у себя на дому.

Отправился Дмитрій Егоровичъ къ нѣмцу, вмѣстѣ съ Николенькой. Нѣмецъ оказался очень любезнымъ нѣмцомъ.

— Вотъ, Карлъ Ивановичъ, парнишку бы поучить немного надо заговорилъ Дмитрій Егоровичъ.

— Карашо, карашо! зачѣмъ не научить! Съ полнымъ маимъ тавольствіемъ, отвѣчалъ нѣмецъ.

— Ну, знаете, всему понемногу: и французскому тамъ, и еографіи, ну, и всему, что образованные учатъ!

— Можно, можно! всему можно!

Нѣмецъ подошелъ къ Николенькѣ и погладилъ его по головѣ.

— Милій мальшикъ! Ви не бойсь мене! ласково говорилъ нѣмецъ. А посвольте фамиль?

— Гамигуевъ. Здѣшній первой гильдіи купецъ, Дмитрій Егоровъ Гамигуевъ, солидно отвѣчалъ глава фамиліи.

— Хам... Хам…

Нѣмецъ подавился.

— Какой трудни фамиль! Хам... Хам... хопфъ! А имешко?

— Николай.

— Николай Хамхопфъ! Карашо!

— Ну, а какъ плата, Карлъ Ивановичъ? спросилъ Дмитрій Егоровичъ.

— Пятдсятъ рубль въ мѣсяцъ. Абикнавени цѣнъ! отвѣчалъ нѣмецъ.

— Что вы, что вы, Карлъ Ивановичъ! дорого! ожогся Дм. Егоровичъ.

— Цѣнъ абикнавени. Савсѣхъ беремъ адинъ цѣнъ!

— Ну, для меня-то, Карлъ Ивановичъ, уступите! Вѣдь это, посудите сами, шестьсотъ рублей въ годъ: раззоренье! Вѣдь это, батюшка, пару лошадей можно какихъ купить!



====page 113====



— Всѣ тоше платятъ, отвѣчалъ нѣмецъ. Вотъ каратски — колофъ туше цѣнъ платитъ, и еще презентъ посылаетъ. Генералъ Аслапинъ — тоше…

— Ну, добрѣйшій Карлъ Ивановичъ, съ меня-то! Возмите пятьсотъ: это будетъ круглымъ числомъ полтысячи. Можно? Я небуду, пожалуй, и говорить этого другимъ: зачѣмъ цѣну сбивать? Буду говорить, что плачу тоже шестьсотъ. Такъ можно?

— Исвинить мене, каспадинъ Хамхопфъ, — не магу, отвѣчалъ упорный нѣмецъ.

«Проклятый нѣмчура, какой тугой!» думалъ Дмитрій Егоровичъ и готовъ былъ разсердиться, разругать и нѣмцевъ и эту подлую образованность, но вспомнилъ, что нѣмецъ всего въ городѣ одинъ и у него учатся и головинскій сынъ и генеральскія дѣти. «Не отставать же, чертъ возьми, моему сыну отъ головинскаго! По крайнѣй мѣрѣ съ генеральскими дѣтьми поучится,» рѣшилъ Дмитрій Егоровичъ и согласился на всѣ условія нѣмца.

Оказалось однако, что или нѣмецъ былъ глупъ, или Николенькѣ не по нраву пришлось его общество и общество генеральскихъ дѣтей. Не смотря на то, что нѣмецъ какъ-бы облагородилъ грубую русскую фамилію, окрестивъ Николеньку Хамхопфомъ, юная отрасль этой фамиліи не улучшилась отъ этого нисколько. Какъ ни желалъ нѣмецъ сохранить шестьсотъ рублей и какъ ни старался ради этого вдолбить въ Николеньку разныя вокабулы, хорошаго ничего невыходило. Наконецъ Николенька самъ нашелъ нѣмца не хорошимъ и въ одно прекрасное утро сбѣжалъ отъ него и, какъ ни въ чемъ небывало, явился домой. Дома нѣсколько дней скрывали бѣглеца, не показывая отцу на глаза. Но испуганный нѣмецъ явился самъ и все объяснилъ родителю. Наряжено было строгое слѣдствіе; пострадалъ весь домъ; нѣкоторыя особы лишились половины косы, а Николенька былъ немилосердно высѣченъ и снова отправленъ къ нѣмцу. Однако и на этотъ разъ пробылъ онъ недолго. Еще не зажила спина, какъ онъ снова удралъ и скрылся въ какой-то деревнѣ... Земская полиція представила его въ городъ, и Дмитрій Егоровичъ долженъ былъ отказаться отъ любимой мечты воспитать сына на ряду съ генеральскими дѣтьми. Онъ уже не рѣшился отдавать Николеньку къ нѣмцу, и, поколотивъ собственноручно, засадилъ за прилавокъ. Тѣмъ и кончилось воспитаніе Николая Дмитріевича.



====page 114====



Младшая дочь Дмитрія Егоровича, Елена осталась отъ матери еще въ пеленкахъ. Она росла на попеченіи старой дѣвственницы, Марѳы Егоровны, сестры Гамигуева. Какъ ни нѣжно, повидимому, заботилась Марѳа Егоровна о ребенкѣ, но, видно, ласки старой дѣвы были далеко не то, что ласки матери (а, впрочемъ, это было, можетъ быть, и къ лучшему): маленькая и худенькая, Елена росла какъ бы въ загонѣ; страшно боялась отца, худо понимала свою тетку; братъ и сестра не обращали на нее никакого вниманія: оба они были гораздо ея старше. Къ четыремъ годамъ она умѣла складывать пальцы для креста, читала «богородицу» и «отче нашъ» и поминала тятеньку, тетеньку, братца и сестрицу за здравіе, а маменьку за упокой. Къ началу нашего разсказа Глаша была дѣвица лѣтъ шестнадцати, а Еленѣ пошелъ пятый годъ.



XIX.

Новый фазисъ въ жизни нашего героя.

Иванъ Павловичъ, схоронивъ съ подобающими обрядами недостойнаго сына бурсы, Ѳивейскаго, не обратилъ большаго вниманія на то, что въ его цвѣтущемъ вертоградѣ недоставало еще одной юной лѣторосли, именно нашего друга, Ивана Попова 21-го. Иванъ Павловичъ зналъ, впрочемъ, что его нѣтъ на лицо, но какія же онъ могъ принять мѣры къ отысканію бѣглеца? Употребить для этого служителей бурсы? но они едва справлялись съ своими обязанностями; да и искать бѣглеца въ городѣ, спустя два дня послѣ бѣгства, было безполезно: мальчишка, какъ деревенскій уроженецъ, конечно, не остался въ городѣ, ему незнакомомъ, а убѣжалъ въ деревню. Просить содѣйствія полиціи? но, во-первыхъ, у Ивана Павловича и такъ ужъ много было съ нею возни, по поводу Ѳивейскаго; а вовторыхъ, и оглашать подобныя вещи вовсе не годится, ибо дѣла такого рода могутъ бросать невыгодную тѣнь на все заведеніе и даже на цѣлое сословіе: стоило ли изъ за одного негодяя марать и себя и другихъ? Итакъ, въ ученическихъ спискахъ противъ имени Ивана Попова



====page 115====



21-го ставилось «б» (что означало и «боленъ» и «бѣжалъ»). А между тѣмъ Поповъ нашелъ себѣ нежданныхъ друзей и покровителей.

Дворникъ Дмитрія Егоровича Гамигуева, котораго мы оставили съ драгоцѣнной находкой у воротъ гамигуевскаго дома, не осмѣлился тотчасъ же сообщить о своей находкѣ хозяину дома. Онъ не безъ основанія боялся, что разгнѣванный хозяинъ въ туже минуту прогонитъ его изъ дому, вмѣстѣ съ находкой. Поэтому Савелій запряталъ своего найденыша въ самый дальній уголъ кухни. Кухарка, которую онъ засталъ одну въ кухнѣ, видя, съ какой ношей воротился онъ домой, встрѣтила было его не очень ласково.

— Это опять съ чѣмъ явился? Батюшки, да не какъ мертваго притащилъ! Господи, да гдѣ ты это нашелъ?

Кухарка пристальнѣе заглянула на руки Савелью, осторожно укладывавшему свое бремя.

— Мальчикъ; большо. Ахъ ты, Господи! Да гдѣ это онъ замерзъ-то?

Потомъ, видя, что Савелій не отвѣчаетъ, кухарка продолжала:

— Да ужъ и ты! Зачѣмъ это ты въ кухню-то его къ намъ затащилъ? Не какъ ты сдурѣлъ? Ну, что хозяинъ-то тебѣ скажетъ? а?

— Ужъ что сдѣлалъ, то сдѣлалъ! Теперь ужъ я не отдамъ его имъ, отважно отвѣчалъ дворникъ. Не отдамъ, пока неотвожусь. А ты помолчи-ка, вотъ, не болтай! да пособи мнѣ.

— А верховой-то лѣшій придетъ? возразила кухарка.

— Ну, пока придетъ, да что, — мы, авось, отводимся.

И оба принялись приводить въ чувство все еще бездыханнаго мальчика. Кухарка предложила было подержать его противъ топившейся печи, но Савелій, какъ человѣкъ бывалый, воспротивился этому, сказавъ, что отъ тепла хуже бываетъ и что лучше снѣгу ничего нѣтъ въ этихъ случаяхъ. Долго возился онъ, оттирая снѣгомъ то грудь, то руки замерзшаго. По временамъ онъ щупалъ руками то голову, то сердце своего паціента. Послѣ долгихъ усилій замерзшій наконецъ сталъ отходить. Савелій несказанно обрадовался, когда теплота стала распространяться по тѣлу мальчика. Онъ удвоилъ свои старанія. Кухарка только и знала, что бѣгала за снѣгомъ. Больной медленно открылъ глаза, но тотчасъ же опять закрылъ ихъ и черезъ минуту зашевелилъ ногами и слабо, но болѣзненно простоналъ:

— Охъ, ноги, поги!

Тутъ только Савелій вспомнилъ, что на ноги-то онъ не обратилъ никакого вниманія, тогда какъ на морозѣ онѣ первыя всегда зябнутъ и чаще всего отмораживаются.



====page 116====



— Эхъ, я, дурень, дурень! Ноги-то и забылъ потереть.

И онъ хотѣлъ поскорѣе стащить бывшія на мальчикѣ сапожники. Но оказалось, что снять сапоги уже невозможно; отмороженныя ноги распухли и сильно натянули кожу. Савелій схватилъ ножъ и распоролъ обувь.

— Господи! что я надѣлалъ! Матрена, а, Матренушка! бѣги ты, христа-ради къ Марѳѣ Егоровнѣ, достань какъ нибудь водочки, хоть съ рюмочку. Да неговори пока на что; скажи хоть, что я самъ ознобился!

Матрена, хотя еще ворчала про-себя что-то, но ослушаться Савелья Даниловича не смѣла (она чувствовала къ этому анаѳемскому человѣку необыкновенно-нѣжное расположеніе, хотя анаѳемскій и мало обращалъ на нее вниманія). Она побѣжала въ горницу и возвратилась оттуда съ чайной чашкой водки.

— Что, встали? спросилъ Савелій.

— Встали. Пожалуй, скоро придетъ. Да вонъ и лѣшій-то заходилъ: гляди, тоже сейчасъ спустится, отвѣчала Матрена.

— Ну, теперь чортъ съ нимъ, пускай приходитъ. Не умретъ мой парень. А тамъ пусть ругаютъ, — не съѣдятъ! А ты лей-ка мнѣ на руку-то!

— Ну, тебя съ нимъ! Мнѣ стряпать надо, сказала кухарка. Но всетаки помогла Савелью.

Больной мучительно стоналъ. Оказалось, что пальцы ногъ у него совсѣмъ побѣлѣли и если бы Савелій еще промѣшкалъ полчаса, то мальчикъ, пожалуй, остался бы безъ ногъ. Скорая помощь спасла его. Послѣ обильныхъ примачиваній водкою, онъ немного успокоился и только охалъ.

— Щецъ-бы ему, Васильевна, хоть вчерашнихъ, съ необычною нѣжностью обратился Савелій къ кухаркѣ. Нѣтъ ли, а? Не хочешь ли, милый, щецъ похлебать? ласково спросилъ онъ больнаго.

Иванъ могъ только покачать головой.

— Ну, не надо, такъ не надо. А что не такъ больно теперь?

— Лучше теперь, едва проговорилъ Иванъ.

— Ну, такъ усни теперь. Я вотъ закрою тебя! заключилъ Савелій.

Въ это время въ комнату вошелъ прикащикъ Дмитрія Егоровича, жившій въ особой свѣтелкѣ, надъ кухней. Его-то кухонные обитатели и звали лѣшимъ. Это былъ мущина лѣтъ сорока, — такъ-себѣ, ни худой, ни жирный, ни высокій, ни очень низенькій. Физіономія этого



====page 117====



господина имѣла такое выраженіе, какъ будто обладатель ея сейчасъ проглотилъ что-нибудь ужасно отвратительное или понюхалъ страшнѣйшую мерзость. Маленькіе рысьи глаза бѣгали, точно имъ было тѣсно на своихъ мѣстахъ. Полное имя этого господина было: Флегонтъ Тихоновичъ Титкинъ.

При входѣ прикащика, Савелій загородилъ было собою своего паціента, надѣясь, что, можетъ быть, тотъ ничего не замѣтитъ, но кухня была такъ мала, что нельзя было не замѣтить лишняго предмета. Къ тому же мальчикъ по временамъ поохивалъ.

— Это что опять такое? грубо спросилъ прикащикъ.

— Флегонтъ Тихонычь, это... я... запинаясь отвѣчалъ Савелій.

— Знаю, что ты! Кромѣ тебя кто же будетъ распоряжаться? Ты, вѣдь, у насъ хозяинъ-то! Вотъ ужо, что скажетъ Дмитрій Егоровичъ, какъ узнаетъ. Самъ, братъ, ты ему поди и докладывай, а я не видалъ: мое дѣло сторона. Мнѣ изъ за тебя не побои принимать.

Мы должны здѣсь замѣтить, что прикащикъ Титкинъ вообще не жаловалъ Савелья и даже завидовалъ ему, потому что Савелій пользовался ужъ слишкомъ большимъ, по его мнѣнію, довѣріемъ хозяина, которое по настоящему должно было всецѣло принадлежать ему, Титкину. Впрочемъ, сильно придираться къ Савелію онъ тоже не смѣлъ; потому что небезъизвѣстпо ему было, что Савелій знаетъ за нимъ кое-какіе грѣшки. Такимъ образомъ оба они не любили другъ друга, но и не ссорились явно, — одинъ изъ осторожности, другой по добротѣ.

Савелій надѣялся обдѣлать дѣло постепенно, только бы «самъ» не узналъ о немъ прежде, чѣмъ онъ доложитъ. А чтобы какъ-нибудь «самъ-то» не зашелъ въ кухню, отправляясь по обычаю изъ дому, Савелій взялъ метлу и до самаго выхода Дмитрія Егоровича подметалъ снѣгъ около крыльца. Наконецъ, хозяинъ вышелъ. Заботливость Савелья о чистотѣ двора понравилась хозяину.

— Ну, что ты тутъ размелся? ласково сказалъ онъ. Мерзнешь только напрасно: и такъ ужъ чисто!

— Не мѣшаетъ, баринъ, почище-то, отвѣчалъ Савелій, загораживая собой дорогу въ кухню.

Дмитрій Егоровичъ чрезвычайно любилъ, когда его называли «бариномъ» свои ли то люди, или хоть чужіе кучера. Онъ еще ласковѣе заговорилъ съ Савельемъ.



====page 118====



— Вотъ что, Савелій. Уберешься, такъ пріѣзжай-ка за мной въ лавки, часовъ въ двѣнадцать!

— Слушаю, баринъ, смиренно отвѣчалъ Савелій, провожая Дмитрія Егоровича за ворота и держа метлу такимъ образомъ, что она загораживала окна кухни.

— Ну, теперь слава богу, ушелъ. Дѣло идетъ ладно. А послѣ дорогой уломаю ужъ какъ-нибудь! разсуждалъ Савелій.

Съ Марѳой Егоровной онъ объяснился скоро; онъ зналъ, какъ и чѣмъ на нее дѣйствовать. Проводивъ хозяина, Савелій отправился прямо къ ней.

— Матушка, Марѳа Егоровна! заговорилъ онъ жалобнымъ голосомъ. Какое горе-то!

Марѳа Егоровна испугалась. Ей почему-то представилось, что или у нихъ отелилась корова и замерзъ теленокъ, или обокрали погребъ. 

— Что, что такое, Савельюшка?

— Пожалѣйте вы, матушка; не дайте ребенку погибнуть!

У Марѳы Егоровны немного отлегло отъ сердца. Ребенка у ней небыло, стало быть, что-нибудь не лично до нее касающееся имѣетъ сообщить Савелій.

— Что, какому ребенку?

— Мальчику, Марѳа Егоровна, мальчику, жалобнѣе прежняго говорилъ Савелій. Совсѣмъ замерзъ было въ снѣгу, — хорошенькій такой мальчикъ. На устьрѣчкѣ нашелъ.

— Да гдѣ, какой мальчикъ? въ недоумѣніи спрашивала Марѳа Егоровна.

— Въ куфнѣ, матушка, въ куфнѣ, простоналъ Савелій. Ужъ не выгоняйте, сдѣлайте милость! А барину-то я самъ, вотъ поѣду, доложу. Авось, богъ дастъ, умилосердится!

Марѳа Егоровна, отъ части разжалобленная, отчасти движимая любопытствомъ, пожелала видѣть сама такимъ необыкновеннымъ образомъ найденнаго мальчика и отправилась вмѣстѣ съ Савельемъ въ кухню. Дорогой Савелій все еще продолжалъ разжалобливать чувствительную дѣву.

— Гляжу, разсказывалъ онъ, разводя руками, — лежитъ, — вижу… живъ еще. Жалость меня взяла; ну, и привезъ. Кому будетъ не жалко: понапрасну дитя погибаетъ!



====page 119====



Марѳа Егоровна вошла въ кухню, уже довольно растроганная и предрасположенная къ состраданію. Когда же она увидѣла блѣдное, худое лицо нашего героя (который, увы, далеко не былъ такимъ хорошенькимъ, какъ говорилъ Савелій), то сердце ея окончательно растопилось и даже слезы показались на глазахъ. Марья Егоровна до того удобрялась, что спросила, не надо ли чего для ребенка?

— Ничего теперь, матушка, не надо, отвѣчалъ Савелій. Только милостью вашей не оставьте. Пусть отдохнетъ хоть. А ужъ Дмитрію Егоровичу я доложу-съ; вы ужъ не трудитесь.

— Что же, я думаю, братецъ не откажетъ. Ты только самъ ужъ, Савельюшка, поговори. Онъ тебя лучше послушаетъ. Знаешь вѣдь, онъ у насъ какой!

Савелій былъ доволенъ. Впрочемъ, труднѣйшая часть дѣла была еще впереди. Въ двѣнадцать часовъ онъ поѣхалъ за Дмитріемъ Егоровичемъ, обдумывая дорогой, какъ приступить къ нему съ своей просьбой. Разжалобить Дмитрія Егоровича было бы пустой мечтой. «Не такой это человѣкъ, чтобы надъ чѣмъ-нибудь сжалился, разсуждалъ Савелій. Хоть умри человѣкъ передъ его глазами, ни-ни, слезинки не выронитъ, денежки пожалѣетъ! А на вѣтеръ бросать, чтобы только похвастаться, — это наше дѣло!» Савелій рѣшился дѣйствовать прямо и открыто. Къ счастію, Дмитрій Егоровичъ былъ въ тотъ день веселъ. Видя его въ пріятномъ расположеніи духа, Савелій рѣшился заговорить.

— А у меня къ вамъ, сударь, просьбица есть!

— Что, братъ Савелій? только чуръ не денегъ!

— Какія деньги-съ? куда намъ съ деньгами? Слава богу, сыты.

— Если только не денегъ, изволь все, что угодно!

— Вотъ, и покорнѣйше благодарю-съ. Значитъ, и рѣшено-съ?

— А однако, чтоже такое?

— Да вотъ-съ, батюшка Дмитрій Егоровичъ. Позвольте въ куфнѣ, въ уголочкѣ пожить денька два-три сиротѣ-мальчику, родственникъ еще будетъ мнѣ, дальній. — Замерзъ-было совсѣмъ парень; изъ деревни, вишь, учиться привезли…

Савелій изъяснялся неопредѣленно, боясь сказать правду. Онъ даже начисто совралъ, назвавъ Ивана своимъ родственникомъ. Но слово это такъ удачно подвернулось подъ языкъ, что онъ немогъ удержаться, чтобы не употребить его въ числѣ аргументовъ для убѣжденія Дмитрія Егоровича.



====page 120====



— Ну, чтожъ? пусть поживетъ мальчишка! Не объѣстъ насъ, отвѣчалъ Дмитрій Егоровичъ.

Савелій торжествовалъ и возвратясь домой, былъ веселъ, какъ можетъ быть никогда въ жизни.



XX.

Нечаянная гостья.

Прошло пять дней, какъ нашъ юный другъ водворился въ купеческомъ домѣ. Онъ почти совсѣмъ поправился и сталъ похаживать по кухнѣ, даже выглядывать на дворъ. Хотя въ «барскія хоромы» онъ еще не проникалъ, но зналъ уже все семейство Дмитрія Егоровича; видѣлъ и самаго «барина», какъ онъ выйдя изъ дому, садился въ сани и еще шибко ругалъ кого-то. Вслѣдствіе этого Иванъ проникся величайшимъ уваженіемъ къ Дмитрію Егоровичу. Объ училищѣ, казалось, Иванъ вовсе не думалъ.

Однажды, когда онъ безпечно похаживалъ по кухнѣ и, въ ожиданіи обѣда, который онъ раздѣлялъ съ прислугою, съ любопытствомъ приглядывался къ разной сдобнинѣ, напеченной кухаркою, послѣдняя, выглянувъ въ окошко, сказала:

— Бабёнка какая-то идетъ сюда. Не кума-ли то моя?

И затѣмъ, протеревъ хорошенько окно и пристальнѣе взглянувъ на пришедшую, прибавила:

— Нѣтъ, кажись, не она. Да что это, матушки, не какъ полоумная какая! Глите-ка, какъ заметалась! Ой, да сюда!

Иванъ тоже было припалъ къ стеклу. Но въ это время дверь отворилась и не успѣлъ онъ оглянуться, какъ очутился въ объятіяхъ своей матери.

— Дитятко ты мое! могла только выговорить наша пономарица и, невыпуская изъ объятій свое дитятко, залилась слезами.

Савелій, встрѣтившій Марью Алексѣевну на дворѣ и успѣвшій уже переговорить съ нею, сообщилъ между тѣмъ кухаркѣ краткія свѣдѣнія о пономарицѣ. Кухарка, глядя на рыданія пономорицы, подвинулась къ ней и тоже всплакнула. Самъ Савелій, мущина солидный и



====page 121====



уже пожилой, чувствуя, что слезы къ нему также идутъ, какъ коровѣ хомутъ, не могъ однако оставаться хладнокровнымъ зрителемъ этой сцены. Онъ засыпалъ въ носъ необыкновенную порцію нюхательнаго и отдѣлался чиханьемъ.

Какъ скоро прошли первыя изліянія материнской нѣжности, посыпались со всѣхъ сторонъ разные вопросы. Но и отвѣчая на вопросы и сама спрашивая, пономарица то и дѣло принималась плакать и обнимать своего сына. Когда же Савелій, разсказывая о томъ, какъ и гдѣ онъ нашелъ ея Ваню, дошелъ до того чувствительнаго мѣста, гдѣ говорилось о двухъ мальчикахъ, занесенныхъ снѣгомъ и т. д. то какъ онъ ни сокращалъ своего разсказа и ни старался казаться равнодушнымъ, пономарица завопила снова и вдругъ бросилась къ нему въ ноги, съ восклицаніемъ:

— Батюшко, Савелій Данилычъ, чѣмъ я тебѣ заплачу?

— Полно, полно, Марья Алексѣевна, что ты это? какое тутъ!.. что!.. бормоталъ Савелій. Но тутъ ужъ не помогла и самая сильная порція. Онъ долженъ былъ уткнуть носъ свой въ полу своей шубы и что-то долго теръ его…

— Охъ, не говори ты, не говори! Что бы это безъ тебя то было? Вѣкъ то я тебя не забуду! возражала пономарица.

— Перестань, перестань, Марья Алексѣевна, торопливо отвѣчалъ Савелій. Далъ бы вотъ Богъ поправиться парню. А вотъ другого то жалко! Что чай мать—дьяконица сильно убивается? Знаетъ она?

— Ой, голубчикъ Савелій Данилычъ, не знаешь ты, родной, ничего! Вѣдь мать-то наша дьяконица Богу душу отдала! Такъ-таки трехъ дней не прожила. И пускай бы больна, что ли, была? А то нѣтъ; все съ этого-то горя! Послали этта мы съ ней съ однимъ мужичкомъ гостинечковъ, вотъ имъ-то. Только дня черезъ два — пріѣзжаетъ нашъ мужикъ, — назадъ все привезъ. У меня такъ и екнуло сердечушко. Гляжу, и мать-дьяконица идетъ: завидѣла мужика-то! Какъ онъ сказалъ это намъ, — ужъ не знаю, что съ нами и было! Моя дьяконица какъ всплеснетъ руками-то, да какъ ударится о землю!.. Господи!.. Ой, ужъ не говори ты!

Тутъ снова пономарица поплакала. Потомъ, утеревшись передникомъ, продолжала:

— Выли это мы, выли... Сдѣлалась это она, моя матушка, такая, словно не хорошая... Говоритъ, и не такъ все что-то. Ушла домой. Со мной ужъ и не знаю, что сдѣлалось. Ну, горитъ моя душа;



====page 122====



такъ бы вотъ и бѣжала сюда!.. Вечеромъ пошла къ ней. А она, голубушка, сидитъ, перебираетъ это разныя тряпочки да лоскуточки. Поздоровалась я съ ней, а она и говоритъ мнѣ: «вотъ, говоритъ, Марья Алексѣевна, нагрудочку хочу сшить моему Пашенькѣ; теплѣе то чтобъ ему было моему ненаглядному! Всплакала я; думаю, какъ бы она, грѣхомъ, чего надъ собой не сдѣлала! И осталась у ней ночевать. По утру будто и ничего: только ходитъ, да шепчетъ: «холодно-то ему, голубчику, холодно!» Сходила я къ матушкѣ-попадьѣ; а у самой такъ и ноетъ: идти, да идти, сюда-то... На ночь послали къ ней старушку одну, а я стала собираться; утромъ думала и итти. Только чуть свѣтъ, прибѣгаетъ эта старушка. «Иди ты, говоритъ, Марья Алексѣевна; вѣдь мать-то дьяконица не какъ упокоилась! Прибѣгаю это я, гляжу: а она сердечная, какъ сидѣла этакъ за столикомъ, со своими тряпочками, да такъ и Богу душу отдала: точно спитъ!»

Слушатели были поражены ужасомъ. Кухарка, рыдая, могла только проговорить:

— Вишь, материнское сердце-то! не могло вынести этакого горя! Шутка ли, одинъ сыночекъ, да и того... Оборони Богъ!

А Савелій съ своей стороны прибавилъ:

— Умомъ-то бѣдная, тронулась, вишь! Вотъ оно каково! Сказано: мать! А впрочемъ, присовокупилъ онъ, немного помолчавъ, оно пожалуй, и лучше, чѣмъ маяться-то! Ничего вишь у ней не осталось близкаго-то! Ну, что же, и схоронили?

— Не дождалась я, Савелій Данилычъ, похоронъ-то, отвѣчала пономарица. Не до похоронъ мнѣ ужъ было. Вотъ такъ и тянетъ, и тянетъ; такъ бы вотъ и улетѣла! Въ тотъ же день, только положили ее, бѣдную, на столъ, я и пошла.

Ужъ какъ узнала пономарица, гдѣ скрывается ея Ванюшка и какъ нашла домъ Гамигуева, Богъ ее знаетъ.

— Вѣстимо дѣло! отвѣчалъ Савелій на ея послѣднія слова. Усидится ли тутъ на мѣстѣ? А у бѣдной дьяконицы, значитъ, теперь и въ домѣ пусто?

— Пусто, Савелій Данилычъ, пусто! Кто въ него пойдетъ? Маленькій вѣдь онъ такой да и старый!

— Вѣтры, видно, гуляютъ буйные! заключилъ Савелій. Вотъ тебѣ и жизнь, — были хозяева — и сплыли!



====page 123====



Между тѣмъ кухарка не утерпѣла, чтобы не сообщить объ интересной гостьѣ въ хозяйскія комнаты. «Самого» не было дома. Кухарка чему и рада была; она обратилась къ Марѳѣ Егоровнѣ.

— Ой, барышня, вѣдь ваньчина-то мать пришла. Пѣшкомъ прибѣжала за сто верстъ. Страсти-то какія разсказываетъ!

Марѳа Егоровна была большая охотница до всего необыкновеннаго и страшнаго. Она сама отправилась въ кухню. Пономарица и ей бросилась въ ноги, что сильно расположило ее въ пользу пономарицы. Когда же кухарка пересказала ей печальную повѣсть о кончинѣ матери-дьяконицы, чувствительная барышня изъявила живѣйшее прискорбіе и тутъ же приказала кухаркѣ поставить самоваръ и напоить чаемъ деревенскую гостью.

— Да ты останься здѣсь пока; переночуй хоть у насъ, сказала она. Братецъ, я думаю, ничего не скажетъ!

Пономарица поблагодарила, и Марѳа Егоровна, довольная собой и разсказанной исторіей, возвратилась въ свои покои.

За чаемъ Савелій обратился къ пономарицѣ.

— А какъ же ты теперь Марья Алексѣевна? Надо вѣдь съ дѣтинкой-то что нибудь дѣлать?

— Пономарицѣ, казалось, этого вопроса и не представлялось доселѣ? Она поставила на столъ блюдечко съ чаемъ, поглядѣла на Савелья и какъ бы не хотя отвѣчала:

— Надо-то, надо, Савельюшко!

— Что же, домой его, а ли опять тудаже? допрашивалъ Савелій.

— Домой то, Савелій Данилычъ, я бы и всей душой рада. Натерпѣлся ужъ онъ, мой голубчикъ. Да вѣдь безъ позволенья-то какъ же? вѣдь опять предпишутъ представить! Ужъ я и сама не знаю.

— Ну, такъ, значитъ, тебѣ надо сходить туда, къ ихнему-то набольшему, да поговорить. А ты бы, малюга, обратился онъ къ Ивану, чай бы и домой! Нѣтъ, братъ не пущу я тебя скоро-то! Ты вѣдь мой теперь, а?

Иванъ ничего не отвѣчалъ.

— Шутки въ сторону, сказалъ Савелій, а надо сходить: ну, чѣмъ тамъ рѣшатъ! А теперь, Марья Алексѣевна, съ дороги-то ты вотъ отдохни-ка!



====page 124====



На завтра, чуть-свѣтъ, отправилась наша пономарица въ училище; ворота бурсы были еще заперты, и наша путница, не смѣя постучаться (да это было бы и напрасно), долго стояла, въ ожиданіи, что кто нибудь отворитъ эти ворота. Но вотъ по маленьку начали собираться квартирные ученики всякаго вида и возраста: были тутъ и одѣтые въ лисьи шубы, крытыя тонкимъ сукномъ, въ теплыхъ калошахъ и бархатныхъ шапочкахъ, опушенныхъ соболемъ; были и наряженные въ некрытые ничѣмъ нагольные овчинные тулупы эти ужъ не прятали своихъ ногъ въ теплыя калоши, на нихъ были огромные, самодѣльные деревенскіе сапоги, со множествомъ онучъ для тепла; были, наконецъ, и такіе, на которыхъ было одѣто Богъ—знаетъ что: тятина ли, какъ говорится, рубаха, или маминъ сарафанъ. Переминаясь съ ноги на ногу, и дрожа отъ холода, ребята ожидали открытія священныхъ воротъ.

— Тебѣ, матушка, чего надо? спросилъ у пономарицы одинъ изъ любознательныхъ юношей.

— Да вотъ, батюшко, начальника здѣшняго надо бы, отвѣчала Марья Алексѣевна. Тутъ онъ живетъ?

— Тутъ, тутъ, тетушка. Ивана Павловича, значитъ, тебѣ самого надо.

— Да, голубчикъ, видно его…

— Струфіендуса, подсказалъ одинъ изъ ребятъ.

— А на что его тебѣ?

Пономарица сказала.

— Такъ это ты мать, что-ли, Попова-то 21-го?

— Мать, голубчикъ.

— А онъ гдѣ-же? Мы слышали, что онъ живъ остался; гдѣ же онъ, домой, что ли, убѣжалъ?

— Нѣтъ, не домой, отвѣчала пономарица. Добрые люди пріютили его.

— Такъ ты что-же не привела его? Иванъ-то Павловичъ что тебѣ скажетъ? а?

Пономарица испугалась.

— Да ты, тетка, скажи, что болѣнъ-молъ. Скажи, что отчаянно, молъ, болѣнъ. Напугай его! посовѣтовалъ какой-то боецъ.

— Гдѣ ужъ мнѣ, дитятко, пугать! Хоть бы съ Ваней-то моимъ ничего не сдѣлали!

— Ну, тетка, это наврядъ! Ужъ такъ не обойдется! Развѣ, развѣ умаслишь какъ-нибудь!



====page 125====



— А все-таки скажи, что болѣнъ Ваньча-то; не показывай скоро-то! А тамъ авось умнется!

Между тѣмъ сторожъ лѣниво отворилъ тяжелыя ворота и замерзшіе ученики опрометью разбѣжались по классамъ. Пономарица просила сторожа указать ей путь къ Ивану Павловичу. Тотъ указалъ на окна комнаты, занимаемой смотрителемъ.

— Войди, вотъ, прямо-то, да подымись кверху, а потомъ поверни налѣво; тутъ другая дверь налѣво же, вотъ эти окошки-то. Тутъ они и живутъ, Иванъ Павловичъ-то. Да однако рано еще; спятъ, поди; вчера поздненько воротились.

Со страхомъ вошла пономарица въ парадную дверь училища и поднялась вверхъ. Тутъ въ темнотѣ она совсѣмъ потерялась и въ недоумѣніи остановилась въ корридорѣ. По счастью скоро явился другой служитель со звонкомъ въ рукѣ и началъ сильно и продолжительно звонить. Когда онъ кончилъ свое занятіе, пономарица подошла къ нему и освѣдомилась о жилищѣ смотрителя. Служитель указалъ ей на двери въ квартиру Ивана Павловича. Двери были не заложены, и пономарица робко вошла въ знакомую намъ прихожую. Пріятель нашъ, Васька-рыженькій выскочилъ изъ-за перегородки и шепотомъ спросилъ: кого надо?

— Кто тамъ? раздался изъ другой комнаты сиплый голосъ Ивана Павловича. Не дадутъ покою, черти!

Затѣмъ послышались потягиванье и позѣвота, свидѣтельствовавшія о томъ, что Иванъ Павловичъ изволилъ еще нѣжиться въ постели. Минутъ черезъ десять онъ вышелъ въ переднюю, въ халатѣ и туфляхъ.

— Что тебѣ надо, баба?

Пономарица бухнула въ ноги.

— Что валяешься-то? Говори, зачѣмъ?

— Мать Попова 21-го, подсказалъ рыженькій.

— А, этого негодяя? Гдѣ же онъ? Нарожаете вотъ лѣнтяевъ, а тутъ майся съ ними, образуй ихъ!

Кое-какъ объяснила пономарица, гдѣ находится сынъ ея; прибавила, по наставленію учениковъ, что въ наетоящее время онъ еще болѣнъ и наконецъ осмѣлилась спросить:

— Какъ прикажете потомъ, привести его? или…

— Что, ужъ не думаешь-ли, что я приму его опять на казенное? Шалишь, матушка! И не думай! Лѣнтяя и бѣглеца... Что, развѣ двѣ



====page 126====



у меня головы-то, отвѣчать за нихъ. Учиться, пускай учится, а ужъ тамъ какъ знаешь!

Пономарица опять въ ноги.

— Помогите!

— Ни—ни! ни подъ какимъ видомъ! Годъ по крайней мѣрѣ твой сынъ долженъ жить на своемъ содержаніи. Я и сначала принялъ его только изъ жалости, — и обманулся! Эй, рыженькій! которымъ стоитъ Поповъ?

— Въ послѣднихъ спискахъ пятымъ ученикомъ, отвѣчалъ рыжій.

— Ну, вотъ видишь; вѣдь можетъ бестія, учиться, утѣшалъ Иванъ Павловичъ пономарицу, и хорошо можетъ учиться. Дуритъ только. Это все тотъ его!

Пономарица еще разъ упала въ ноги Ивану Павловичу и со слезами просила простить ея сына. По ни поклоны, ни слезы не могли разжалобить мужественное сердце строгаго педагога.

— Напрасно, матушка, ты безпокоишься. Знаемъ мы эти штуки-то! На ваши слезы смотрѣть, такъ и васъ самихъ на казенное надо принять. Самъ каѳедральный, и тотъ тоже заплачетъ. Ступай, ступай матушка; не разжалобишь, не таковскіе! Ищи сыну квартиру, и пусть является въ классъ!

И Иванъ Павловичъ хотѣлъ было выйти изъ передней.

— О чемъ я васъ хочу попросить?.. поспѣшно заговорила пономарица.

— Что еще?

— Будьте ужъ отцомъ роднымъ, простите его на первый разъ! И такъ ужъ натерп…

Иванъ Павловичъ не далъ договорить Марьѣ Алексѣевнѣ, и грубо прервалъ ее словами:

— Отъ своей глупости!

— Точно такъ, батюшка. Ребячье дѣло-то; умокъ-то еще слабенькій. Простите, родной!

— Ну, ступай; такъ и быть, прощу. А о казенномъ-и не заикайся!

Пономарица рада ужъ была и тому, что ея сыну обѣщано прощеніе и дѣло обойдется безъ розогъ.



====page 127====



— Ну, что, какъ, Марья Алексѣевна, спрашивалъ Савелій, когда пономарица воротилась изъ училища. Была?

— Была то была, Савелій Даниловичъ. Да вѣдь вотъ что, родимый... И пономарица передала Савелью ультиматъ, съ которымъ отпустилъ ее Иванъ Павловичъ.

— Плохо, Марья Алексѣевна. Какъ бы это поправить дѣло-то? Припади-ка ты, слышь, къ нашей-то изгиленной, къ Марѳѣ-то Егоровнѣ. Не объѣстъ ихъ парнишка-то! Тутъ же бы съ нами колтошился: много-ли ему надо? А ужъ съ «самимъ-то» я, часомъ, сдѣлаюсь!

Рѣшено было подождать, не придетъ-ли въ кухню сама Марѳа Егоровна. Часовъ въ двѣнадцать она дѣйствительно пришла, — сдѣлать ревизію приготовленнаго обѣда, чтобы быть въ состояніи дать удовлетворительный отвѣтъ, когда «братецъ» спроситъ: что сегодня готовлено?

— Вотъ, Марѳа Егоровна, къ вамъ мать-то наша, съ просьбой, началъ Савелій.

— Что такое? изволь, матушка, ласково отвѣчала Марѳа Егоровна.

Пономарица кое-какъ разсказала о своемъ неудавшемся походѣ въ училище и прибавила кланяясь въ поясъ.

— Будьте вы ему, матушка, второю матерью. Не оставьте вы насъ! Заставьте вѣчно за васъ Бога молить!

— Да я не знаю, какъ братецъ, что скажетъ? нерѣшительно отвѣчала Марѳа Егоровна. Я бы съ своей стороны, мнѣ что же? лепетала старая дѣва.

— Да ужъ барину-то я какъ-нибудь, вмѣшался Савелій. Ужъ съ нимъ я самъ какъ-нибудь. Будьте увѣрены, Марѳа Егоровна!

— Не знаю, не знаю; я бы рада…

— Я сегодня же, М. Е. съ бариномъ поговорю. Пущай ужъ Марья-то Алексѣевна поживетъ до утра.

— Пускай, пускай подождетъ! соглашалась Марѳа Егоровна.

Дѣйствительно, Савелій нашелъ случай подъѣхать въ тотъ же день къ Дмитрію Егоровичу. Онъ чѣмъ-то такъ успѣлъ умаслить его, что когда завелъ рѣчь объ Иванѣ, Дмитрій Егоровичъ небрежно отвѣчалъ:

— Ну, что жъ? пускай болтается въ кухнѣ, да чтобъ не пакостилъ только!



====page 128====



— Ужъ будьте спокойны, отвѣчалъ Савелій. Смирнѣющій парнишка!

Успокоивъ пономарицу и устроивъ судьбу своего найденыша, Савелій по утру подыскалъ Марьѣ Алексѣевнѣ попутчика и проводилъ ее домой, совершенно увѣренную, что сынъ ея на хорошихъ рукахъ. Марѳа Егоровна, по добротѣ души своей, при прощаньи наградила пономарицу двумя засыпочками чаю и нѣсколькими кусочками сахару.

Иванъ велъ себя тише воды. Вся кухня была имъ довольна. Одинъ только Титкинъ не взлюбилъ его почему-то. При каждой встрѣчѣ, въ кухнѣ или на дворѣ, онъ щипалъ его за ухо и приговаривалъ: «что, кутья»! Иванъ старался какъ можно рѣже попадаться ему на глаза или прятался отъ него. Титкинъ рѣшился даже сказать Дмитрію Егоровичу, что, вотъ-де, «лишняго пустокорма держимъ теперь», но Дмитрій Егоровичъ строго замѣтилъ ему на это:

— Не твое дѣло! Я такъ хочу!



XXI.

Роковое приглашеніе.

Савелій, считая Ивана, по праву находки, нѣкоторымъ образомъ своею собственностью, принялъ надъ нимъ верховную опеку и въ качествѣ опекуна почиталъ себя обязаннымъ заботиться о благосостояніи нашего друга. Давъ ему оправиться отъ болѣзни, онъ рѣшилъ, что пора теперь парню приниматься и за ученье. Видя, что Иванъ и не поминаетъ о школѣ и весело попархиваетъ по кухнѣ, въ ожиданіи подачки отъ добросердой Матрены, старикъ сталъ нѣсколько подозрѣвать его въ лѣности и въ наклонности лодырничать; впрочемъ, изъ деликатности не говорилъ ничего. Онъ ласково и какъ бы стороною замѣтилъ только:

— А что, милый другъ, не пора-ли намъ и за ученье приниматься?

— Чего, дѣдушко! спросилъ Иванъ, не подозрѣвая злаго умысла.

— А въ школу-то? Вѣдь надо, чай, идти когда-нибудь?

— Да я, дѣдушко, не знаю, гдѣ она; мнѣ ее не найти! Да...



====page 129====



Иванъ не договорилъ. Едва вздумалъ онъ о школѣ, какъ въ его памяти воскресли прожитые въ ней дни; съ поразительною ясностью представились ему обстоятельства, сопровождавшія его бѣгство изъ бурсы. Образъ Паши, съ которымъ онъ былъ неразлученъ втеченiе всего дѣтства, какъ живой предсталъ теперь передъ нимъ. Онъ заплакалъ. Савелій снова подумалъ, не обманываетъ-ли его парнишка, не хочетъ-ли отвертѣться отъ ученья.

— Ну, какъ не найти вашей школы? сказалъ онъ. Вѣдь она и не далеко. Да я, пожалуй, сведу тебя.

— Ладно, дѣдушка. Пойдемъ!

Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, Савелій велѣлъ Ивану тотчасъ-же собираться, и они отправились въ бурсу. Шумно встрѣтили бурсаки нашего друга, точно выходца съ того свѣта, и забросали было вопросами; но Савелій не далъ имъ много распространяться, спросилъ, гдѣ живетъ набольшій и отправился къ Ивану Павловичу, ведя за руку своего найденыша. Къ счастью, Иванъ Павлычъ былъ въ тотъ день въ отличномъ расположеніи духа; у него только что кончился экзаменъ и владыка, удостоившій его своимъ посѣщеніемъ, остался отмѣнно доволенъ успѣхами учениковъ.

— Вотъ, батюшко, ваше благородіе, говорилъ Савелій, малютка, тотъ, что я нашелъ намеднись. Мать его еще приходила къ вамъ…

— А, Поповъ 21! сказалъ Иванъ Павловичъ.

— Онъ и есть самый, Поповъ, значитъ.

— Надо бы тебя, каналью, проучить хорошенько, чтобъ ты не бѣгалъ! продолжалъ Иванъ Павловичъ, уже обращаясь къ Ивану. Ну, да на этотъ разъ прощаю; ты и такъ довольно наказанъ. Ступай, да смотри у меня!

— Онъ, ваше благородіе, теперь, стало быть, будетъ жить у насъ т. е. у Дмитрія Егоровича, а сюда будетъ только ходить учиться, началъ было распространяться Савелій.

— А мнѣ какое дѣло, гдѣ онъ будетъ жить. По мнѣ, хоть на берегу подъ лодкой, отвѣчалъ Иванъ Павловичъ. Убирайтесь!

«Экой какой сердитый! бормоталъ про себя Савелій, выходя отъ смотрителя. Никакой нѣтъ у него ласковости-то; звѣрь какой-то, право звѣрь! Недаромъ же... Савелій не договорилъ; можетъ быть, какъ старикъ тонкій, онъ разсудилъ, что не слѣдуетъ чернить начальство при подчиненныхъ.



====page 130====



Итакъ Иванъ поступилъ теперь въ разрядъ квартирныхъ учениковъ, счастливѣйшихъ людей на свѣтѣ, по понятіямъ настоящихъ бурсаковъ, сдѣлался предметомъ ихъ зависти и злобы и долженъ былъ принять на себя новую обязанность приносить бурсакамъ «ѣдичку», т. е. недоѣденные дома остатки калачей, кусочки сахару и т. п. привлекательные для бурсы предметы. Но вскорѣ оказалось другое, болѣе важное неудобство: у него не было учебныхъ книгъ. Казенныя книги были у него отобраны послѣ его бѣгства, а списывать уроки изъ всѣхъ предметовъ, какъ дѣлывали многіе ученики, онъ не могъ, потому что писалъ еще очень плохо. По совѣту стараго своего друга, самарянина, онъ рѣшился каждый день послѣ классовъ оставаться въ бурсѣ и тамъ выучивать уроки.

Савелій, какъ опекунъ самый бдительный, скоро однако замѣтилъ, что Иванъ слишкомъ поздно возвращается изъ класса.

— Что это, Ваня, сказалъ онъ, кажись, у васъ въ вечерню кончаютъ уроки-то! Гдѣ же это ты каждый день пропадаешь до сего времени? Вотъ и чай-то ты прогулялъ!

— У меня, дѣдушка, книгъ нѣтъ; такъ я остаюсь въ классѣ учить урокъ, отвѣчалъ Иванъ.

— Нешто и выучилъ къ завтраму-то?

— Выучилъ, дѣдутко.

— А ну-ка прочитай!

Иванъ бойко, безъ запинки прочиталъ урокъ изъ «Начатокъ».

— Славно, братъ, славно!

— Да я, дѣдутко, еще изъ грамматики выучилъ!

— Ну-ка, ну-ка!

Иванъ также бойко прочиталъ что-то изъ «Греча».

— Отхваталъ, братъ, важно! молодецъ! что за молодецъ! А я, братъ подумалъ, что ты балуешь гдѣ-нибудь съ ребятами. Молодецъ!

Савелій былъ весьма доволенъ, что всѣ его предположенія на счетъ лѣности и лодырничества Ивана оказались несправедливыми. «Эдакаго парня да... э-эхъ! Пусть бы у этихъ-то богачей были такіе ребята!» подумалъ онъ.

— Теперь, братику, пора напиться чайку! Вотъ я для тебя и чайникъ въ печку поставилъ. Не хотѣлъ было совсѣмъ давать, какъ бы узналъ, что баловалъ! Вотъ и булочка, и сахарокъ. Выпей-ка на здоровье!

Иванъ расположился чаевать.



====page 131====



— Какъ же бы это намъ вотъ съ книгами-то быть? разсуждалъ между тѣмъ Савелій. Вѣдь, чай, лучше бы учить здѣсь, по своимъ книжкамъ? а?

— Какъ же, дѣдушка! По своимъ-то гораздо лучше! Тамъ еще какъ дадутъ! У меня есть, правда, добрый товарищъ.

— А, добрый? Бѣдный, поди-ка?

— Бѣдный-пребѣдный! у него никого нѣтъ; такъ завсегда въ бурсѣ живетъ.

— Ты, Ваня, приведи-ка его когда нибудь, знаешь, сюда. Мы его хоть чайкомъ попоимъ, бѣднаго!

— Ладно, дѣдушка!

— А вотъ о книжкахъ-то опять. Тутъ, знаешь, на вышкѣ много этого добра-то! Посмотрѣть развѣ? Ужо, я завтра слазаю, да притащу, а ты поглядишь! Забросовыя онѣ, а можетъ годятся! Хозяйскій-то сынъ по нимъ учился, ну, и сбросали потомъ на вышку!

На завтра, испросивъ надлежащаго разрѣшенія, Савелій досталъ съ вышки и принесъ въ кухню цѣлую охабку книгъ. Книги оказались самыя разнообразныя. Были тутъ и учебники, и стародавнія романы, и «возванія россійскаго библейскаго общества», и «превосходнѣйшее твореніе знаменитѣйшаго Ерузалема» и «Ключъ къ таинствамъ натуры» и календари; были корешки безъ книгъ, и книги безъ корешковъ и безъ заглавныхъ листовъ. Долго рылся Иванъ, разбирая эти сокровища и внутренно разсуждая: «ахъ, какъ бы всѣ эти книги, да мнѣ!» Наконецъ онъ нашелъ, что ему было нужнѣе всего именно «Начатки»!

— Вотъ, дѣдушко, эту у насъ учатъ! съ радостью обратился онъ къ Савелью, держа въ рукахъ книгу.

— Ну, вотъ и ладно; откладывай ее!

Еще порылся Иванъ и открылъ грамматику Востокова.

— Граматика-то, граматика; учатъ у насъ ее, сказалъ онъ въ раздумьи; да что-то на нашу-то не походитъ.

— Ну, попробуй; можетъ, и годится! Тамъ спросишь!

Иванъ дѣйствительно послѣ спросилъ учителя, можно-ли учить по Востокову. Но учитель отвѣчалъ: нѣтъ! И еще выругалъ Ивана, присовокупивъ, что по этой-де учатъ только въ какой-нибудь гимназіи и что съ чужимъ уставомъ въ свой монастырь не суются. Иванъ сообщилъ объ этомъ Савелью.



====page 132====



— Да что же, сказалъ Савелій, развѣ шибко ужъ она не подходитъ? Ты вѣдь говорилъ, что подходяща?

— Да совсѣмъ подходяща! отвѣчалъ Иванъ; только слова не тѣ!

— Чудно что-то, замѣтилъ Савелій. Тоже-да не то: и подходяща и не подходяща! Эхъ вы, ученые! А что та-то ваша стоитъ?

Иванъ отвѣчалъ, что въ казнѣ, онъ слышалъ «Гречь» стоитъ пятдесятъ копѣекъ, а у ребятъ, старую, можно его купить и за гривну.

— Ну, такъ и купимъ! рѣшительно сказалъ Савелій. Не разоритъ насъ гривна-то: найдемъ ужъ!

Не оказалось еще «Нотнаго Обихода», но эта штука стоила такъ дорого, что для покупки ея не хватало у Савелья и капиталовъ, и потому друзья наши рѣшили: «обихода» не покупать, а по нотному пѣнью, дѣлать нечего, — готовиться въ классѣ.

— Ну, это добро-то, сказалъ Савелій по окончаніи разбора книгъ, ты бы тоже подобралъ, авось пригодятся! Сгніетъ же по пусту на вышкѣ-то!

Иванъ былъ внѣ себя отъ радости. Онъ вдругъ сдѣлался обладателемъ такого множества книгъ, что едвали ихъ столько было у самого смотрителя! Онъ тщательно, рядочкомъ уложилъ ихъ въ свой ящикъ. Ящикъ оказался полонъ.

Впрочемъ, литературное образованіе нашего героя началось не съ этихъ книгъ. Оно началось съ чтенія, или лучше сказать, съ слушанія романа, — и — удивительно, какъ справедливо, что романы преждевременно развиваютъ дѣтей и воспламеняютъ ихъ воображеніе! — тогда же начался его собственный первый романъ. Героинею этого романа была Марѳа Егоровна, съ которой намъ давно пора познакомить читателей.

Марѳа Егоровна была уже дѣвица довольно пожилая, но вмѣстѣ съ тѣмъ весьма благочествивая, весьма любознательная и довольно начитанная. Правда, въ ея дѣвической библіотекѣ находились только три книги, и кромѣ нихъ она едва ли что прочитала во всю свою жизнь, но за то эти книги были самыя разнообразныя по содержанію и потому вполнѣ удовлетворяли умственнымъ потребностямъ любознательной дѣвы. По части научной Марѳу Егоровну вполнѣ удовлетворялъ «Сонникъ»; по сердечной части усладою для нея служилъ: «Алонзо и Ельвира», романъ самаго жестокаго свойства, наконецъ, для душевнаго спасенія она читала «Маргариты» или избран



====page 133====



ныя сочиненія знаменитыхъ россійскихъ проповѣдниковъ. Всѣ эти книги Марфа Егоровна читала съ равнымъ увлеченіемъ. — Сонникъ ежедневно, по утрамъ, «Маргариты» — въ великіе праздники и въ посты, а жестокій романъ — постоянно по вечерамъ. Таково было прелестное созданіе, плѣнившее сердце нашего неопытнаго друга.

Недѣли двѣ спустя послѣ водворенія Ивана въ его новомъ, тепломъ гнѣздѣ, т. е. въ кухнѣ Дмитрія Егоровича, за печкой, — какъто разъ вечеромъ кухарка послала его въ хозяйскія комнаты попросить у Марѳы Егоровны свѣчку. Иванъ зналъ уже входъ въ эти комнаты съ надворья, видѣлъ даже обѣ переднія, парадную, откуда обыкновенно выходилъ «баринъ», и черную, гдѣ сновали домашніе и прислуга. Въ потемкахъ Иванъ едва нашелъ двери задней прихожей; робко отворивъ ихъ, онъ вошелъ въ темную комнату. Но дальше онъ ужъ не зналъ, куда идти. Онъ остановился въ испугѣ, не смѣя ни итти далѣе, ни закричать. Но вотъ гдѣ-то вблизи раздался голось Марѳы Егоровны. Иванъ сталъ прислушиваться: Марѳа Егоровна что-то читала, и такъ выразительно, съ такими повышеніями и пониженіями въ голосѣ, что Иванъ отъ удивленія какъ бы приросъ къ мѣсту: въ первый еще разъ въ жизни случилось слышать женское чтеніе и притомъ такое жалостливое. «Это лучше моего тятьки»! подумалъ онъ, и опять сталъ слушать. «Нѣтъ; это не то-что тятки, а и о. Ефима лучше»! Тутъ онъ шага на два, ощупью подвинулся впередъ. Ему страхъ какъ хотѣлось послушать, что это такое читаетъ хозяйка. Вдругъ Марѳу Егоровну прервалъ грубый мужской голосъ. Иванъ сейчасъ узналъ голосъ прикащика Титкина и могъ слышать каждое его слово.

— Это вы, Марѳа Егоровна, говорилъ Титкинъ, все вздоръ какойто читаете! Отъ эфтяго умнѣе, право, не будете, ей—Богу-съ! Вы бы лучше по хозяйству-съ больше присматривали, чѣмъ эфтакой вздоръ читать-съ!

— Ахъ, Флегонтъ Тихоновичъ, томно отвѣчала Марфа Егоровна. Неужели васъ это нисколько не трогаетъ? Въ васъ послѣ этого нѣтъ никакого чувства!

— Есть ли, нѣтъ ли чувство, не знаемъ-съ, отвѣчалъ Флегонтъ. А это, что вы читаете, — право, вздоръ-съ! такъ, пустяки какіе-то!

— Вамъ, мущинамъ, все пустяки! возражала Марья Егоровна. А намъ, бѣднымъ созданіямъ — не вздоръ; мы чувствуемъ, что это



====page 134====



правда — все, что тутъ написано про мущинъ, что они жестокіе сердцу тираны: и все такое…

— Э, Марѳа Егоровна! Вольно же вашему брату клянчить да взвывать; кто просятъ!

— О, не говорите этого, Флегонтъ Тихоновичъ! Сердце женщины… есть... есть... окіянъ... Ахъ, вотъ забыла, какъ это тутъ хорошо написано!

— Замололи-съ опять; грубо прервалъ Титкинъ. Какъ вамъ это охотно-съ? Это все-съ враки! такое же сердце и у васъ, какъ и у насъ. Иной разъ, случается, осердитесь на кухарку, такъ тоже-съ всякъ обзовете, не хуже нашего, а пожалуй и того-съ…

— Да вѣдь здѣсь не о томъ пишется, Флегонтъ Тихоновичъ, защищалась романическая дѣва. Здѣсь о чувствахъ, о любви говорится…

— Любовь, Марѳа Егоровна, что-съ? флегматически отвѣчалъ Титкинъ. Извѣстно, что такое есть любовь-съ. Ну, полюбилъ кто кого-съ сойдутся, — ладно-съ, а не сходится, ну, и баста, плевать-съ. Чего тутъ! Это дѣло коммерческое, любовь-съ: сторговались — по рукамъ; не сошлось — мое почтеніе-съ? Извѣстно-съ!

— Ахъ, Флегонтъ Тихоновичъ! А страданія? Какъ пріятно... это… страдать! Тутъ это чувствуешь... чувствуешь... страданіе... Вотъ, какъ тутъ описано!

— Ей-богу, я же вамъ говорю, все враки-съ! Чего тутъ страдать! Плюнулъ, да и къ опросткѣ! Не стало развѣ нашего или вашего брата: есть этого добра-то! Это все самъ на себя человѣкъ напускаетъ-съ, я вамъ скажу.

— Нѣтъ, Флегонтъ Тихоновичъ, вы, я вижу, безжалостный человѣкъ, у васъ мало сердца! приставала Марѳа Егоровна.

Иванъ все стоялъ и слушалъ. Ему жаль стало Марѳу Егоровну. «Правду его, чорта, здѣсь никто не любитъ! какой онъ грубый! А какая, должна быть, добрая Марѳа Егоровна! Я ее непремѣнно буду любить! такъ думалъ Иванъ, стоя въ темной комнатѣ и почти забылъ и свой страхъ и то, за чѣмъ онъ сюда пришелъ.

Въ это время задвигали стульями въ сосѣдней комнатѣ и послышался голосъ Титкина.

— Идти мнѣ лучше, счеты сводитъ!

— Ахъ! сказала Марѳа Егоровна. Видно, наше общество вамъ непріятно, Флегонтъ Тихоновичъ! Вы и посидѣть съ нами не хотите.

— Нѣтъ-съ; почемуже-съ! Въ другое время можно и подольше-съ.



====page 135====



А теперь мнѣ надо-съ. Спокойной ночи-съ, Марѳа Егоровна. ГлафирѢ Дмитріевнѣ мое почтеніе-съ!

Дверь отворилась и освѣтила Ивана. Титкинъ, увидѣвъ его, спросилъ сердито:

— Ты что, кутья, тутъ дѣлаешь?

— Меня Матрена послала за свѣчкой, да я заблудился!..

— Ну, и спросилъ бы, какъ пришелъ. А то стоитъ, какъ пень.

Вышла Марѳа Егоровна.

— А, Ванюшка, что тебѣ надобно?

— Матрена свѣчки просила!

— Сейчасъ достану, сказала Марѳа Егоровна и вынувъ изъ шкафа свѣчу, прибавила.

— На, Ванюшка, отнеси Матренѣ, да какъ отдашь, приди сюда!

И Марѳа Егоровна при этомъ съ нѣжнымъ упрекомъ взглянула на Титкина. Хотѣла ли старая дѣва кольнуть прикащика, пригласивъ къ себѣ въ комнату нашего друга, или такъ сорвалось у ней съ языка это приглашеніе — не знаемъ. Но съ этой минуты сердце нашего героя навѣки отдалось во власть Марѳы Егоровны: участь его была рѣшена. Досадно было ему только, зачѣмъ это она посмотрѣла на этого отвратительнаго Титкина такимъ умоляющимъ взглядомъ? Зачѣмъ эта нѣжная, добрая душа такъ унижается передъ такой скотиной?

Титкинъ не обратилъ вниманія ни на взгляды Марѳы Егоровны, ни на приглашеніе Ивана въ горницу (а, вѣдь, долженъ бы понять, чѣмъ это пахнетъ!). Онъ равнодушно вышелъ изъ комнаты и пошелъ вмѣстѣ съ Иваномъ.

— Гдѣ ты тамъ, кутья? съ насмѣшкой говорилъ онъ, идя по темному двору и оглядываясь на Ивана.

— Здѣсь, откликнулся Иванъ, догоняя прикащика, который отворялъ въ это время кухонныя сѣни.

«Ладно, думалъ Иванъ, входя въ кухню! Ругайся; ругайся, а я… Вотъ же я не боюсь тебя и буду любить Марѳу Егоровну и она… она тоже не будетъ любить тебя, а меня. Вѣдь она сейчасъ же меня звала, значитъ...»

Отдавъ свѣчу кухаркѣ, Иванъ снова направился вонъ изъ кухни.

— Ты куда опять? спросила Матрена.

— Марѳа Егоровна велѣла приходить.

— За чѣмъ?

— Не знаю; такъ.



====page 136====



— Вона-ка! Ну, ступай, ступай; вотъ я тебѣ посвѣчу.

Марѳу Егоровну Иванъ засталъ въ столовой, смежной съ переднею.

— А, Ванюша, иди, иди. Ты еще здѣсь не бывалъ?

— Ну, посмотри, посмотри!

И Марѳа Егоровна ввела его въ слѣдующую комнату. Смотрѣть, дѣйствительно, было на что. Въ первый еще разъ видѣлъ Иванъ внутренность богатаго купеческаго дома; комнаты, оклеенныя обоями, устланныя коврами и уставленныя богатою мебелью. Въ переднемъ углу стоялъ огромный кіотъ, съ потолка до полу уставленный иконами въ серебрянныхъ ризахъ. Иконы были распредѣлены согласно съ семейными преданіями Гамигуевыхъ. Въ самомъ верху помѣщался образъ св. мученицы Драсиды, ангела бабушки Марѳы Егоровны, нарочно заказанный въ Суздалѣ; къ серебрянному вѣнцу этого образа привѣшено было на голубой лентѣ изъ серебра же сдѣланное изображеніе человѣческой ноги, — въ ознаменованіе исцѣленія отъ ревматизма покойнаго Егора Кондратьича; дальше, книзу, стоялъ образъ великомученика Георгія — ангела отца Марѳы Егоровны. Въ срединѣ кіоты вдѣланъ былъ образъ «всѣхъ скорбящихъ радости» и противъ него висѣла неугасимая лампадка, тогда какъ къ прочимъ прилѣплены были раззолоченныя восковыя свѣчи.

У одной стѣны стояла высокая кровать, съ взбитымъ чуть не до потолка пуховикомъ и разнообразными подушками, складенными въ видѣ пирамиды. Это было дѣвственное ложе самой Марѳы Егоровны. Напротивъ двѣ небольшія кроватки ея племянницъ. У изголовья кровати Марѳы Егоровны стоялъ огромный коммодъ, съ зеркаломъ на верху и на коммодѣ безчисленное множество флакончиковъ, помадныхъ банокъ и прочихъ туалетныхъ вещей. Глаза разбѣжались у нашего Ивана. Онъ стоялъ, выпучивъ глаза, пораженный окружающею его роскошью.

— Иди, сядь вотъ тутъ! ласково сказала Марѳа Егоровна. Я вотъ принесу вамъ гостинцевъ.

Иванъ сѣлъ на ближайшій стулъ. Дѣвушки дико посмотрѣли на него, какъ бы недоумѣвая, зачѣмъ это тетка пригласила сюда такого неотесаннаго деревенскаго болвана? Старшая изъ нихъ сидѣла около коммода и что-то вязала длинными иголками; маленькая, усѣвшись въ уголкѣ на низенькую скамеечку, разбиралась съ своими куклами. Немного погодя, Марѳа Егоровна принесла корзинку съ конфетами и дала нѣсколько штучекъ Ивану. Бывшій бурсакъ вскочилъ



====page 137====



съ мѣста и по деревенскому обычаю упалъ въ ножки Марѳѣ Егоровнѣ, причемъ разронялъ по полу данныя ему конфеты. Марѳа Егоровна только улыбнулась, видя неловкость нашего героя; Глаша громко разсмѣялась. Оправившись отъ своего смущенія, Иванъ снова сѣлъ на прежнее мѣсто и робко поглядывая по сторонамъ, тихонько положилъ въ ротъ ягодку изюма. Разжевавъ ее, онъ почувствовалъ необыкновенную сладость и снова мысленно поблагодарилъ Марѳу Егоровну и рѣшился всѣми силами защищать ее отъ этого злодѣя, Титкина. «Какая добрая она!» думалъ Иванъ. «И какой извергъ этотъ Титкинъ!.. Однако зачѣмъ она смотрѣла на него такъ умильно?..»

Дѣвушки живо расправились съ конфетами. По временамъ онѣ взглядывали на Ивана — Глаша съ насмѣшливой улыбкой, а Елена съ наивнымъ, ребяческимъ любопытствомъ. Но ни у одной изъ собесѣдницъ не нашлось для него ни вопроса, ни ободрительнаго слова. Изрѣдко перебрасывались онѣ между собою незначительными фразами. Чаще всего начинала Глаша. То, зѣвая во весь ротъ, она лѣниво спрашивала: «скоро ли ужъ ужинать-то?» то, поглядѣвъ куда-нибудь на стѣну или на потолокъ, вдругъ восклицала: «ахъ, тетенька, тараканъ!» Тетенька, какъ бы обрадовавшись живому человѣческому голосу, спѣшила спросить: «гдѣ тараканъ?» и по указанію племянницы, искала глазами рѣдкаго звѣря. Увидѣвъ его, она замѣчала: «и то тараканъ!» И разговоръ прекращался. Одна маленькая Елена, не обращая ни на кого вниманія, шушукала съ своими куклами. И не странно ли, что жизнь этихъ мертвыхъ куколъ, движимыхъ рукою четырехлѣтней дѣвочки и разговаривавшихъ между собою при помощи ея языка, казалась болѣе дѣятельною и разнообразною, чѣмъ жизнь этихъ взрослыхъ дѣвицъ, изъ которыхъ одна уже довольно пожила на свѣтѣ и набралась опытовъ, а другая была въ полномъ прыску жизненныхъ силъ?

Съ этого достопамятнаго вечера нашъ юный другъ вступилъ въ опасный водоворотъ любви, сомнѣній, ревности и разочарованій. Съ этого времени всѣ лучшіе помыслы его принадлежали ей, Марѳѣ Егоровнѣ, зрѣлой дѣвѣ Матрешкина-переулка. Хитрая дѣва съ своей стороны употребляла все свое кокетство, чтобы окончательно свести съ ума нашего героя. Вслѣдъ за описаннымъ вечеромъ она предложила ему проводить ее съ Глашей ко всенощной, а затѣмъ всѣ они вмѣстѣ отправились къ обѣднѣ. Богъ мой, съ какимъ торжествомъ шелъ нашъ Иванъ рядомъ съ двумя разряженными дѣвицами! Какою



====page 138====



гордостью наполнялось его сердце при мысли, что обѣ онѣ, нѣкоторымъ образомъ, находятся подъ его охраной и покровительствомъ!



XXII.

Герой нашъ лѣзетъ въ гору.

На святкахъ Дмитрій Егоровичъ имѣлъ обыкновеніе задавать великолѣпное пиршество для всей дребеденской знати. Эта была дань тому высокому положенію, которое онъ занималъ въ средѣ общества. И хотя Дмитрій Егоровичъ и называлъ все это общество вкупѣ —  «паршивымъ» и каждаго, болѣе замѣтнаго члена его — кого подлецомъ, кого канальей, а кого крохоборникомъ, но чтожъ дѣлать? — и самъ пользовался гостепріимствомъ этихъ каналій и считалъ себя обязаннымъ раза три въ годъ задавать «великое кормленіе» всему знатному дребеденскому люду. И если ужъ говорить правду, — превеликое удовольствіе доставляло ему не только присутствіе въ его домѣ значительныхъ особъ, но и зрѣлище безчисленнаго множества экипажей, загромождавшихъ въ эти дни Матрешкінъ-переулокъ, котораго лучшимъ украшеніемъ былъ домъ Дмитрія Егоровича. Съ какимъ удовольствіемъ, выходя на крыльцо, чтобы проводить высопочтенныхъ гостей, онъ слушалъ громогласные возгласы: «карету его пр-ва! карету его преосв-ва!» и т. д. При этомъ даже видъ уличныхъ зѣвакъ, толпившихся около его дома, производилъ на Дмитрія Егоровича препріятное впечатлѣніе.

И никто не умѣлъ такъ хорошо угостить, такъ угодить изысканному вкусу избалованной знати, «потрафить т. е. имъ въ самую масть», какъ Дмитрій Егоровичъ. «Какую я, небось, добылъ мадерку для его превосходительства, говаривалъ онъ какому-нибудь закадышному пріятелю; самъ, батюшка, изъ Питера везъ зимой, а чтобъ, каналька, не замерзла, постоянно подъ собой держалъ! За то же какъ и расхвалилъ его пр-во! Ну, братъ, говоритъ, только у тебя, да у князя Замухранскаго въ Петербургѣ и пивалъ такую!» «Ужъ ничего не пожалѣю, но чтобъ было хорошо!» заключалъ не безъ самодовольствія Дмитрій Егоровичъ.



====page 139====



Понятно, что приготовленія къ торжественному дню должны были сильно занимать Дмитрія Егоровича. «Боже сохрани, не забыть бы чего! Бѣда, если чего-нибудь не хватитъ, или что-нибудь выйдетъ не такъ! «Надо подумать, да и подумать!» Приготовленія начинались чуть не съ перваго дня праздника. Дмитрій Егоровичъ самъ любилъ хорошо покушать чего-нибудь рѣдконькаго, послаще и подороже и потому считалъ себя знатокомъ въ этихъ дѣлахъ. Онъ мысленно перебиралъ всѣ когда-нибудь ѣденныя имъ блюда; но наконецъ сознавался, что для такого великого дѣла его одного ума мало. Посылали за первымъ въ городѣ поваромъ. Часа три толковалъ съ нимъ Дмитрій Егоровичъ; перебирали всевозможные «фрикасе» и «бламанже», «бешемели» и «канцинели» и наконецъ составляли карту.

По заведенному однажды порядку и въ описываемое нами время все шло, какъ слѣдуетъ. Дмитрій Егоровичъ потолковалъ съ поваромъ, остался отмѣнно доволенъ выборомъ блюдъ, въ особенности же тѣмъ, что поваръ уступилъ изъ выпрошенной за приготовленіе цѣны цѣлыхъ два съ полтиной, сказавъ, что дѣлаетъ это только изъ уваженія къ Дмитрію Егоровичу, а что намеднись и не за такой обѣдъ, а такъ-себѣ, обѣдишко, онъ взялъ съ купца Кулагина вдвое дороже.

Слѣдовало позаботиться на счетъ приглашеній. Передъ Дмитріемъ Егоровичемъ явился Титкинъ, по обыкновенію, молчаливый и загадочный, какъ сфинксъ.

— Что прикажете-съ? спросилъ онъ, поклонившись и ставъ почтительно у дверей.

— Вотъ что, Флегонтъ. Надо разослать билеты на послѣзавтра, озабоченно сказалъ Дмитрій Егоровичъ. Гдѣ у тебя прошлогодній списокъ?

Флегонтъ скоро сбѣгалъ къ себѣ и подалъ своему хозяину засаленную бумажку, кругомъ исписанную именами. Но едва Дмитрій Егоровичъ взглянулъ на списокъ, какъ откинулся въ креслахъ и ударилъ себя по лбу.

— Эхъ, и забылъ съ поваромъ-то поговорить на счетъ этой проклятой постницы! Вотъ вѣдь завяжутся тутъ... Особый столъ имъ изволь готовить! съ досадой проговорилъ Дмитрій Егоровичъ. Ну, гдѣ теперь найдешь хорошей свѣжей рыбы?

— Для кого-съ? спросилъ Титкинъ.



====page 140====



— Да на, вотъ, читай! отвѣчалъ Дмитрій Егоровичъ, показывая списокъ и тыча въ него пальцемъ.

— Да нельзя ли обойтись, не звать-съ, рѣшился замѣтитъ прикащикъ.

— Съ ума ты сошелъ? не звать! Ты, братъ, вѣчно дичь какую-нибудь сгородишь. Не звать! Всегда звали, и вдругъ — не звать! Да что подумаютъ. Чортъ съ нимъ, надо повару сказать. Сбѣгай за нимъ, да объ рыбѣ-то похлопочи!

— Хорошо-съ.

— Его пр-во... читалъ между тѣмъ Дмитрій Егоровичъ въ спискѣ. Ну, это само собой. «Его высокородіе, Трифонъ Ивановичъ Перетычкинъ!» — «Ну!» — «Его в-діе, Сидоръ Ивановичъ Недотычкинъ…» —  пошли!.. А вѣдь все подлецы! комментировалъ Дмитрій Егоровичъ. И что это у насъ за общество здѣсь? Господи!.. Ну, вотъ хоть этотъ —  какой-нибудь Попадейкинъ, — вѣчно напьется какъ стелька, никакого приличія не умѣетъ соблюсти, да еще и куражится: у меня, говоритъ, связи въ Петербургѣ! жена, говоритъ, у меня тамъ живетъ, — министру двоюродная сестра! А поди-ка, просто подстега какая-нибудь; таскается по Невскому, какъ брошеная тряпка!» Какъ же! Къ высшему обществу вѣдь онъ принадлежитъ!.. Хорошо высшее общество: иной пьяница кабацкій лучше! — Ну, или хоть вотъ этотъ, продолжалъ пересчитывать Дмитрій Егоровичъ, — тоже вѣдь высокоблагородіе, надворный, поди, какой-нибудь, небось, Анна на шеѣ, — а того и гляди стянетъ что-нибудь, ложку или салфетку. Эдакая сволочь народъ! А нельзя не звать! Что станешь дѣлать? Не позови, такъ тебѣ напакостятъ, что и не отвертишься!

— Теперь эти военные! И нужды-то въ нихъ никакой не случится тебѣ никогда, а зови! Шушера вѣдь такая, прости Господи; штанишки-то всегда одни у иного въ житьѣ, и весь въ долгу, какъ въ шелку, — а зови! Да къ другому, шельмѣ, еще самъ поѣзжай звать: въ амбицію вломится! Не звать, — виду никакого нѣтъ безъ военныхъ; обѣдъ — точно похоронный выйдетъ, — это первое. А другое, ну, какъ генералъ вдругъ спроситъ: «а что же моего Васеньки нѣтъ? Чай Дмитрій Егоровичъ не забылъ пригласить?» Что тогда?

И разсуждая такимъ образомъ вслухъ, Дмитрій Егоровичъ дѣлалъ отмѣтки карандашомъ противъ каждаго имени. Кончивъ перекличку, онъ отдалъ списокъ прикащику и прибавилъ:

— На, вотъ напиши билеты. Да опять не сдѣлай по прошлогоднему. Не срами ты меня, Христа-ради!



====page 141====



— Вѣдь вы сами же изволили когда-то браниться, что много издержано денегъ на билеты. Я и сообразилъ, какъ по экономнѣе, отвѣчалъ Титкинъ.

— По экономнѣе! передразнилъ его хозяинъ. Ты такъ дѣлай, чтобы экономія—экономіей, а приличіе чтобы все было соблюдено! А то вдругъ чуть не на сахарной бумагѣ, на тряпицѣ какой то, что въ карманъ кладутъ, разослалъ билеты! Срамъ, да и только. Ты вотъ попусту то свѣчъ не жги, окурки тамъ разные, пакеты старые не бросай въ печь, а умѣй собрать, да въ дѣло употребить, продать съ пользою — вотъ это экономія! Тутъ никто тебя не осмѣетъ, никто не увидитъ, а глядишь — копеечка!

Прикащикъ равнодушно слушалъ нотацію. Было замѣтно, что слышать эти нотаціи было для него дѣломъ привычнымъ. Давъ хозяину кончить проповѣдь, онъ сказалъ:

— Денегъ-съ пожалуйте!

— Какихъ опятъ денегъ? Гдѣ я ихъ взялъ? сердито произнесъ Дмитрій Егоровичъ.

— На что же я покупать буду, что нужно? возразилъ прикащикъ.

— Покупать, покупать! Денегъ! Чего-нибудь не хочешь ли? Нѣтъ у меня тебѣ денегъ! продолжалъ хозяинъ.

— На нѣтъ и суда нѣтъ-съ! Для чего же и пиры заводить, коли…

Но Дмитрій Егоровичъ недалъ кончить Титкину. Онъ былъ глубоко оскорбленъ тѣмъ, что прикащикъ смѣетъ его учить.

— Что?.. Ты учить меня вздумалъ! закричалъ онъ въ гнѣвѣ, вскочивъ съ кресла. Забываться! Вонъ пошелъ, скотина, мерзавецъ! Хамы проклятые! Васъ погладь только разъ по головкѣ, вы рады ужъ и на шею сѣсть!

Прикащикъ сухо поклонился и направился къ дверямъ. Дмитрій Егоровичъ далъ ему пройти до передней и воротилъ.

— Эй, ну! Воротись, что-ли?

Титкинъ, не показывая ни смущенія, ни досады воротился на прежнее мѣсто.

— Сколько тебѣ?

— Рублевъ двѣсти, чай, надо будетъ, флегматически отвѣчалъ прикащикъ.

Дмитрій Егоровичъ досталъ бумажникъ и отсчиталъ деньги.

— Да вотъ что, прибавилъ онъ, подавая деньги; вечеромъ будетъ своя братья, такъ ужъ ты тамъ изладься! Чтобъ столы, карты и мѣл



====page 142====



ки были готовы. Скажи сестрѣ, что бы прибрала, что останется отъ обѣда и оставила къ вечеру на закуску: неготовить же снова! Да чтобъ за поваромъ и стольниками глядѣла въ оба: воры — народъ! Да какого бы къ вечеру мальчишка позвать, — подавать, что нужно. Нѣтъ ли у кого изъ стольниковъ? А, да попенокъ-то нашъ что?

— Куда ему? замѣтилъ Титкинъ. Кутья, такъ кутья и есть! Перебьетъ, пожалуй, всю посуду!

— Ну, приглядѣть за нимъ, отвѣчалъ Дмитрій Егоровичъ. Все, хоть трубки подаетъ!

— Да, вѣдь, у него и одеженки никакой нѣтъ? настаивалъ прикащикъ. Стыдъ и въ горницу-то пустить!

— Гм! пожалуй, что такъ, сказалъ хозяинъ. Да нѣтъ ли тамъ какихъ обносковъ отъ Никольчи? спросить ужо у сестры. А то что ему даромъ-то хлѣбъ ѣсть: пріучать надо!

По уходѣ прикащика Дмитрій Егоровичъ заглянулъ въ лежавшій передъ нимъ бумажникъ, обревизовалъ всѣ его отдѣленія и съ досадой сказалъ.

— Эхъ, скверно, чортъ возьми! Что-то маловато осталось! а до полученья-то еще фю-ю! Занять придется. А тутъ еще эти проклятые векселя на шеѣ!.. Ну, да отсрочатъ, черти. Не охота же имъ будетъ двадцать копѣекъ на рубль взять! Отсрочатъ, живодеры! А тѣмъ временемъ»... Но что случится тѣмъ временемъ, Дмитрій Егоровичъ не договорилъ. Впрочемъ, мы сами, можетъ быть, увидимъ, что случится «тѣмъ временемъ». Теперь-же утѣшимся вмѣстѣ съ нимъ пріятною перспективой великолѣпнаго банкета.

Въ тотъ же день, за обѣдомъ, Дмитрій Егоровичъ спросилъ у сестры объ обноскахъ для нашего друга. Марѳа Егоровна обѣщалась поискать.

— Найдешь, такъ покажи прежде мнѣ! замѣтилъ ей Дмитрій Егоровичъ.

Тотчасъ послѣ обѣда Марѳа Егоровна отправилась въ чуланъ, гдѣ хранились такіе вороха всякаго стараго тряпья, что ими можно было бы одѣть полгорода. Чего-чего тутъ не было! женскіе капоты, тѣлогрѣйки и шушуны, какіе нашивали еще наши прабабушки; мужскіе халаты, архалуки, сибирки и сюртуки изъ всевозможныхъ матерій, — все это развѣшено было по нашестямъ и гвоздикамъ и разъ въ годъ вывѣшивалось на дворѣ для просушки, а потомъ снова уносилось въ чуланъ. Хламье это хранилось съ-испоконъ вѣка, не про



====page 143====



давалось и не отдавалось; потому что изобиліе его считается однимъ изъ несомнѣнныхъ доказательствъ богатства и знатности купеческаго дома.

Долго рылась Марѳа Егоровна и перебирала разное тряпье и наконецъ открыла суконную дѣтскую пару, запыленную и выпачканную, и понесла показать братцу. Братецъ внимательно разсматривалъ принесенное; поглядѣлъ на сукно къ свѣту, попробовалъ, на сколько сбитъ форсъ и нашелъ, что эдакую пару носить кутейнику «еще жирно будетъ»! Марѳѣ Егоровнѣ велѣно посмотрѣть, нѣтъ ли тамъ, въ чуланѣ, чего-нибудь похуже? Оказалась еще пара — кизенетовая.

— Вотъ и ладно! Замѣтилъ Дмитрій Егоровичъ. Велѣть ему вычистить; да тутъ вотъ призашить — и мететъ! Вели же, сестра, примѣрить, да чтобы послѣ завтра вечеромъ являлся въ горницу служить. Да чтобы эту пару надѣвалъ только, когда сюда позовутъ! Не обязанъ я его одѣвать. И того довольно, что однимъ пустокормомъ больше!

Радость Ивана при полученіи неожиданнаго подарка была неописанна. Савелій вполнѣ раздѣлялъ съ нимъ эту радость. Онъ взялъ на себя и вычистить и починить обнову для своего вскормленника.

— Ну, братъ, Ванюха. За эдакой подарокъ ты долженъ въ ножки поклониться Дмитрію Егоровичу, да и Марѳѣ Егоровнѣ — тоже, сказалъ въ видѣ совѣта Савелій.

Относительно Марѳы Егоровны Иванъ въ тотъ же день буквально исполнилъ дружескій совѣтъ Савелья. При первомъ же ея появленіи въ кухнѣ, онъ бухнулъ ей въ ноги, едва она переступила черезъ порогъ; такъ что даже перепугалъ невинную дѣву. Когда-же она спросила, что это значитъ и за что онъ кланяется, то Иванъ уже не нашелся, что сказать, и за него отвѣчалъ Савелій, съ улыбкой удовольствія глядѣвшій на эту сцену. Дмитрія же Егоровича Иванъ ни за что не рѣшился благодарить: шибко ужъ стыдно было!

Насталъ наконецъ и торжественный день пиршества. Весь домъ съ ранняго утра былъ на ногахъ. Титкинъ то и дѣло сновалъ изъ своего логовища въ большой домъ и обратно, переговаривался съ Марѳой Егоровной и въ столовой, и въ сѣняхъ, и въ чуланахъ (при чемъ необходилось безъ вздоховъ съ одной стороны и безъ «ну, ужъ рады» съ другой). Самъ Дмитрій Егоровичъ всталъ рано, тщательно выбрился, вымылся и облекся въ лучшее платье. Хотя онъ и не



====page 144====



охотникъ былъ пускаться въ разговоры съ своими домашними, дабы не уронить черезъ это своего достоинства, но на этотъ разъ не утерпѣлъ, чтобы по временамъ не освѣдомиться о той или о другой статьѣ. Ходя мѣрными шагами по залѣ, онъ вдругъ вспоминалъ что-нибудь и, заглянувъ въ столовую, спрашивалъ:

— А что, пріѣхали стольники?

И получивъ утвердительный отвѣтъ, снова начиналъ ходить, какъ будто что-то обдумывая, и снова вспоминалъ что-нибудь.

— А что, поваръ не пьянъ?

— Нѣтъ, не замѣтно, отвѣчала Марѳа Егоровна.

— Да ты бы сама посмотрѣла хорошенько. Не пережарилъ бы чего?

— Не въ первый разъ, братецъ. Еще станешь указывать, такъ нарочно испортитъ что-нибудь!

— Ну!

И Дмитрій Егоровичъ снова начинаетъ ходить. И вотъ опять свѣтлая мысль озаряетъ его важную голову.

— Да вотъ что, сестра! Да гдѣ тамъ она? Провалилась! Никогда васъ нѣтъ, когда надо! Ты дѣвченокъ-то принаряди же: не равно кто спроситъ и захочетъ увидѣть. Да чтобъ сами не смѣли высовывать своихъ рожъ! А то у васъ привычка — выглядывать изъ за печи! И сама-то ты не изволь пялиться тутъ. Начнешь глаза-то къ небу запускать, — а тамъ глядишь, что-нибудь и не такъ!

Марѳа Егоровна хоть нѣсколько и обидѣлась замѣчаніемъ брата, но возражать, разумѣется, не смѣла: это не было въ ея характерѣ. Она вполнѣ сознавала свою зависимость и какъ ни горько ей приходилось иногда отъ гордаго и самовластнаго нрава ея братца, но старая дѣва ангельски сносила его грубое обращеніе. За то число сундуковъ ея годъ отъ году увеличивалось и они все туже и туже запирались…

Къ двѣнадцати часамъ сердечное волненіе Дмитрія Егоровича достигло крайнихъ предѣловъ. «Кажется, все перебралъ, все передумалъ, разсуждалъ онъ вслухъ. Ну, а какъ что-нибудь? Господи!» И Дмитрій Егоровичъ снова принимался думать, осмотрѣлъ всѣ углы, передвинулъ нѣсколько стульевъ, даже попробовалъ переднюю дверь, — ладно ли отворяется и сдѣлалъ при этомъ видъ, какъ онъ отворитъ ее при входѣ значительнаго посѣтителя. Но поваръ, поваръ!



====page 145====



При этомъ имени Дмитрія Егоровича забирала сильная охота самому отправиться въ кухню и посмотрѣть все тамъ. Но въ тоже время и не хотѣлось показать, что его такъ сильно занимаютъ какіе-нибудь превосходительные гости. «Нѣтъ, не пойду, неловко!»

— Сестра, а, сестра!

— Что?

— Что, ладно тамъ, въ кухнѣ-то?

— Кажись, ладно, братецъ.

— Кажись! кажись! Вамъ все ни-по-чемъ! Вотъ оно, невѣжество-то! Ты не понимаешь, что одно испорченное блюдо можетъ все испортить, можетъ на всю жизнь сдѣлать человѣка несчастнымъ. Ты погляди, поди, сама. Все погляди, да приди, скажи мнѣ!

Марѳа Егоровна бѣжала въ кухню. Осмотрѣла она тамъ все, или нѣтъ, но пришла и доложила, что все хорошо…

Наконецъ стали съѣзжаться и гости. Первый пріѣхалъ блюститель порядка и хозяинъ города. Онъ былъ встрѣченъ чуть не объятіями, потому что избавлялъ Дмитрія Егоровича отъ тягостныхъ думъ, съ утра волновавшихъ его душу. Поздоровавшись съ хозяиномъ, полиціймейстерь безъ церемоніи спросилъ водки.

— Чертовски усталъ за обѣдней, сказалъ онъ и, увидѣвъ на столѣ рядъ разнообразныхъ графиновъ и бутылокъ, съ воинственнымъ видомъ и гремя саблею, подошелъ къ столу. Быстро пройдя по рядамъ непріятеля указательнымъ пальцомъ, онъ остановился на одномъ графинѣ, налилъ рюмку и сдѣлалъ первый залпъ.

— Ну, теперь можно и покурить!

Дмитрій Егоровичъ засуетился и приказалъ стольнику подать трубку.

— А его пр-во изволили быть у обѣдни? спросилъ онъ вкрадчиво.

— Какъ же, былъ! Къ молебну самому пріѣхалъ. Народу было, скажу вамъ, гибель. И что лѣзутъ? Особенно это бабье. Чуть архіерейская служба, — ихъ какъ воронъ налетитъ! Едва очистили дорогу для генерала. У меня на это впрочемъ мастеръ Тулунбасовъ, — засучитъ рукава и давай — на право и на лѣво! Тутъ хоть кто попадись ему, — не посмотритъ! Прошлый разъ чуть въ азартѣ-то саму губернаторшу не затолкалъ къ порогу. Бѣшеная голова, — въ дѣлѣ, такъ чортъ ему не братъ; выпучитъ глаза и ужъ тутъ — хоть на стѣну готовъ лѣзть!



====page 146====



— Бравый паренекъ, нечего сказать! поддакнулъ Дмитрій Егоровичъ.

— И, батюшка! Голова! Я бы пропалъ безъ него, замѣтилъ полицiймейстеръ.

— Куда же его пр-во изволили послѣ обѣдни? поддѣлывался Дмитрій Егоровичъ.

— Онъ мнѣ сказалъ, не безъ достоинства отвѣтилъ полиціймейстеръ, что сперва заѣдетъ къ м-мъ Шлехвортъ, потомъ домой заѣдетъ на минуту и затѣмъ ужъ къ вамъ. Нарочно остановился на крыльцѣ, чтобы сказать. Я знаете, ему напомнилъ, что сегодня къ вамъ.

— Благодарю васъ, привставъ со стула, отвѣчалъ Дмитрій Егоровичъ.

— Да, оно, знаете, не мудрено, что и забудетъ. Мы вѣдь только должны все помнить. У насъ вѣдь только и дѣла, что бѣгать на побѣгушкахъ!.. Не знай, у кого больше дѣла-то?

— Что говорить-съ. Полиція — одно слово! Всему городу глава-съ. Что мы безъ васъ? пропадшіе совсѣмъ-съ! съ необыкновенною искренностью сказалъ Дмитрій Егоровичъ.

— Однако, почтеннѣйшій мой Дмитрій Егоровичъ, мнѣ еще надобно побывать въ десяти мѣстахъ. Выпить на дорожку, да и въ походъ! сказалъ блюститель порядка, вставая.

— Посидите немного; вѣдь теперь праздникъ! упрашивалъ хозяинъ.

— Э, батюшка, у насъ праздниковъ нѣтъ! Чуть оплошай, такъ того и гляди, нахлобучку съѣшь. Ни-ни-ни! Да вотъ кто-то на смѣну пріѣхалъ.

И хозяинъ города выпилъ рюмку и уѣхалъ.

Часъ обѣда приближался, и сани за санями подъѣзжали къ дому Дмитрія Егоровича. Удивительно, какъ строго соблюдается въ губернскихъ городахъ самая тонкая вѣжливость и субординація даже во времени пріѣзда въ гости, на обѣдъ. Ни одинъ надворный совѣтникъ не позволитъ себѣ пріѣхать позже статскаго совѣтника и ни одинъ статскій позже генерала. Боже упаси, если  случится кому опоздать минутой. Всякій согласится лучше улепетнуть отъ воротъ и остаться безъ обѣда, чѣмъ явиться послѣ генерала. Да и самъ генералъ не проститъ себѣ, если случится ему пріѣхать раньше какого-нибудь статскаго. Одни военные не соблюдаютъ этихъ правилъ,



====page 147====



во-первыхъ, потому, что считаютъ себя неизмѣримо выше штаторовъ, а во-вторыхъ, вѣдь всѣ военные вообще страшные либералы!

Первые пріѣхали купцы. Этихъ Дмитрій Егоровичъ безъ церемоніи толкалъ впередъ, приговаривая: «ну, лѣзь впередъ, чортъ эдакой!» или: «проваливай что-ли, бочка; и безъ тебя тѣсно»! Затѣмъ появились коллежскіе ассесоры и надворные совѣтники (замѣтимъ кстати, что Дребедень — городъ, по преимуществу, чиновный); съ ними Дмитрій Егоровичъ вѣжливо здоровался на срединѣ залы и указывалъ путь впередъ. Статскихъ совѣтниковъ онъ встрѣчалъ у передней, нѣжно пожималъ имъ руки и провожалъ до двери гостиной, освѣдомляясь о ихъ здоровьи, о здоровьи ихъ женъ и дѣточекъ, а самъ при малѣйшемъ звукѣ экипажа вздрагивалъ и поглядывалъ въ окно. Статскіе совѣтники, плавно ступая по гладкому полу, мягкимъ голосомъ (у всѣхъ статскихъ непремѣнно мягкій голосъ!) благодарили Дмитрія Егоровича и затѣмъ, обращаясь къ кому-нибудь изъ знакомыхъ гостей, заводили рѣчь, примѣрно такую:

— А какова сегодня погодка-съ! Ясно, тепло! какъ на масляницѣ.

— Да-съ! отвѣчалъ счастливецъ, удостоенный собесѣдованія почти съ генераломъ. Пріятная погода!

Затѣмъ статскіе совѣтники, какъ мужи государственные, заботящіеся пуще всего о благѣ народномъ, и къ тому же мужи опытные, задавали вопросъ поважнѣе.

— А вотъ къ урожаю, или неурожаю такая теплая погода?

Собесѣдникъ поспѣшалъ утѣшить патріотическое сердце государственнаго мужа и отвѣчалъ:

— О непремѣнно-съ къ урожаю!

— Ну, не говорите! отвѣчалъ статскій съ важностью. Можетъ быть такъ, а можетъ быть и нѣтъ. Это зависитъ, я полагаю, отъ температуры воздуха. А впрочемъ, какъ вѣдь Богу будетъ угодно, заключалъ онъ, дабы не подать низшимъ себя примѣра, что онъ слишкомъ много довѣряетъ человѣческой мудрости.

Но вотъ съ шумомъ подкатились разомъ двѣ кареты. Дмитрій Егоровичъ опрометью кинулся въ переднюю, изъ передней на улицу и разомъ встрѣтилъ двухъ высшихъ сановниковъ города — преосвященнаго и губернатора. У преосвященнаго онъ принялъ благословеніе, а его пр-во ласково сказалъ ему: «здравствуйте!» и подалъ цѣлыхъ два пальца.



====page 148====



Мы не беремся описывать всѣхъ подробностей торжественнаго обѣда. Скажемъ кратко, что гости ѣли и пили, какъ слѣдуетъ, ртами и каждый сообразно съ своимъ чиномъ. Купцы хлебали, чавкали и жевали громко; надворные ѣли скоро, но безъ всякихъ особенныхъ звуковъ; статскіе — тихо, важно и долго жевали и вообще ѣли не торопясь. Что до военныхъ, то эти просто глотали, не жевавши и производили страшное опустошеніе въ непріятельскихъ рядахъ бутылокъ (благо, имъ винцо-то поставлено было поплоше!). Какъ изволили кушать сановники — говорить объ этомъ считаемъ неприличнымъ. Впрочемъ, они и кушали немного, а больше бесѣдовали. Его пр-во долго и подробно передавалъ преосвященному правила кавалерійскаго ученія, причемъ очень искусно подражалъ звукамъ трубы и ржанію лошадей и разительными примѣрами доказывалъ необыкновенную смышленность этихъ животныхъ. Его пр-во заключалъ, что хотя онъ, конечно, и не вѣритъ, чтобы у лошадей была разумная душа, но въ то же время готовъ допустить существованіе изумительнаго инстинкта. Преосвященный на это замѣтилъ, что нечего удивляться изумительному инстинкту нѣкоторыхъ животныхъ, потому что онъ данъ имъ тѣмъ же всеблагимъ творцомъ, который даровалъ намъ разумъ, и что за все надобно благодарить Господа Бога.

Обѣдъ кончился, и высокіе посѣтители уѣхали. Проводивъ ихъ, Дмитрій Егоровичъ почувствовалъ необыкновенное облегченіе.

— Ну, батюшки, точно гора съ плечь свалилась. Слава тебѣ, Господи! сказалъ онъ, когда всѣ гости разъѣхались.

Веселый и довольный пошелъ онъ въ свой кабинетъ отдохнуть часикъ-другой. Онъ даже погладилъ по головѣ попавшуюся ему въ корридорѣ младшую дочь, Елену, и удостоилъ ее ласковаго слова.

— А, Еленьча! А что, братъ, архіерея видѣла?

— Нѣтъ, папа. Сегодня не видала.

— Эхъ, ты! А я еще хотѣлъ тебя подъ благословенье подвести!

— Не надо, папа. Я его не люблю: у него борода большая и онъ съ большой палкой ходитъ! Я видѣла только, папа, какъ его повезли: должно быть, папа, онъ тяжолый-претяжолый! Четыре коня едва увезли; ужъ ихъ стегали-стегали кучера!

— Ой ты, дурочка! На четверкѣ онъ потому ѣздитъ, что важная особа. Вотъ и ты, когда будешь у меня генеральшей, тоже будешь на четверкѣ ѣздить!



====page 149====



— Нѣтъ, папа, не буду. Я не хочу быть генеральшей. Я, папа, буду булочницей: булочки буду стряпать-такія, маленькія! И Елена показала рукой, какія она будетъ стряпать булочки.

— Да ты видѣла хоть генерала-то?

— Видѣла, папа. Онъ послѣ садился. Страшный такой, сердитый: я его боюсь!

— Отчего же боишься? Вѣдь онъ мой другъ?

— Что, — что другъ? боюсь. Вотъ ты, папа, Титкина боишься же!

Дмитрій Егоровичъ обидѣлся послѣднимъ замѣчаніемъ Елены и грубо сказалъ ей:

— Пошла къ теткѣ, дура эдакая! Да впередъ не смѣй у меня молоть подобныхъ глупостей!

И Дмитрій Егоровичъ величаво направился въ свой кабинетъ. Скоро онъ погрузился въ сладкій сонъ. Въ домѣ воцарилась совершенная тишина; никто не смѣлъ шевельнуться и только густой первогильдейскій храпъ раздавался по комнатамъ.

Часовъ около пяти Дмитрій Егоровичъ проснулся, освѣжилъ себя умываньемъ и сталъ поджидать новыхъ гостей. Много онъ теперь не безпокоился, потому что ждалъ своего брата—купцовъ и только самыхъ короткихъ знакомыхъ изъ чиновниковъ. Предполагался карточный вечеръ и легкая закуска изъ того, что осталось отъ обѣда. Титкинъ, по обыкновенію молча, готовилъ карточные столы, поправлялъ ковры и мебель.

— А что, попенка нарядили? спросилъ его Дмитрій Егоровичъ, вспомнивъ объ Иванѣ.

— Наряжаетъ Савелій-съ, отвѣчалъ прикащикъ. Да никакого, кажется, толку-съ изъ него не будетъ! Вислоухой-съ какой-то парнишка-съ!

— Ну, все же лишній человѣкъ! отвѣчалъ хозяинъ.

Около шести часовъ начали собираться гости. Это былъ цвѣтъ дребеденскаго купечества, — все тузы первѣйшихъ гильдій, изящнѣйшіе образцы великосвѣтскихъ манеръ и наиделикатнѣйшаго обращенія. Не теряя драгоцѣннаго времени, гости скоро усѣлись за столы, и только немногіе, отказавшись отъ игры, бродили по комнатамъ, или подсѣвъ къ играющимъ, давали имъ умные совѣты, за которые этимъ пятымъ игрокамъ предлагали приличное мѣсто подъ столомъ, или же безъ церемоніи брали за шиворотъ и выталкивали въ другую комнату. Вечеръ, начавшись тихо и важно, мало по малу



====page 150====



оживлялся, а когда подана была водка, то и совсѣмъ оживился. Подкрѣпленные «прикупкой», партнеры начали заводить споры, угощать другъ друга разными болѣе или менѣе остроумными прозвищами: елуфимовъ-сидоровичей, растегаевъ-захаровичей и т. п. Все заговорило и зашумѣло, какъ и быть должно на карточномъ вечерѣ съ водкой.

Нашъ другъ Иванъ, облекшись въ новую одежду, былъ внѣ себя отъ радости. Хотя сюртукъ былъ ему порядочно тѣсенъ, а брюки покрывали только половину голенищъ, но это обстоятельство не уменьшало его удовольствія: все же это — сюртукъ и брюки, а не нанковый халатъ и деревенскіе штанишки изъ синей дабы! Впрочемъ, хотя, надѣвши сюртукъ, Иванъ и поднялся весьма значительно въ собственныхъ глазахъ, но явясь въ ярко-освѣщенныя комнаты и озадаченный видомъ множества важныхъ гостей, онъ порядочно сробѣлъ и былъ вообще крайне неловокъ. Къ вящшему его горю, этой неловкостью онъ обратилъ на себя вниманіе праздно-сидѣвшихъ гостей.

— Это что у тебя, братецъ, за птица? спросилъ одинъ изъ нихъ у Дмитрія Егоровича.

— Э, птица, да еще какая! отвѣчалъ Дмитрій Егоровичъ. Кутейникъ! Помните, исторія-то…

И Дмитрій Егоровичъ разсказалъ, какимъ образомъ Иванъ попалъ къ нему въ домъ и какъ онъ, изъ состраданія, пріютилъ его у себя.

— Важнецъ, братъ, птица! замѣтилъ гость, выслушавъ разсказъ. А ну-ка, птица, иди сюда!

И гость, съ видомъ знатока разставилъ ноги и, упершись руками въ колѣна, поманилъ къ себѣ Ивана. Тотъ, переваливаясь съ ноги на ногу и почесывая затылокъ, чтобы дать занятіе своимъ рукамъ, которыя видимо ему мѣшали, подошелъ къ гостю, впрочемъ, не очень близко.

— Э, да какой же ты, братецъ, неотесанный! сказалъ гость. Иди-ка, братъ, ближе. Я у тебя зубы-то посмотрю!

Иванъ, думая, что въ самомъ, дѣлѣ хотятъ смотрѣть у него зубы, какъ у лошади, упорно стоялъ на мѣстѣ и глядѣлъ въ полъ. Гость притянулъ его къ себѣ и поставилъ между колѣнъ.

— Да смотри же прямо-то! Чего кобенишься? кутья, такъ кутья и есть: никакого обращенія! Ну, умѣешь расшаркиваться? а? умѣешь?

— Не умѣю! глухо отвѣчалъ Иванъ.



====page 151====



— Ну, попробуй, расшаркайся! Вотъ такъ!

И гость показалъ Ивану, какъ расшаркиваются. Иванъ — ни съ мѣста.

— Да ну же! Вотъ, вотъ такъ! Ничего, небойся, братецъ; смѣлѣй!

Дѣлать нечего, Иванъ попробовалъ расшаркаться: вышло ужасно неудачно, ноги совсѣмъ какъ-то не слушались. Одна сильно бойко ускочила впередъ, а другая, точно деревянная, не трогалась съ мѣста. Иванъ сконфузился и горько заплакалъ.

— Оставь его, братецъ, сказалъ Дмитрій Егоровичъ, которому отчасти досадно было, что «его» мальчикъ не умѣетъ расшаркиваться. Онъ у меня такъ недавно. Выучится еще, выправится! Что жъ отъ него требовать, отъ деревенскаго мальчишки?

Иванъ ускользнулъ въ заднія комнаты — выплакаться и просморкаться.

Между тѣмъ игра шла своимъ чередомъ. Дмитрію Егоровичу не везло. Онъ проигралъ довольно значительную сумму въ бостонъ. Когда же подъ концомъ игры кто-то заложилъ порядочный банчишка, и Дмитрій Егоровичъ не утерпѣлъ, чтобы не загнуть уголокъ дамочкѣ, то оказалось, что онъ очень и очень продулся. Въ это время нашъ Иванъ случайно проходилъ мимо карточнаго стола. Дмитрій Егоровичъ, какъ бы вспомнивъ что, или осѣненный вдохновеніемъ, остановилъ его.

— Э, постойка, братъ; давай сюда руку! Попробую еще на твое счастье.

Какъ на зло, съ этой минуты Дмитрію Егоровичу повезло страшно. Онъ не только отыгралъ свои деньги, но и остался въ большомъ выигрышѣ. А нашъ другъ, благодаря этому случаю, попалъ въ большую милость къ Дмитрію Егоровичу.

Во время закуски гости расходились страшно. Наши тузы, державшіеся до сихъ поръ чинно, показали теперь, что они еще не вовсе оставили дѣдовскіе обычаи. Подъ звонъ рюмокъ и бакаловъ слышались теперь такія вещи, которыя были бы подъ стать и любому извощику, а не то, что образованному дребеденскому первогильдейцу. Гостепріимный хозяинъ, на радостяхъ, что выдался такой счастливый день, что все идетъ у него, какъ по маслу — и генераловъ отлично угостилъ, да еще и въ карты выигралъ, и самъ не отставалъ отъ гостей. Къ концу ужина онъ порядочно подгулялъ и началъ терять обычную величавость и вельможескую осанку. Онъ за-просто под



====page 152====



саживался то къ одному, то къ другому изъ своихъ гостей и предлагалъ выпить вмѣстѣ.

— Алеша, другъ мой, выпьемъ вмѣстѣ!

Алеша выпивалъ.

— Ну, другую! Выпей еще! уважь хозяина!

Гость отказывался.

— Да уважь же, душечка! Будь другъ! Ну, выпьемъ!

Гость рѣшительно не хотѣлъ пить.

— Подлецъ же ты послѣ этого! Г...! заключалъ хозяинъ, разсердившись.

Одинъ изъ гостей, все собиравшійся домой и не могшій собраться, воспользовался громкимъ восклицаніемъ Дмитрія Егоровича и сказалъ;

— Господа, пора домой! Мы безпокоимъ семейство?

— Что? вскричалъ Дмитрій Егоровичъ. Семейство? смѣетъ безпокоиться? Сестрица-то моя любезная? Да хочешь, я пойду со всѣми вами туда къ нимъ, въ спальну, раздѣну ихъ и всѣхъ покажу, какъ мать родила? На сестрицу-то мою, правда, никто не позарится; какъ есть кошка ободранная. Еленка — еще пузырь. А Глашка у меня дѣвка сдобная — хоть куда!» Однако скромные гости отказались отъ такого зрѣлища. Въ замѣнъ того хозяинъ распорядился вынести на свѣтъ громадную пуншевую чашу съ такими же ставками. Чаша до краевъ была наполнена шампанскимъ, съ малой—толикой рома. Хозяинъ предложилъ гостямъ «по-старинному» сѣсть всѣмъ на полъ, спѣть удалую русскую пѣсню и выкачать голубушку». Такъ и сдѣлали. Дружно, хоть и не совсѣмъ стройно грянули «внизъ-да по матушкѣ, да по Волгѣ» и за тѣмъ въ десять минутъ осушили «богоявленскую.»

Послѣ такого подвига многіе уже не въ состояніи были подняться; другіе только разнѣжились, обнимались, и цѣловались и плакали. Титкинъ, какъ всегда, безмолвный, равнодушный и безупречный, бережно одѣлъ гостей, довелъ ихъ до экипажей и выпроводилъ по домамъ. Потомъ раздѣлъ своего сильно охмѣлѣвшаго хозяина, уложилъ его спать и на цыпочкахъ отправился въ свою кануру.



====page 153====



XXIII.

Переселеніе въ хоромы.

На другой день послѣ знаменитаго банкета, Дмитрій Егоровичъ, все еще веселый и сіяющій подъ вліяніемъ превосходительнаго рукопожатія и архипастырскаго благословенія, вспомнилъ о невинной услугѣ нашего героя и милостиво изволилъ приказать Марѳѣ Егоровнѣ перевести его на житье въ горницу.

— Вели ему перетащиться вонъ туда, въ канурку у прихожей. Да только, чтобъ не пакостилъ, а не то — и со двора долой. Вы у меня, обратился Дмитрій Егоровичъ къ дочерямъ, не якшайтесь съ нимъ! Онъ вамъ не пара. Я беру его собственно для услугъ: подать, тамъ, трубку, или что-либо... Не все же Титкину есть время!

Переселеніе совершилось въ тотъ же день, при дружескомъ содѣйствіи Савелья, весьма довольнаго повышеніемъ своего любимца. Кухарка Матрена, баба ехидная, только сказала, слѣдя за ходомъ переселенія:

— Вона, нашъ мерзлякъ-то, большо, въ честь попалъ! Залетѣла ворона въ высокія хоромы.

Титкинъ, узнавъ о необыкновенномъ повышеніи Ивана, дернулъ его, при встрѣчѣ за ухо и проворчалъ сквозь зубы.

— Ишь, чертенокъ, куда лѣзетъ! Необорвись, смотри!

Самаго Ивана переходъ въ горницу поставилъ въ странное положеніе. Съ одной стороны ему и пріятно было поселиться вблизи обожаемой Марѳы Егоровны. Такое блаженство ему и во снѣ не снилось. Онъ будетъ теперь слышать каждое ея слово, видѣть каждое движеніе, будетъ служить ей, — о, служить со всѣмъ усердіемъ и готовностью, — какое счастіе! При этомъ онъ мысленно готовъ былъ поставить шишъ ненавистному Титкину и смѣло сказать ему въ глаза:

«— Что, братъ, взялъ! Кого, братъ въ горницу-то взяли? Не тебя же, а меня! Стало быть, меня же больше любятъ, и я же, зна



====page 154====



читъ, лучше тебя! Злись, злись, сколько угодно; теперь я тебя не боюсь!»

Конечно, ничего этого Иванъ не сказалъ. И почему ему казалось, что Титкинъ завидуетъ ему и злится, мы не знаемъ. Но нерасположеніе къ прикащику росло въ немъ больше и больше.

Какъ ни пріятенъ былъ для нашего героя переходъ въ барскія комнаты, но и кухню жаль было тоже оставить: тамъ онъ ѣлъ первые, только что вынутые изъ печи сладкіе пирожки, облизывалъ тарелки и мутовки. Словомъ, и тамъ было житье важное, купеческое!

Впрочемъ, чтожъ? Съ Савельемъ онъ всегда можетъ видѣться, а сладкихъ пирожковъ навѣрное дастъ ему Марѳа Егоровна (и — гм! гм! даже прежде, можетъ быть, чѣмъ племянницамъ!). Вѣдь давала же она ему конфетъ! О, эти конфеты, улыбки; косвенные взгляды!.. О вы, въ особенности старѣющіяся дѣвы, будьте, ради-христа, осторожнѣе вь раздачѣ этихъ конфетокъ, въ метаніи косвенныхъ взглядовъ и вообще въ невинныхъ выходкахъ невиннаго кокетства. Примѣръ нашего героя да будетъ для васъ назидательнымъ урокомъ; какъ легко этими штучками сгубить человѣка на вѣки вѣковъ. Не жалко ли смотрѣть, какъ отъ вашихъ убійственныхъ взглядовъ и смертоносныхъ улыбокъ гибнетъ не тотъ, для кого они предназначались, а какой-нибудь неопытный юноша, подобный нашему Ивану?

Первая часть приказанія Дмитрія Егоровича исполнилась, но высочайшее повеленіе его относительно не смѣшенія человѣческихъ расъ, увы, не исполнилось. Марѳа Егоровна и ея племянницы, должны мы сказать съ прискорбіемъ, были чужды аристократическихъ пріемовъ высшаго общества, хотя и имѣли передъ глазами изящнѣйшій образецъ высшаго тона, и за свою непонятливость нерѣдко получали отъ этого образца поучительное прозвище дурищъ и мужичекъ. Онѣ довѣрчиво приняли нашего Ивана въ свой кругъ (конечно, въ отсутствіи Дмитрія Егоровича). Ванюха скоро сдѣлался между ними, какъ свой. Трепетъ и благоговеніе онъ ощущалъ только тогда, кагда-былъ у себя Дмитрій Егоровичъ; безъ него съ Иваномъ обращались какъ съ членомъ семейства. У самоварчика ли, вечеркомъ ли, за орѣшками, для него всегда находилось мѣстечко, хотя и на уголкѣ, подальше, но все же за однимъ столомъ съ хозяйками. Глаша охотно пользовалась его услугами, когда нужно было нагрѣть утюгъ, подержать мотокъ нитокъ или сбѣгать въ лавочку купить на три копѣйки румянецъ для нея и для тетеньки. Скорѣе всѣхъ и ближе



====page 155====



всѣхъ сошлась съ Иваномъ маленькая Елена! Между ними скоро устроилось что то въ родѣ взаимныхъ посѣщеній. То она забиралась къ нему въ кануру и подперши рученками свою головку, глядѣла, какъ онъ по вечерамъ, зажмуря глаза, зубрилъ — въ полголоса свои уроки и, схвативъ на лету какую-нибудь непонятную ни для нея, ни для читавшаго фразу, принималась сама твердить эту фразу или передавала ее сестрѣ, которая гнала ее отъ себя съ этими глупостями. То самъ Иванъ, сперва не смѣло, а потомъ все съ большею и большею развязностью, подходилъ къ ней, когда она играла своими куклами и начиналъ разговоръ какимъ-нибудь остроумнымъ замѣчаніемъ въ родѣ того, напримѣръ, «какая вонъ эта кукла бравенькая!» Разговоръ завязывался самый интимный; оба они усаживались рядкомъ. Елена давала ему пару куколъ и учила, какъ этихъ куколъ онъ долженъ вести въ гости и гдѣ посадить, и что онѣ должны говорить… Не знаемъ ужъ, право, читатель, что было полезнѣе для обоихъ: вызубренныя ли изъ «Начатковъ» фразы, или эти кукольныя комедіи?

И какъ же это однако случилось, что нашъ вѣтренный другъ полюбилъ не одну изъ этихъ молоденькихъ дѣвочекъ, не Глашу, съ ея розовыми щечками, съ пышной косой и премилымъ выговоромъ на «вто»; не эту крошечную, худенькую, но недурную собой Елену, которой онъ былъ почти ровесникъ и съ которой онъ такъ скоро подружился? Почему полюбилъ онъ Марѳу Егоровну, которая была и немножко рыжевата и вообще, какъ говорилъ ея братецъ, была похожа на ободранную кошку? На этотъ вопросъ, читатель, мы можемъ отвѣтить только пословицей: «любовь зла, влюбляется и въ чорта и въ козла!»

О любовь, любовь!.. Въ комъ это слово не возбуждаетъ самыхъ дорогихъ и трогательныхъ воспоминаній? Какой смертный не испыталъ ея могучихъ чаръ? Какую земную тварь не заставляешь ты, о любовь, и ныть, и блаженствовать, и чувствовать всю сладость бытія, страдать, мучиться неизвѣстностью, разочарованіемъ, ревностью и отчаяніемъ?! Вотъ теплый лѣтній вечеръ, и садъ, густо разросшійся надъ водою, и берегъ отлого спускающійся къ рѣкѣ, и плакучая ива, вѣтви которой купаются въ холодной струѣ; тамъ заходящее солнце, и соловей, и роза; и — она! О!! А не то, такъ уютная комнатка, устланная мягкими коврами, таинственный полусвѣтъ и столько же таинственный диванъ; и сладкій шопотъ и нѣмые, но краснорѣчивые взгляды, и трепетъ груди, и жаркія лобзанья... О!! Но; о, читатель, не



====page 156====



чаще ли всего это магическое слово напоминаетъ нѣчто совсѣмъ иное, далеко не такъ поэтическое и таинственно-роскошное? Не чаще ли всего при этомъ словѣ воскресаютъ въ памяти печальная обстановка бѣдности, униженія и позора, и какъ горькій упрекъ рисуется въ воображеніи бѣдная лачуга, съ удушливымъ воздухомъ, и всѣми признаками нищеты и праздности; тамъ и здѣсь въ безпорядкѣ разбросанныя, измятыя платья; безобразная, переломанная мебель, «самоваръ и чашки на скамейкѣ»: дальше — какія то глупо-улыбающіяся, невыспавшіяся рожи и въ заключеніе всего неизбѣжный Карлъ Иванычъ, нѣмецкая рожа, отвратительнымъ своимъ: «неменъ-зи черезъ часъ по столова ложка!» О, любовь!

Говорятъ, въ жизни русскаго человѣка любовь играетъ самую ничтожную роль! Боже правый! Да способенъ ли какой другой народъ такъ рано начинать любить и такъ часто предаваться этой роковой страсти. Деревенскіе ребята, едва начинаютъ ползать, какъ уже разыгрываютъ комедію любви; наши дѣвушки, наши милыя «барышни» во снѣ и на яву только и грезятъ о любви, поютъ про любовь, читаютъ про любовь и нехотятъ ничего знать, что не напоминаетъ про любовь и не рисуетъ картинъ любви. Про нихъ ужъ истинно можно сказать: «для любви одной природа ихъ на свѣтъ произвела!» А барыня наши, великолѣпныя свѣтскія барыни — о, какъ они много любятъ, какъ легко и разнообразно предаются нѣжной страсти! Живутъ ли онѣ хоть день, хоть часъ одинъ безъ любви? Онѣ, милыя, любятъ даже тогда, когда вовсе нехочется любить; любятъ изъ жалости, изъ состраданія, любятъ для денегъ, для орденовъ и чиновъ (мужьямъ), для воспитанія дѣтей, любятъ просто отъ скуки, «пуръ—пассэ—лепетанъ»! Онѣ мѣняютъ любовь, какъ надоѣвшее платье и, право, не меньше счастливы, какъ и тѣ легкомысленные мечтатели, которые воспѣваютъ какую-то страсть до гробовой доски. О нашихъ юношахъ и «мужахъ» по части любви и говорить нечего: всѣ они, можно сказать, отъ младыхъ когтей самые ревностные жрецы Венеры, и стрѣлы купидона у иныхъ изрѣшетили не только сердца, но и все тѣло, такъ что никакія врачебныя средства, никакіе декокты и бальзамы уже не въ состояніи исцѣлить русскихъ ранъ, нанесенныхъ коварнымъ языческимъ божкомъ. Русскій человѣкъ не умѣетъ любить? Да онъ способенъ любить по крайней мѣрѣ однажды въ день! У насъ мало любви? Скажите, у насъ нѣтъ несчастной любви! Несчастно у насъ любятъ развѣ только бородатыя женщины, которыхъ равно боятся



====page 157====



оба пола, да восьмидесятилѣтніе старички—ярунчики, но и тѣ если ужъ не въ силахъ сами любить, такъ нанимаютъ вмѣсто себя для этого другихъ, а сами только смотрятъ, да чмокаютъ губами!.. О, любовь, любовь!

Недивитесь же, читатель, что и нашъ герой уже любитъ. Да, онъ уже любитъ, любитъ искренно и горячо, какъ могутъ любить десятилѣтніе герои сорокалѣтнихъ дѣвицъ, немножко рябоватыхъ и немножко рыжеватыхъ.

Но вотъ что тоже несомнѣнно: любовь, особенно у десятилѣтнихъ неразлучна съ ревностью; она — мать подозрительности и сомнѣній. Все это испыталъ на себѣ нашъ пылкій, влюбчивый другъ. Уже съ того самаго вечера, когда его сердечко поступило въ услуженіе къ романтической дѣвѣ, демонъ сомнѣнія залезъ въ его невинную душу, и въ прикащикѣ Титкинѣ онъ почуялъ своего соперника и врага. Теперь слѣдить за Титкинымъ и Марѳой Егоровной подслушивать ихъ разговоры, подглядывать ихъ движенія, ловить взгляды сдѣлалось мучительнымъ, но постояннымъ занятіемъ Ивана! Правда, Марѳа Егоровна, по всему было замѣтно, его, т. е. нашего героя, любила, но… Титкинъ! Она была къ нему всегда ласкова, по временамъ даже нѣжна (особенно когда хотѣла куда-нибудь выпроводить), но… Титкинъ все-таки злодѣй!

Мало по малу нашъ другъ сталъ убѣждаться въ основательности своихъ подозрѣній. И какое же скверное его положеніе: ничѣмъ и помочь нельзя своему горю! Вотъ, напримѣръ, Дмитрій Егоровичъ уѣзжаетъ куда-то съ Глашей въ гости. Марѳа Егоровна напоила чаемъ его и Елену. Она такъ ласкова, такъ внимательна! Кухарка убираетъ самоваръ. Вдругъ Марѳа Егоровна обращается къ Ивану:

— Ты бы, Ванюшка, шелъ теперь въ кухню, да и Елю съ собой взялъ. Тамъ вамъ Савелій сказку скажетъ! А я здѣсь помолюсь…

Дѣлать нечего; надо идти. Марѳа Егоровна сама со свѣчкой заботливо провожаетъ ихъ до кухни. А между тѣмъ уже слышитъ Иванъ, слышитъ ясно, — вверху надъ кухней отворяется дверь, кто-то тихонько спускается съ лѣстницы и пробирается черезъ дворъ… И знаетъ онъ, какому богу молится теперь Марѳа Егоровна! Чтожъ? развѣ бѣжать туда, убить или прогнать этого Титкина и пристыдить невѣрную? Или не разсказать ли обо всемъ Дмитрію Егоровичу? То-то онъ задастъ ему, да и ей тоже! Но... ухъ страшно! Непосовѣто



====page 158====



ваться ли лучше съ другомъ, Савельемъ? Нѣтъ, стыдно какъ-то! Какъ повѣрить ему свою завѣтную тайну? Положеніе въ самомъ дѣлѣ незавидное: досада и мученье! И плохо слушается Савельева сказка о еретикѣ и прекрасной царевнѣ... Знаетъ только Иванъ, что еретикъ — это никто другой, какъ Титкинъ и Марѳа Егоровна, кажется, ужъ не царевна…

И какъ это она могла полюбить этого грубаго, необразованнаго мужика? Развѣ можно любить женщину и такъ дерзко помыкать ею, какъ это онъ дѣлаетъ съ нею? Такъ ли онъ любитъ ее? И неужели она никогда не пойметъ этого? Не можетъ быть!



ХХІѴ.

Новые жильцы.

Однако, любовь любовью, а въ бурсу все-таки надо было ходить. И Иванъ аккуратно ходилъ въ нее и поучался всему, чему могла научить сія разсадница образованія. Предметы втораго класса, въ которомъ прозябалъ нашъ другъ, не были многосложны и очень затруднительны. «Начатки» да часть греческой грамматики, да первые четыре дѣйствія — все это безъ труда превозмогъ Иванъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Тысячу тысячъ разъ твердилъ онъ одно и тоже; заучивалось, казалось бы твердо, но черезъ часъ какимъ-то образомъ выскакивало изъ головы, и снова зубрилось и заучивалось, и еле-то-еле наконецъ засѣдало въ головѣ довольно прочно. Совершенно недавалось ему только нотное пѣніе: голосъ ли былъ у него фальшивый, слухъ ли не вѣренъ, — только изъ «нотнаго» то и дѣло получалъ онъ «нонбене». И не разъ, и не два приводилось ему «разстилаться» и оглашать стѣны бурсы жалостливыми воплями. Само собою разумѣется, что о послѣднемъ обстоятельствѣ тщательно умалчивалось въ домѣ Гамигуевыхъ, и даже искреннему другу, Савелью, не показывались печальны слѣды нотнаго недуга.

Возвратившись разъ изъ бурсы послѣ утреннихъ классовъ, Иванъ встрѣтилъ у Гамигуевыхъ лицо, появленія котораго въ этомъ домѣ никакъ не ожидалъ. То была маленькая чумазенькая дѣвченка изъ



====page 159====



Тальянъ, которую видѣли мы, въ началѣ нашего разсказа между тальянскими пастухами. Увидавъ ее, Иванъ и удивился и обрадовался.

— Масча, вскричалъ онъ, чуть не бросившись цѣловать свою землячку.

Масча, до сихъ поръ угрюмо жавшаяся въ уголъ, тоже какъ будто ожила.

— Ты съ кѣмъ? не съ мамой ли? спрашивалъ Иванъ.

— Нѣтъ, отвѣчала дѣвочка. Мужики привезли!

— Зачѣмъ?

— Я почемъ знаю! Послали.

— А наши здоровы?

— Ничего; отецъ-то пьяный все. Вонъ тебѣ что-то послала мамка-то! У дяди Савелья.

Иванъ съ умоляющимъ видомъ обратился къ своему другу.

— А вотъ я и не отдамъ, трунилъ Савелій. Да не тебѣ и прислали, а мнѣ! Я и съѣмъ одинъ.

— Дѣдушко, отдай! умолялъ Иванъ.

— А урокъ хорошо отвѣтилъ? а?

— Отвѣтилъ! Да вѣдь я его тебѣ вчера читалъ! Также и учителю прочиталъ!

— Ну, ужъ такъ и быть! Постой, вотъ я достану.

И Савелій досталъ съ полки небольшой холщевый мѣшочекъ. Тутъ была напичкана всякая всячина: и пироги и орѣхи; ситцевая рубашка и нагрудничекъ на заячьемъ мѣху; и шерстяные чулки и сушеныя ягоды. И странно; не смотря на то, что Иванъ ѣлъ и пилъ теперь чуть не на серебрѣ и имѣлъ уже въ сердцѣ зазнобу, — онъ съ страстнымъ увлеченіемъ бросился на деревенскіе гостинцы. Черный-черный пирогъ, къ которому пристала шерсть, такъ что трудно было догадаться, чѣмъ онъ начиненъ, — ягодами или заячьимъ пухомъ, этотъ пирогъ, обтершійся и полузасохшій, онъ ѣлъ съ такимъ аппетитомъ, какъ будто пирогъ этотъ сдѣланъ былъ изъ само-лучшаго тѣста и начиненъ не черникой съ заячьей шерстью, а первѣйшими сластями въ мірѣ. И цѣлыхъ двѣ недѣли, отобѣдавъ, какъ слѣдуетъ или напившись чаю съ сладкими пирогами изъ крупичатой муки, Иванъ тихонько доставалъ изъ своего ящика черный тальянскій калачикъ и всласть грызъ его, «на верхосытку», точно самую дорогую конфетку.



====page 160====



Появленіе маленькой Масчи въ домѣ Гамигуевыхъ объяснялось очень просто. Давно уже сварливая Матрена, возясь съ горшками и квашенками, жаловалась на «каторжную жизнь» и угрожала отойти, если не наймутъ ей хоть какую-нибудь помощницу.

— Будь оно проклято, и съ житьемъ этимъ поганымъ! ворчала Матрена. Все успѣй: и корову-то подой, и хлѣбы-то, и мягки-то испеки и обѣдъ-то приготовь! и все-то сдѣлай одна; да еще и этимъ толстобрюхимъ-то особо. Отойду, ей-богъ, отойду! Докуда мнѣ маяться?

Добрѣйшая Марѳа Егоровна вполнѣ соглашалась съ резонами своей кухарки и давно обѣщалась уговорить братца нанять хоть какую-нибудь дѣвченку въ помощь Матренѣ. Въ бытность у нихъ Ивановой матери, Марѳа Егоровна спросила у ней мимоходомъ, нѣтъли у нихъ въ деревнѣ какого-нибудь подростка, дѣвчонки, которая могла бы служить на кухнѣ. Марья Алексѣевна, подумавъ, отвѣчала, глядя больше на Савелья, чѣмъ на Марѳу Егоровну.

— Развѣ Машутку трапезникову послать? Она же и сирота, и живетъ, христа-ради, гдѣ день гдѣ недѣлю.

— Похлопочи, матушка, пожалуйста, просила Марѳа Егоровна.

Савелій также одобрилъ такое предложеніе. И вотъ Масчу привезли. Дѣвочка была сначала совсѣмъ, какъ дикая: уткнувшись въ уголъ, ни накого не глядѣла, даже не хотѣла ничего ѣсть. Савелій, въ качествѣ земляка и еще какого-то дальняго родственника сироты, принялъ дикарку подъ свое покровительство. Сначала онъ уговорилъ ее садиться съ ними за столъ, но потомъ мало по малу пріучилъ и пособлять Матренѣ. Скоро Масча исполняла уже большую часть работъ, лежавшихъ на кухаркѣ. Матрена рада была все свалить на дѣвочку, а что бы она не зазнавалась, старалась держать ее въ постоянномъ страхѣ. Она называла ее не иначе, какъ какимъ-нибудь эпитетомъ, дававшимъ понять дѣвочкѣ, «что ты-де и дрянь и прочее»; называла ее и «куцей» и «курнавой», а по временамъ, разумѣется въ отсутствіи Савелья, угощала и тумаками.

Нашъ юный герой безъ скуки проводилъ время-то въ кухнѣ, въ сообществѣ Савелья и маленькой землячки, то въ горницѣ, вблизи своей ненаглядной Мырѳы Егоровны. И трудно сказать, гдѣ ему было лучше и веселѣе, — въ бесѣдѣ ли съ старымъ другомъ и молодой землячкой, или при безмолвномъ созерцаніи совершенствъ своего предмета.



====page 161====



Скоро явился и еще жилецъ въ домѣ Дмитрія Егоровича. Однажды вечеромъ, когда Иванъ, вызубривши уроки, наслаждался обществомъ прекраснаго пола, на дворъ въѣхалъ тяжолый возокъ. Въ домѣ поднялась страшная суета. Пріѣхалъ молодой хозяинъ, Николай Дмитріевичъ, котораго родитель посылалъ на ярмарку. Старика-отца не было дома. Изъ возка бойко выпрыгнулъ бѣлокурый юноша, съ крупными чертами лица. Не обращая вниманія на привѣтствіе Савелья, онъ спросилъ только:

— Тятенька дома?

И получивъ отрицательный отвѣтъ, быстро вошелъ въ домъ. Сестры и тетка бросились обнимать и цаловать пріѣзжаго. Но Николай Дмитріевичъ довольно холодно поздоровался съ ними и распорядился поскорѣе вытаскивать изъ воска свои чемоданы. Когда поданъ былъ самоваръ и всѣ усѣлись около круглаго стола, Николай Дмитріевичъ обратилъ вниманіе на Ивана, стоявшаго на порогѣ и съ удивленіемъ смотрѣвшаго на вновь пріѣхавшаго гостя.

— Это что у васъ за мальчишка? небрежно спросилъ Николай Дмитріевичъ.

— Ахъ, Николенька, отвѣчала Марѳа Егоровна. Ты и не знаешь, вѣдь. Это…

И Марѳа Егоровна не безъ эффекта разсказала исторію открытія Ивана.

— Вотъ, очень было нужно всякую сволочь принимать! съ достоинствомъ и довольно сердито замѣтилъ пріѣзжій юноша.

— Онъ сперва въ кухнѣ жилъ, продолжала Марѳа Егоровна, какъ бы оправдываясь передъ племянникомъ, да братецъ приказалъ о-праздникахъ сюда его помѣстить.

— Батюшка вѣчно дуритъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, съ необыкновенною для его лѣтъ самостоятельностію.

Презрительный отвѣтъ молодаго хозяина сильно задѣлъ за живое нашего героя. «Сволочью называетъ, да еще при всѣхъ! Самъ-то сволочь!» подумалъ Иванъ и юркнувъ въ свою комнату, уткнулъ носъ въ лежавшую на столѣ книжку. Слезы обиженнаго самолюбія, набѣжали на глаза нашего бѣдняка и закапали на книгу…

Впрочемъ Николенька, также, какъ и его высокопочтенный родитель были страшны для Ивана больше въ воображеніи. Правда юный Гамигуевъ продолжалъ презрительно обращаться съ нимъ, и заставлялъ безъ зазрѣнія совѣсти исполнять самыя унизительныя поруче



====page 162====



нія, за которыя не считалъ нужнымъ и поблагодарить, но такъ какъ и онъ, подобно родителю, мало водился дома, то спокойстіе нашего друга съ пріѣздомъ Николая Дмитріевича нарушено почти не было.



XXV.

Экзаменъ.

Настала весна. Бурса, весело празднуя рекреаціи, призадумывалась и объ экзаменахъ. Годъ былъ переводный и рѣдкому хотѣлось остаться еще на годъ въ томъ же классѣ. Больше было охотниковъ исключаться, чѣмъ сидѣть лишній годъ въ классѣ. Поговаривали даже, что въ этотъ годъ будетъ ревизія; стало быть экзамены самые строгіе. Ревизовать бурсу назначался или самъ о. ректоръ, или кто-нибудь изъ семинарскихъ профессоровъ. Впрочемъ, жутко приходилось только бурсакамъ. Начальство бурсы, пользуясь благоволеніемъ свыше, ничего не трусило. Если какой-нибудь изъ бойкихъ молодыхъ профессоровъ, назначенный въ ревизоры, совалъ носъ, куда не слѣдуетъ, напримѣръ въ экономію и рѣшался замѣтить смотрителю, что «щи неудовлетворительны» или «каша отзываетъ горечью», то получалъ отвѣтъ, что «сами ихъ в—біе изволили видѣть все и одобрить» и что «неугодно ли г. ревизору на свой счетъ улучшить содержаніе бурсаковъ», ибо положеннаго по штату далеко недостаточно. Ревизоръ оставался съ носомъ, а не рѣдко еще получалъ нагоняй свыше, за излишнюю придирчивость.

Зато на бурсакахъ онъ могъ проѣзжаться, сколько душѣ было угодно. И обыкновенно ревизоры проѣзжались страшно; выказывали удивительное знаніе склоненій и спряженій латинскихъ и греческихъ и приводили бурсаковъ въ стыдъ и смятеніе. Утѣшившись тѣмъ, что успѣли заявить о своей необыкновенной учености и заставивши почти каждаго бурсака повторить незабвенное изреченіе: «знаю, что я ничего не знаю», ревизоры, въ заключеніе представленія, «признавали достойными перевода въ слѣдующій классъ всѣхъ тѣхъ, кого считалъ достойными смотритель училища».



====page 163====



Однажды квартирные ученики большой гурьбой возвращались изъ училища по домамъ. Между ними былъ и нашъ Иванъ. Весело чиликали между собою ребяты, подталкивали другъ друга, кормили подзатыльниками и т. д. Вдругъ одинъ изъ нихъ шепнулъ товарищамъ.

— Тише, смотрите-ка кто идетъ?

По противоположной сторонѣ улицы тихо шелъ мущина въ сѣрой шинели, опираясь на трость.

— Смотрите, смотрите, ребята! Это вѣдь новый профессоръ Остросмысловъ. Говорятъ, его къ намъ нынѣ ревизоромъ пошлютъ. Бѣда, говорятъ, какой строгій! Семинаристы его «старикомъ» прозвали.

Профессоръ былъ дѣйствительно старообразоватъ. Худое, желтое лицо, длинные волосы и сгорбившійся станъ придавали ему стариковскій видъ. Нашъ Иванъ уже видалъ этого человѣка. Онъ хаживалъ съ нимъ по одной дорогѣ. Видалъ онъ его и прогуливающимся мимо дома Гамигуевыхъ. Это блѣдное, старческое лицо, не смотря на свою некрасивость, давно уже нравилось Ивану; нравился и этотъ вѣчно-задумчивый видъ и тихая, важная походка. Онъ старался даже подражать этой походкѣ и представлялъ изъ себя въ это время преинтересную особу. Но до настоящей встрѣчи онъ не зналъ, что это былъ профессоръ. Уваженіе, смѣшанное со страхомъ къ этому незнакомому знакомцу еще болѣе увеличились въ нашемъ героѣ, когда онъ узналъ, кто былъ этотъ незнакомецъ.

— Говорятъ, ребята, продолжалъ ученикъ, сообщившій о профессорѣ, этакого профессора въ семинаріи еще и не бывало. Въ классѣ, говорятъ, бѣда, какой! не дастъ, небось, надуть или проѣхаться на фу-фу; до всего доберется! А потомъ къ себѣ созоветъ, посадитъ, чаемъ поитъ. Даже предлагаетъ трубку ученикамъ-то! Съ ректоромъ такъ, говорятъ, ничью и бьетъ. Дока!

Послѣднія двѣ фразы ученикъ произнесъ почти съ ужасомъ.

— Бѣда, ребята, будетъ на экзаменѣ! заключилъ разсказчикъ.

— Бѣда, бѣда! хоромъ подтвердили ученики.



Пришелъ и экзаменъ. Тотъ самый профессоръ, котораго семинаристы прозвали «старикомъ», назначенъ былъ ревизоромъ. Пока экзаменовались старшіе классы, второприходскіе старались подслушать у дверей, каково «допираетъ» ревизоръ, какъ «даютъ столбовъ»



====page 164====



высшеотдѣленскіе и есть-ли какая надежда отвѣтить. Наконецъ дошла и до нихъ очередь. «Старикъ» съ виду показался совсѣмъ смирнымъ. Особенно дико только казалось ребятамъ, что онъ каждому говоритъ «вы». Что это такое? Это непремѣнно какой-нибудь обманъ! штуки какія-нибудь! Пытаетъ, значитъ, что-нибудь! рѣшили ребяты.

Но вотъ вызвано трое. Первый ученикъ «пропоролъ» за одинъ духъ цѣлую страницу и ждетъ, что ему поставятъ наилучшій баллъ. Учитель тоже въ восхищеніи: хоть этотъ сразу-то не срѣзалъ, думаетъ учитель.

Ревизоръ разбиралъ бумаги.

— Что, что такое вы сказали? спросилъ онъ, поднявъ голову, уже когда ученикъ кончилъ. Повторите, пожалуйста!

Ученикъ завелъ машину.

— Позвольте, позвольте! Это о чемъ вы хотите сказать? спросилъ снова ревизоръ.

Ученикъ опять завертѣлъ машиной.

— Да о чемъ это все-таки? допрашивалъ ревизоръ.

Ученикъ молчалъ.

— О человѣкѣ какомъ, что-ли? или о событіи какомъ вы хотите разсказывать? Говорится здѣсь о комъ-нибудь?

— Древле…

— Что же «древле» — человѣкъ это какой, или что?

— Человѣкъ!

И первенецъ потупилъ глаза, потому что и самъ чувствовалъ, что совралъ.

— Ну, вы, слѣдующій! О комъ онъ прочиталъ?

— О древле…

— Ну, третій!

Третьимъ стоялъ нашъ Иванъ. Пока ревизоръ допиралъ двухъ первыхъ, онъ успѣлъ оправиться и нѣсколько поразмыслить: вспомнилъ, что эту исторію онъ читалъ Савелью, причемъ Савелій еще говорилъ: «такъ это, стало быть, святые люди были, пророки-то; ну, и предрекали»... И Иванъ съ увѣренностью отвѣчалъ ревизору.

— О пророкахъ!

Ревизоръ, казалось, и самъ радъ былъ утвердительному отвѣту. Онъ ласково посмотрѣлъ на Ивана своими добрыми карими глазами и мягче прежняго спросилъ:



====page 165====



— Что же они дѣлали?

— Пророчествовали…

Иванъ безъ затрудненія отвѣчалъ на вопросы ревизора, который въ заключеніе сказалъ ему.

— Хорошо; вотъ такъ и слѣдуетъ учить. А то что же это, — читать, и незнать, что читаешь. И самому скучно!

И ревизоръ пустился въ пространныя объясненія о томъ, какъ надо приниматься за урокъ и какъ легче всего запомнить его. Отъ «начатковъ», по которымъ шелъ экзаменъ, онъ перешелъ къ грамматикѣ, потомъ къ ариѳметикѣ, потомъ къ книжкамъ вообще; говорилъ, какъ надо ихъ читать. Ревизоръ говорилъ довольно долго, —  и не одинъ второклассникъ изъ спрошенныхъ послѣ этого обязанъ былъ ему тѣмъ, что получилъ не нуль, а хоть двойку или тройку…

— А чей этотъ маленькій, что сейчасъ отвѣчалъ, спросилъ ревизоръ у учителя.

— Иванъ Поповъ — 21-й.

— Подойдите-ка сюда, Поповъ.

Иванъ подошелъ робко и не смѣло.

— Не бойтесь, идите; я вѣдь не кусаюсь, говорилъ ревизоръ. Потрудитесь прочесть вотъ это!

Ревизоръ раскрылъ лежавшую на столѣ книгу. Иванъ прочелъ изъ нея нѣсколько строкъ.

— Ну, что же тутъ разсказывается?

— О мальчикѣ одномъ разсказывается.

— Сколькихъ онъ лѣтъ былъ?

— Восьми.

— Если теперь этому мальчику восемь лѣтъ, то въ которомъ году онъ родился?

Иванъ замялся.

— Сколько лѣтъ-то мальчику?

— Восемь.

— Значитъ сколько лѣтъ назадъ тому онъ родился?

— Тоже восемь!

— А теперь у насъ 184…

— Вычесть изъ этого числа восемь... Въ 183... году родился, какъ бы обрадовавшись, проговорилъ Иванъ.

Ревизоръ однако не унимался.

— Ну, теперь сколько лѣтъ будетъ этому мальчику въ 185... году?



====page 166====



— 20 лѣтъ! съ увѣренностью отвѣчалъ Иванъ.

— А четвертая часть этого числа какая будетъ?

— Пять!

Но и эти отвѣты не удовлетворили «старика».

— Теперь идите къ доскѣ и напишите, что помните объ этомъ мальчикѣ.

Иванъ взялъ мѣлъ, и такъ какъ онъ думалъ, что ужъ это, значитъ, ревизоръ не экзаменуетъ его (ибо кто же такъ на экзаменѣ спрашиваетъ?), а такъ проситъ написать, отъ себя, то и написалъ въ двухъ строкахъ, что узналъ изъ книги о мальчикѣ.

— Ну, и довольно. Вотъ вы заразъ отвѣтили и по ариѳметикѣ и по грамматикѣ. Идите на мѣсто!

Иванъ недоумѣвалъ, какъ такъ онъ отвѣтилъ и по ариѳметикѣ и по грамматикѣ, когда его не спрашивали ни склонять, ни спрягать, ни вычитать и множить милліоны, подписанные одни подъ другими? Не менѣе удивленъ былъ послѣдними словами и самъ учитель.

Послѣ этого ревизоръ, какъ-бы утомившись, предоставилъ учителю самому спрашивать учениковъ. Ученики снова начали пороть наизусть, стараясь за одинъ духъ прочитать весь билетъ, чтобы какъ-нибудь не забыть какого-либо слова и не спутаться. Ревизоръ непрерывая учениковъ, очень скоро отправлялъ ихъ на мѣста, не давъ дочитать билеты, и только при самомъ бойкомъ чтеніи, когда ученикъ городилъ совершенную безсмыслицу, онъ судорожно сжималъ бывшій у него въ рукахъ списокъ и крѣпко ударялъ карандашемъ о столъ. Учитель полагалъ, что это ревизоръ бьетъ тактъ отъ удовольствія и что онъ скоро отпускаетъ учениковъ потому, что видитъ, какъ они все прекрасно выучили. Учитель былъ наверху блаженства. Экзаменъ кончился скоро; ревизоръ всталъ и, не давъ кончить молитву и не простившись съ учителемъ (какъ требовалъ бурсацкій этикетъ), вышелъ изъ комнаты, сказавъ при самомъ выходѣ:

— Послать во мнѣ Ивана Попова!

Иванъ выскочилъ.

— Намъ, кажется, по пути домой-то. Бери-ка шапку, да пойдемъ вмѣстѣ.

Иванъ безъ ума схватилъ шапченку и опрометью бросился за ревизоромъ.

— Ты вѣдь, кажется, живешь у Гамигуевыхъ? спросилъ дорогой ревизоръ. По выходѣ изъ класса онъ началъ говорить Ивану «ты».



====page 165====



— Да.

— А какъ ты попалъ туда? Родня, что-ли?

Иванъ разсказалъ, какъ умѣлъ.

— Такъ ты-то и есть это былъ! Слышалъ я что-то! Чтожъ, ласковы къ тебѣ хозяева-то?

— Ласковы, отвѣчалъ Иванъ, и ужасно сконфузился, вспомнивъ свои отношенія къ Марѳѣ Егоровнѣ.

— Ну, и барышня ласкова?

«Бѣда! подумалъ Иванъ. Онъ, вѣрно, все знаетъ! Но какъ же? вѣдь я никому не сказывалъ? Ужъ не замѣтилъ-ли онъ, какъ мы вмѣстѣ въ церковь-то ходимъ»?

— Ласковы, отвѣчалъ Иванъ, уже не разспрашивая, про которую барышню говоритъ профессоръ.

— Мы вѣдь сосѣди съ тобой, продолжалъ «старикъ». Вотъ я гдѣ живу. Хочешь зайти ко мнѣ? Познакомимся!

Оказалось, что профессоръ живетъ въ улицѣ, параллельной Матрешкину переулку и что съ крыльца его квартиры видны окна гамигуевскаго дома. Разстояніе между домами по прямой линіи было такъ близко, что можно было видѣть лица въ комнатахъ купеческаго дома.

— Вотъ видишь, какъ близко, сказалъ профессоръ, когда они поднялись на крыльцо. Вонъ окна вашего дома!

Нельзя сказать, чтобы Ивану на этотъ разъ была пріятна такая близость. Какъ ни говори, а вѣдь онъ профессоръ и ревизоръ: ну, что какъ подглядитъ что-нибудь, да смотрителю! Иванъ молчалъ.

— Ну, милости просимъ, продолжалъ ревизоръ, отпирая двери. Гость, будешь!

Они вошли въ квартиру, занимавшую верхній этажъ маленькаго мѣщанскаго домика. Въ ней всего было двѣ комнаты, съ передней. Вездѣ было чисто и свѣтло. По столамъ разложено множество книгъ: такого обилія ихъ Иванъ еще не видывалъ, такъ что его собственная библіотека теперь казалась ему уже совершенно ничтожною. Какихъ только книгъ тутъ не было! и большія-пребольшiя, въ кожаныхъ переплетахъ, съ краснымъ обрѣзомъ и маленькія-премаленькія, меньше «начатковъ».

Иванъ глуповато оглядывалъ и комнату и книги.

— А что, ты любишь книги? спросилъ профессоръ.

— Люблю, отвѣчалъ Иванъ.



====page 168====



— А читалъ что-нибудь кромѣ учебниковъ?

— Читалъ-съ: «Алонзо и Ельвиру»…

Профессоръ усмѣхнулся.

— Гдѣ же ты этакое сокровище досталъ?

— Марѳа Егоровна все читаетъ; а я слушаю.

— Это которая?

— Тетушка ихняя-съ.

— Ну, еще слава-Богу. А другая-то барышня читаетъ-что нибудь?

— Нѣтъ-съ; онѣ только стишки любятъ, что на конфетахъ бываютъ!

— Бѣдная дѣвушка, сказалъ профессоръ. Вотъ познакомимся, я дамъ тебѣ кое-что почитать.

Иванъ хотѣлъ поблагодарить, — и не умѣлъ. Онъ только привсталъ на стулѣ.

— А теперь чѣмъ-бы тебя угостить? Обѣдать будешь со мной?

— Покорно благодарю-съ; меня ждать будутъ.

— Ну, не стану тебя удерживать. Приходи почаще. На вакацію поѣдешь?

— Поѣду-съ!

— Кѣмъ у тебя отецъ-то?

— Пономаремъ-съ.

— Вотъ на вакацію-то я и дамъ тебѣ книгъ-то. Приходи-ка хоть дня черезъ два. А теперь прощай. Жаль, что у меня ничего нѣтъ, угостить-то тебя!

Дома Иванъ разсказалъ о новомъ своемъ знакомствѣ одному Савелью. Старина, выслушавъ разсказъ, замѣтилъ:

— Что-жъ? это дѣло. Да ты хорошо отвѣчалъ на экзаментѣ-то?

— Какъ же отвѣчалъ! не безъ гордости сказалъ Иванъ. Ахъ, дѣдушко! Знаешь, вѣдь я вспомнилъ на экзаменѣ-то, какъ мы съ тобой читали изъ священной-то исторіи. Еще помнишь, ты спрашивалъ меня о пророкахъ-то?.. Какъ-бы не это, — ни за что бы не отвѣтилъ!

И Иванъ пустился подробно разсказывать о ходѣ экзамена: и о томъ, какъ «допиралъ» ревизоръ и какъ срѣзались первые ученики. Савелій только ахалъ и удивлялся.



====page 169====



XXVI.

Вакація.

Экзамены кончились; отошелъ и публичный. Иванъ, какъ отличившійся предъ ревизоромъ, былъ записанъ вторымъ ученикомъ и на публичномъ испытаніи изъ рукъ самого владыки получилъ въ подарокъ книгу: евангеліе на чувашскомъ языкѣ. Его перевели въ третій классъ.

Теперь всѣ заботы бурсы обратились на изысканіе средствъ отправиться на вакатъ. Тѣ, которые были побольше, не задумывались долго: составивъ партію человѣкъ въ двѣнадцать, они отправлялись пѣхтурой, пробавляясь въ пути мародерствомъ; другіе нанимали лодки и отправлялись водой. У нашего Ивана неоказывалось, ни земляковъ, ни попутчиковъ. Тальяны лежали въ сторонѣ отъ всѣхъ трактовъ, въ глуши проселка. Крѣпко задумался нашъ парень.

— Пріѣдутъ-то ли за мной? говорилъ онъ, какъ бы самъ съ собою, сидя въ кухнѣ, на лавочкѣ.

— Кто пріѣдетъ? зачѣмъ? спросилъ Савелій.

— Да за мной-то, на вакацію-то!

— А хочется, небось, мамку-то посмотрѣть? подсмѣялся старикъ.

Иванъ заплакалъ. Онъ убѣжденъ былъ, что за нимъ никто не пріѣдетъ и только утѣшалъ себя своимъ вопросомъ.

— Ну, молчи, молчи! успокоивалъ его Савелій. Пріѣхать-то, ужъ не пріѣдутъ, — не жди! А вотъ я схожу на базаръ, да поищу развѣ попутныхъ?

И дѣйствительно Савелій на завтра-же нашелъ попутчика, какого-то мужичка изъ Тальянъ. Мужикъ и самъ уже отыскивалъ гамигуевскій домъ, потому что пономарица просила его изъ милости отыскать и привезти ея Ванюшу. Живо собрался Иванъ: уложилъ въ свой голубой ящичекъ все имущество и когда попутчикъ заѣхалъ, онъ выскочилъ на дворъ уже совсѣмъ готовый въ дорогу.

— Дѣдушко, я поѣду? спросилъ онъ у Савелья.



====page 170====



— Постой, постой, братикъ. Да ты простился тамъ, въ горницѣ-то? а? Ивану стало стыдно.

— Нѣ...тъ; Дмитрій Егоровичъ спитъ, а…

— Ахъ, Ваня, не хорошо! съ укоризною сказалъ Савелій. Они тебя поятъ—кормятъ, а ты — сѣлъ, да поѣхалъ! И не простившись! что ты это, голубчикъ?

И Савелій воротилъ своего друга и научилъ его, какъ онъ долженъ поклониться въ ножки Дмитрію Егоровичу и Марѳѣ Егоровнѣ, поблагодарить ихъ «за хлѣбъ-соль и за не оставленіе» и попросить, чтобы не отказались принять къ себѣ и послѣ. Иванъ воротился въ горницу. Въ ножки онъ поклонился, и «покорно-благодарю» сказалъ, но ужъ больше не могъ ничего объяснить.

Телега двинулась. Савелій, провожая путниковъ за ворота, сунулъ Ивану узелочекъ съ подорожниками и наказывалъ мужику беречь ребенка.

Мы забыли упомянуть, что еще за день до отъѣзда Иванъ сбѣгалъ къ новому своему знакомому, профессору. Тотъ угостилъ его чаемъ и далъ нѣсколько книжекъ, посовѣтовавъ прочесть ихъ съ толкомъ, чтобы послѣ разсказать ему, что прочтетъ.

Едва наши тальяновцы выѣхали, за городъ, какъ Иванъ забылъ все: и бурсу, съ ея страшилищами, и зимнюю вьюгу и бревна на устьи рѣчки, занесенныя снѣгомъ; забылъ теплую купеческую кухню и друга своего, Савелья; забылъ, наконецъ, о, легкомысленный юноша, и свою любовь къ Марѳѣ Егоровнѣ и злобу противу жестокаго врага своего, Титкина. Полной грудью вдыхалъ онъ свѣжій, живительный воздухъ и летѣлъ мыслію въ родныя Тальяны. И вотъ воображаетъ онъ какъ встрѣтятъ его родные, какъ мать со слезами обниметъ и разцѣлуетъ его; выскочатъ босоногія сестренки и вѣчно—растрепанный тятька лѣниво подымется съ лавки и скажетъ: «а, Ванька пріѣхалъ! какой выросъ!» Живо представлялся ему и о. Ефимъ, который непремѣнно назоветъ его студентомъ, и Спиря, и староста съ пряникомъ и всѣ… всѣ. Вотъ Василья-то Ефимовича нѣтъ, да Паши-то —  побѣгать-то... Какъ жаль! Ну, да только бы поскорѣй доѣхать!

Вскорѣ началъ покрапывать дождикъ и нѣсколько охладилъ пылкія мечты нашего друга. Сначала мелкій дождикъ даже понравился ему. Чувствовалась какая-то особенная свѣжесть! Но чѣмъ ближе къ ночи, тѣмъ дождь становился крупнѣе и холоднѣе; по временамъ онъ



====page 171====



какъ будто совсѣмъ переставалъ, но потомъ вдругъ, какъ бы накопившись, проливался откуда-то цѣлымъ потокомъ. Плохо приходилось нашему Ивану. Единственнымъ одѣяніемъ его былъ халатикъ, уже поизносившійся въ теченіе года. Хоть бы рогожкой прикрыться сверху, — и той небыло. Скоро сдѣлалась страшная грязь. Мужикъ слѣзъ съ телеги и брелъ подлѣ оглобли, понукая уставшую лошадь огромной орясиной и изрыгая тысячи проклятій. Иванъ сидѣлъ, съежившись, въ пустой телегѣ, одной рукой придерживая свой ящикъ, другой прижавъ лежавшій за пазухой узелокъ съ подорожниками. Никакого жилья не было по крайней мѣрѣ на разстояніи шестидесяти верстъ.

Скоро Иванъ промокъ до костей. Мужикъ, обломавъ о свою клячу не одинъ десятокъ березинъ, плюнулъ наконецъ и сказалъ.

— Не везетъ, одрань этакая: хоть ты что ее! Дѣлать нечего; надо остановиться!

Вслѣдъ за тѣмъ онъ своротилъ съ дороги. Саженяхъ въ пяти отъ нея начиналась непроходимая чаща.

— Зги не видать! Ну, ужъ ночка! говорилъ самъ съ собою мужикъ.

Дождь продолжалъ лить какъ изъ ведра.

— Ишь вѣдь дьяволъ! И вѣтру-то на него нѣтъ! продолжалъ ворчать мужикъ. Эй, паренекъ, паренекъ! Ты чего?

— Замерзъ! пропищалъ Иванъ! Мокро все стало!

— Какъ не будетъ мокро? Э-эхъ! огонька хоть бы достать! Вотъ, постой, отпрягу, да поищу, нѣтъ ли дупла пустаго близко?

Отложивъ лошадь и пустивъ ее спутанную, на траву, мужикъ, началъ осматривать и ощупывать близъ стоявшія деревья и наконецъ нашелъ одну огромной толщины сосну, съ выгорѣвшимъ около корня дупломъ. Густая, кудрявая вершина дерева и безъ того защищала нѣсколько отъ дождя; выгорѣвшее же дупло образовало внутри дерева цѣлую палатку, совершенно сухую, въ которой двое могло помѣститься съ удобствомъ.

— Эй, парнюга, лѣзь, братъ сюда! закричалъ мужикъ. Хоть маленько вздохнешь. А я попробую огонекъ развести. Вотъ только не вымокло ли у меня огниво?

Иванъ кое-какъ расправилъ окоченѣвшіе члены, слѣзъ съ телеги и побрелъ къ мужику. Тотъ между тѣмъ собиралъ горстью оставшіеся внутри дупла угли и соръ, не замоченный дождемъ и потомъ, доставъ огниво, высѣкъ огня. Съ трудомъ развелъ онъ огонь подлѣ



====page 172====



самого дупла, подкладывая сухія сосновыя вѣтви, которыя хотя и были смочены дождемъ, но скоро подсыхали на огнѣ и загорались, треща и коробясь, живымъ и веселымъ огнемъ. Скоро Ивана пригрѣло огонькомъ, и онъ уснулъ сладкимъ сномъ.

Громкая ругань мужика, запрягавшаго лошадь, которая порывалась похватать еще мокрой травы и недавала ему затянуть супонь, разбудила Ивана. Онъ теперь совсѣмъ отогрѣлся и обсохъ. Замѣтивъ, что спутникъ его проснулся, мужикъ заговорилъ:

— Собираться, братюга, надо, да дальше. Просохъ, что ли?

— Просохъ!

— Ѣсть, поди, хочешь?

При этомъ вопросѣ Иванъ вспомнилъ о своихъ подорожникахъ, ѣсть ему, дѣйствительно, захотѣлось сильно.

— У меня есть за пазухой, отвѣчалъ онъ мужику.

Оказалось, что подорожники превратились почти въ кашу.

— Охъ, какіе стали! печально сказалъ Иванъ, развязавши узелъ.

— А что?

— Размокли совсѣмъ, и не высохли.

— А ты подержи ихъ около огня-то! подсохнутъ, присовѣтовалъ мужикъ.

Иванъ разложивъ свои булочки около огня; онѣ дѣйствительно, скоро высохли и показались Ивану слаще богъ-знаетъ какихъ печеній.

Трое сутокъ тащились такимъ образомъ наши путники до Тальянъ; три раза останавливались они въ лѣсу такимъ же образомъ, какъ въ первый разъ. Дождь, съ небольшими перерывами, продолжался и совершенно пересталъ уже тогда, когда до деревни осталось всего верстъ пятнадцать.

Домой нашъ Иванъ пріѣхалъ чуть живой. Слезамъ и восторгамъ Марьи Алексѣевны конца не было. Плача и цалуя свое дѣтище, пономарица тотчасъ же перемѣнила на немъ бѣлье, дала напиться чего-то тепленькаго; засіяло солнце, теплота и свѣжесть разлились въ воздухѣ, — и вотъ уже нашъ горемычный другъ забылъ и дождь, и слякоть, и всѣ претерпѣнныя недавно бѣдствія, и въ тотъ же день «весело бѣгалъ по двору, заглянулъ въ огородъ, добѣжалъ до самой рѣчки, — все оглядѣлъ, осмотрѣлъ. Ничего не перемѣнилось, — только какъ будто все, — и церковь и дома сдѣлались меньше, ниже, чернѣе и бѣднѣе... А вотъ и домъ матери—дьяконицы... Онъ стоитъ, въ



====page 173====



сторонкѣ, совершенно пустой; ворота отвалились, окна выбиты, ограда поросла высокой травой и вѣтеръ свободно гуляетъ по комнатамъ. А давно ли тутъ жили люди, и минуты счастья, хотя и рѣдко, но выпадали же и на ихъ долю!..

Домъ отца показался Ивану чуть не бѣднѣе всѣхъ. И что то особенно горькое и непріятное почувствовалъ нашъ бурсакъ, когда вечеромъ все семейство собралось ужинать, и на черномъ и грязномъ столѣ появилась коврига черстваго хлѣба и кринка молока, которую семья принялась расхлебывать обкусанными деревянными ложками!.. То ли онъ видѣлъ у Гамигуевыхъ? даже въ бурсѣ, — и тамъ все было какъ будто попригляднѣе! Ужели же его отецъ и мать хуже всѣхъ людей? Но вѣдь мать его работаетъ съ утра до ночи, не покладывая рукъ? Чтожъ это? отчего? и кто тутъ виноватъ?

Послѣ ужина, когда всѣ улеглись спать, пономарица долго еще сидѣла на лавкѣ, на которую она уложила своего сына.

Долго-долго глядѣла еще она на свое дитятко и то плакала радостными слезами, то ощупывала его своими жесткими руками, какъ бы стараясь увѣриться, что передъ нею лежитъ не призракъ, а ея милый сынъ…

Первымъ дѣломъ бурсацкихъ матерей, по пріѣздѣ ихъ сынковъ на вакацію, бываетъ обмытіе ихъ грѣшнаго тѣла въ банѣ; за этимъ слѣдуетъ выжиганіе въ банѣ же ихъ бѣлья и одежды и наконецъ истребленіе въ ихъ головахъ безчисленнаго множества «коровъ», съ которыми тщетно воюетъ горемычная бурса.

Когда всѣ эти операціи совершены были надъ Иваномъ (хотя оказалось, что поживши на квартирѣ, Иванъ не накопилъ ни достаточнаго слоя грязи на тѣлѣ, ни равносильнаго количества чужеядныхъ въ рубашкѣ и въ головѣ) и когда онъ, на третій день послѣ пріѣзда, явился въ церковь, къ обѣднѣ, въ своемъ кизинетовомъ сюртукѣ, въ брюкахъ и даже при манишкѣ, то онъ глядѣлъ настоящимъ молодцомъ. Самъ о. Ефимъ обратилъ на него вниманіе.

— Да какой же, братъ, молодецъ ты сталъ! сказалъ бачка. Настоящій студентъ! А что многому выучился? Знаешь «quousque tandem, Catilina»?

Иванъ не зналъ еще «quousque», но не сконфузился. Онъ видалъ уже высшее общество, и о. Ефимъ казался ему даже немножко смѣшнымъ. Пономарь не безъ гордости сказалъ о. Ефиму, отвѣчая за сына:



====page 174====



— Перевели, бачка, въ низшее отдѣленье! Книгу подарили!

— Молодецъ, Ванюха! А вотъ бѣдный Паша-то и не того... Счастливъ, братъ, ты; отвертѣлся. Не на роду, значитъ! замѣтилъ о. Ефимъ.

Михайло-пономарь, на радостяхъ, хватилъ въ этотъ день крѣпко, но дома велъ себя довольно тихо: не ругался и не дрался. Онъ скоро улегся спать и сквозь сонъ все что-то пѣлъ и разговаривалъ. И какую-то странную, уродливую смѣсь представлялъ бредъ пьянаго пономаря. То начиналъ онъ какую-нибудь священную пѣснь, то затягивалъ хороводную пѣсню и прерывалъ ее рѣчитативомъ, въ которомъ ужъ рѣшительно ничего нельзя было разобрать. И не разъ, не два въ теченіе пяти недѣль, проведенныхъ Иваномъ въ родномъ домѣ, пономарь являлся домой въ неизреченномъ образѣ. Ивану и жаль было своего отца, но въ тоже время закрадывалось въ душу иное чувство. Привязанность къ своему, родному и сознаніе долга почтенія къ отцу боролись съ зараждавшимся строгимъ сужденіемъ о нравственномъ достоинствѣ людскихъ поступковъ. Видя унизительное положеніе отца, Иванъ съ досадой говорилъ самъ себѣ: ахъ, зачѣмъ онъ у меня такой!

Живо промелькнули веселые дни. Иванъ постоянно былъ въ дѣйствіи; то уходилъ на цѣлый день удить, то отправлялся со всѣми домашними на сѣнокосъ, то участвовалъ въ церковныхъ службахъ и процессіяхъ.

— А что, говорили мужики, пожалуй годъ—другой, и парнишка поступитъ на мѣсто отца! Плохъ ужъ больно старикъ-то становится.

Вотъ и «спасы» прошли; надо было подумать о городѣ. Ни пономарю, ни пономарицѣ ѣхать туда самимъ было не на чѣмъ, да и не за чѣмъ. И потому опять стали искать для Ивана попутчика.

Какъ-то передъ отъѣздомъ, когда Иванъ бродилъ по огороду, одна изъ сестеръ кликнула его со двора.

— Эй, Ваня! Вонъ Киря тебя на что-то спрашиваетъ.

Завидѣвъ Ивана, Киря, стоявшій въ воротахъ, поманилъ его къ себѣ.

— А, Киря, здравствуй!

— Здравствуй, Ванька. Вотъ что: пойдемъ-ка; я тебѣ что—нибудь скажу!

— Да говори!

— Эка! говори! Ты, слышь, пойдемъ!

И Кирюха схватилъ Ивана за рукавъ и увелъ за уголъ.



====page 175====



— Что тебѣ, Киря, надобно?

Киря, не глядя прямо на собесѣдника, отвѣчалъ:

— Что, Масча-то тамъ? у васъ?

— Масча? у насъ!

— Ладно житье-то?

— Ничего. Ее дѣдушко Савелій любитъ.

— Савелій? А, знаю! Любитъ? Не бьютъ?

— Нѣтъ; кухарка иногда и толкнетъ, да Савелій пристаетъ.

— Ну! ты, братъ, тоже приставай! Махонькая она, не обижайте!

— Ладно, ладно, Киря!

— Да во-что. Вотъ отдай-ка ей. Скажи — Киря послалъ!

И Киря вытащилъ изъ грязной тряпицы огромнѣйшую рѣпу, желтую, чистую и сочную, — лучшую изъ всѣхъ тальянскихъ рѣпъ!

— Отдай ей, да скажи: пусть не балуетъ!

И передавъ свой подарокъ, Киря опрометью пустился прочь, оставивъ Ивана съ рѣпой. Впрочемъ, онъ свято исполнилъ порученіе Кири и вручилъ диковинный подарокъ по принадлежности.

Попутчикъ кое-какъ нашелся и за рубль мѣди согласился отвезти Ивана въ городъ. Много было слезъ у пономарицы и на этотъ разъ, но послѣ страшнаго испытанія, которому подвергался ея сынъ въ прошломъ году, и отъ котораго онъ такимъ чудеснымъ образомъ спасся, она уже какъ-то вѣрила въ его счастливую судьбу. Къ тому же она отправляла его теперь не въ бурсу, а къ доброй Марѳѣ Егоровнѣ. Туда-то Марья Алексѣевна посылала самый низкій поклонъ, съ обѣщаніемъ по—гробъ молить Бога о ея здоровьи и съ желаніемъ всяческихъ благъ, крѣпко наказывая сыну слушаться Марѳу Егоровну и угождать всѣмъ отъ мала до велика.

— Поклонись ты ей, моей матушкѣ; и барышнямъ то, и скажи: прислала бы гостинчиковъ, да нечего. Вотъ всего собрала два туезочка ягодокъ. На большемъ пусть не осудитъ насъ, деревенскихъ. А Богу, скажи, всегда молить буду, денно и нощно!

И вотъ опять потащился герой нашъ по дорогѣ въ городъ. Осень совсѣмъ наступила. Деревья пожелтѣли. Видъ увядающей природы наводилъ грусть, но нашъ юный другъ вспоминалъ, что ѣдетъ онъ почти-что домой, въ свою теплую каморку, въ которую, какъ свѣтлое солнце, заглядываетъ иногда и сама Марѳа Егоровна. При этомъ имени воображеніе начинало разыгрываться; герой нашъ уносился въ заоблочныя страны и не замѣчалъ пути. Благодаря сухой погодѣ,



====page 176====



мужикъ въ сутки доѣхалъ до города и съ рукъ на руки сдалъ Ивана Савелью Данилычу.



XXVII.

Искушеніе двухъ невинностей.

Въ домѣ Гамигуевыхъ, по пріѣздѣ съ вакаціи, Иванъ не нашелъ никакой перемѣны. По прежнему поселился онъ въ отведенномъ ему крошечномъ уголкѣ, между передней и задней прихожей; по прежнему ласкова была къ нему (и къ злодѣю Титкину, увы, тоже!) Марѳа Егоровна; по прежнему читала она — по утрамъ «Сонникъ», а по вечерамъ «Эльмиру». И Дмитрій Егоровичъ также величественно представлялъ изъ себя барина и для пущей важности, почти не говорилъ съ домашними. Молодой тузикъ приходилъ домой только вечеромъ, и Иванъ его видѣлъ рѣдко. Масча отлично освоилась съ домомъ и преусердно шныряла изъ кухни въ горницу и обратно. Другъ Савелій, какъ домовой, котораго ничѣмъ не огорчаетъ хозяинъ, царствовалъ во дворѣ и въ кухнѣ, заплеталъ гривы лошадямъ и по ночамъ видѣлся во снѣ и душилъ ересливую Матрену.

Началось снова хожденіе ко всенощнымъ и обѣднямъ, въ качествѣ провожатаго гамигуевскихъ барышенъ для безопаснаго возвращенія домой въ темные осенніе вечера. По этому поводу Иванъ сдѣлался предметомъ зависти и нѣкотораго даже почтенія для всей бурсы. Завистники стали даже подшучивать надъ нимъ, но шуточки ихъ до того пахли бурсой, что и передавать ихъ на обыкновенномъ языкѣ какъ-то трудновато.

Замѣтимъ здѣсь мимоходомъ, что бурсаки знали всѣхъ барышенъ, ходившихъ въ соборъ и въ домовую, и трактовали ихъ по своему. Для нихъ придуманы были особыя названія «чеплашекъ, безчулошницъ, кособолонныхъ» и т. п. Были между бурсаками и платоническіе поклонники этихъ барышенъ. Болѣе отважные рѣшались иногда даже дѣлать деклараціи, въ видѣ записочки на сѣрой бумагѣ, подложенной подъ церковный коверъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ становилась



====page 177====



извѣстная особа. Случалось, что исторія выходила наружу, и бурсака крѣпко вздували…

Конечно, и сопровожденіе барышенъ, и модный костюмъ (осенью для Ивана отыскана была старая Николенькина шинель на ватѣ) не защитило бы нашего друга отъ притязаній коммунистовъ бурсы, питавшихъ непримиримую ненависть къ богатымъ, если бы Иванъ не нашелъ сильной поддержки и покровительства въ бывшемъ ревизорѣ.

Тотчасъ по пріѣздѣ изъ деревни Иванъ отправился къ нему съ книгами, которыя онъ почти выучилъ наизустъ. Профессоръ встрѣтилъ его по-прежнему ласково; спросилъ, какъ-бы мимоходомъ, понравились ли ему книги и — кстати — есть ли у него книги для третьяго класса. Оказалось, что нѣтъ, и «старикъ» обѣщалъ поискать у себя; причемъ, пересчитывая разныя греческія и латинскія грамматики и христоматіи, присовокуплялъ, какъ-бы про-себя, и рекомендаціи этимъ книгамъ.

— Вотъ греческую грамматику надобно, — чортъ бы ее побралъ! —  Латинскую христоматію, — провалиться бы имъ съ этой проклятой латынью!

«Старикъ» при этомъ стискивалъ зубы и ворчалъ:

— Дѣлать, братъ, нечего; надо все учитъ: положено! А помаешься-таки! Ну, да станешь ходить ко мнѣ: авось побѣдимъ вдвоемъ-то! А что, ваши здоровы?

Такой неожиданный переходъ отъ ученыхъ предметовъ къ здоровью купеческаго семейства обратилъ на себя вниманіе даже такого неопытнаго наблюдателя, какъ нашъ юноша.

— Дмитрій Егоровичъ здоровъ; уѣхали изъ дому, отвѣчалъ онъ.

— Ну, а другіе?

— Другіе тоже здоровы. Вчера у всенощной были.

— Да, я видѣлъ. А что барышня-то молодая, по прежнему, ничего?

— Ничего. Все любитъ наряжаться, да въ окошки глядѣть.

— Гм! жаль. И не читаетъ ничего?

— Ничего. Не любитъ совсѣмъ.

— Ты бы, братецъ, посовѣтовалъ ей что-нибудь почитать? сказалъ, улыбаясь, профессоръ. Вотъ, постой, я тебѣ дамъ книжку. Ты прочитай, и потомъ, какъ-бы отъ себя, и предложи ей: не понравится ли?



====page 178====



— Хорошо-съ.

Профессоръ порылся у себя на столѣ и отыскалъ томъ сочиненій Пушкина, въ которомъ помѣщены были его поэмы.

— А за учебниками приди дня черезъ два. Эту книгу можете держать, сколько угодно, сказалъ профессоръ, провожая Ивана.

«Что это онъ такъ часто поминаетъ нашу барышню? думалъ Иванъ, возвращаясь домой. Ужъ не того ли? Вотъ, стоитъ»! Читателю извѣстно, что нашъ герой самъ былъ уже влюбленъ. Извѣстно также, что нѣтъ на свѣтѣ людей, проницательнѣе влюбленныхъ. Нашъ влюбленный юноша сейчасъ смекнулъ, что не даромъ ученый ревизоръ такъ часто ввертываетъ въ разговоръ молодую барышню; не даромъ также онъ такъ часто прогуливается но Матрешкину-переулку, тогда какъ прогуливаться всего пріятнѣе по большому проспекту или по городскому саду. Само собою разумѣется, что Иванъ не смѣлъ никому и пикнуть о своихъ догадкахъ.

Въ тотъ-же день онъ принялся за Пушкина: благо, классы еще не начинались и уроковъ не было. Едва прочиталъ онъ нѣсколько строкъ, какъ уже не могъ оторваться отъ книги. До ужина успѣлъ онъ прочитать «Бахчисарайскій Фонтанъ». Наслажденіе, испытанное имъ при этомъ чтеніи, было такъ велико, что закрывая книгу, чтобы идти за столъ, онъ не утерпѣлъ, чтобы не заглянуть, съ чего начинается слѣдующая поэма. На другой день, едва успѣвъ сбѣгать въ бурсу узнать, когда начнутся классы, онъ снова засѣлъ за Пушкина. Вечеромъ онъ рѣшился подѣлиться своимъ наслажденіемъ съ другими, но прямо предложить чтеніе онъ не смѣлъ, а началъ читать у себя, въ каморкѣ, сперва въ полголоса, а потомъ и вслухъ. «Авось, думалъ онъ, услышатъ, такъ позовутъ къ себѣ читать»! Но оказалось, что или онъ плохо читалъ, или талантъ Пушкина былъ не по вкусу гамигуевскихъ дѣвицъ: на тонкое приглашеніе Ивана отозвалась только маленькая Елена, но и ту больше занимали краснорѣчивые жесты чтеца, чѣмъ содержаніе «Полтавы». Однако надо же было исполнить порученіе ученаго друга. И вотъ, улучивъ минуту, когда Марѳа Егоровна ушла зачѣмъ-то въ кухню, Иванъ подъѣхалъ съ книгою въ рукахъ, къ Глашѣ, сидѣвшей у окна и глядѣвшей на собачью драку.

— Вамъ, Глафира Дмитріевна, не надо ли книжку, почитать? хорошая! Мнѣ профессоръ далъ.

— Какой профессоръ? Молодой, хорошенькій?



====page 179====



— Молодой! Онъ часто мимо насъ ходитъ…

— Ужъ это не тотъ ли, сутулый, въ шинели тутъ ходитъ, да въ окна глядитъ? Ну, ужъ, какая-то смерть голанская! Тьфу! Я вотъ въ него скорлупъ орѣховыхъ когда-нибудь брошу.

— Что вы? что вы, Глафира Дмитріевна, вскричалъ Иванъ, вообразившій, что если случится подобная оказія, то во всемъ виноватъ будетъ онъ.

— Что, что вы? Брошу, да и брошу! Что онъ мнѣ сдѣлаетъ, уродъ эдакой?

Иванъ, желая задобрить Глашу, рѣшился на послѣднее средство.

— Да онъ васъ, Глафира Дмитріевна, любитъ!

— Ха, ха, ха! весело захохотала Глаша. Вотъ диво-то! Да я плевать на него хочу, скажи-ка ему! Онъ самъ, что ли, это тебѣ сказалъ?

— С... нѣтъ! Я думалъ... могъ только выговорить Иванъ.

Барышня продолжала хохотать. Разумѣется, теперь нечего было и заикаться о Пушкинѣ, и Иванъ, не солоно хлебавши, а только испортивъ дѣло, поплелся въ свою кануру; ему до того было скверно, что онъ самъ не могъ въ этотъ день читать Пушкина, а принялся за «превосходнѣйшее твореніе знаменитѣйшаго Ерузалема».

Глаша выполнила-таки свою угрозу. Въ какой-то праздникъ она, по обыкновенію, пялилась въ окнѣ. Вдругъ она увидѣла на противоположной сторонѣ улицы своего вздыхателя. Онъ шелъ, какъ всегда, тихо и поверставшись съ окнами гамигуевскаго дома, будто нечаянно поднялъ голову. Можетъ быть, онъ думалъ увидѣть предметъ своей любви сидящимъ у окна, съ книжкою Пушкина… Глаша дѣйствительно стояла у окна; но, увы, не Пушкинъ у нея былъ въ рукахъ. Вѣтренная дѣвица, увидѣвъ нашего профессора и досадуя, что такой невзрачный господинъ вздумалъ за нею ухаживать, подняла руку и показала ему — фигу! Профессоръ потупился и быстрѣе зашагалъ по улицѣ. Глаша, сочинивъ эту штуку, прибѣжала въ столовую, и увидѣвъ Ивана, съ торжествомъ сказала ему:

— А вотъ же я твоему паршивому жениху кукишъ показала! Не будетъ много мечтать-то о себѣ!

Послѣ такой жестокой обиды Иванъ возненавидѣлъ Глашу и цѣлую недѣлю не рѣшался идти къ профессору. Наконецъ тотъ встрѣтилъ его на улицѣ.



====page 180====



— Ты что же это, Поповъ, нейдешь ко мнѣ? съ прежнимъ ласковымъ видомъ спрашивалъ профессоръ.

Иванъ никакъ не ожидалъ подобнаго обращенія. Онъ ожидалъ, что профессоръ разразится надъ нимъ страшнымъ гнѣвомъ. Видя, что тучу пронесло морокомъ и что профессоръ не подозрѣваетъ его вины, Иванъ ободрился. Но зато теперь «старикъ» нравился ему вдвое больше прежняго, и онъ всячески старался заслужить благоволеніе такого добрѣйшаго человѣка. Онъ слушалъ его съ величайшимъ вниманіемъ, затверживалъ его рѣчи и старался подражать ему во всемъ, однимъ словомъ, ставилъ его своимъ образцомъ, считалъ идеаломъ всего наилучшаго.

Долго профессоръ незаговаривалъ о Глашѣ, и бесѣдовалъ больше о предметахъ ученыхъ: растолковывалъ Ивану разную бурсацкую мудрость, училъ по-латыни и по-гречески и т. п. Однако видно не на шутку былъ онъ заинтересованъ нашей барышней.

— Ну, что, какъ у васъ въ домѣ? опять стороной начиналъ онъ заговаривать.

— Ничего; всѣ здоровы.

— Ну, а наши книги нейдутъ въ ходъ? Никто не хочетъ читать? пробовалъ ты предлагать?

— Какъ же, предлагалъ, да не понимаютъ онѣ ничего! Эта наша барышня — настоящая дура! съ желчью сказалъ Иванъ. Знаетъ только зубы скалить, да франтить!

Иванъ нарочно безъ жалости отзывался о Глашѣ самымъ дурнымъ образомъ, думая угодить своему собесѣднику. «Она его обидѣла, и онъ, вѣрно, золъ на нее. По дѣломъ ей!» Разсчетъ однако оказался не вѣренъ. Профессоръ сказалъ:

— Не вини ее, Ваня. Она еще такъ молода! И не она тутъ виновата, а воспитатели, окружающіе! То-ли могло бы выйти изъ нея, если бы она была въ другихъ рукахъ. Э-эхъ!

Иванъ хотя и не раздѣлялъ послѣдняго мнѣнія, а думалъ по-своему, что «изъ этой гадкой Глаши никогда бы не вышло ничего путнаго, и что не стоило бы такому человѣку, какъ его другъ, и думать объ такой дряни, но, конечно, не рѣшился высказать своего мнѣнія.

Частыя бесѣды съ профессоромъ, его помощь при изученіи разной тарабарщины и особенно книги, которыя онъ давалъ Ивану, замѣтно подвинули нашего героя впередъ. Въ классѣ онъ скоро занялъ первое мѣсто и даже не боялся соперничества Васьки—рыженькаго,



====page 181====



нe смотря на то, что послѣднему покровительствовалъ самъ смотритель. Впрочемъ, зубреніе разной неудопонятной премудрости, упражненія въ оккупаціяхъ, отъ которыхъ не могъ спасти его и ученый его другъ, и крутые переходы отъ Ерузалема къ Пушкину и отъ Экскаргаузена къ Робинзону, — все это производило еще порядочный сумбуръ въ головѣ нашего одинадцати-лѣтняго героя.

Вотъ какъ онъ въ этотъ періодъ своей жизни выражалъ свои мысли и чувства.



Любезные родители,

тятенька и маменька!



«Посылку вашу пущенную 28 марта я ее получилъ 1 апрѣля за которую приношу вамъ благодарность которая столь во мнѣ благопріятствовала столь она во мнѣ чувствительна столь мои мысли возбуждались къ самой откровенности и утѣшаясь онымъ что моему еще счастію служитъ прибыткомъ что моя еще судьба благопріятствуетъ мнѣ, что Богъ утѣшаетъ и награждаетъ меня всѣми предметами и не удѣляетъ счастіе мое отъ меня, о признательнѣйшая любовь! еще существуетъ въ насъ о владычица сердецъ служитъ намъ откровенностію...»



Тутъ ораторъ видимо подавленъ былъ обиліемъ мыслей и наставивъ точекъ, а въ концѣ письма кратко выражалъ надежду скоро пріѣхать на вакацію и «пролить бальзамъ» и подписывался: «вашъ другъ и благодѣтель Иванъ Поповъ — 21-й.»

Какъ бы то ни было, — хотя слогъ нашего героя еще видимо находился въ это время въ колебательномъ состояніи между тривіальнымъ и торжественнымъ, и намеки его на владычицу сердецъ (о, Марѳа Егоровна, это ты!) еще очень неопредѣленны, но, надѣемся, читатели согласятся съ нами, что иди нашъ герой по этой дорогѣ, онъ далеко бы ушелъ въ писаніи диссертацій и поученій... Вѣдь онъ въ это время еще не нюхалъ ни Бургія, ни Кошанскаго.

Годъ прошелъ для нашего Ивана очень скоро. На рождественскихъ экзаменахъ онъ оказался успѣвшимъ лучше всѣхъ своихъ товарищей, даже лучше старичковъ, сидѣвшихъ въ классѣ два-три года. Учители его почти не спрашивали, а Струфіевъ, хотя и не любилъ, какъ болтуна и выскочку и пророчествовалъ даже, что «такъ бойко идетъ, —  значитъ будетъ пьяница!» — но долженъ былъ вездѣ ставить его первымъ ученикомъ.



====page 182====



Около пасхи сильное искушеніе постигло нашего друга. Регентъ архіерейскаго хора выбиралъ пѣвчихъ. Собрали всю бурсу и всѣхъ квартирныхъ. Регентъ перебиралъ всѣхъ, испытывая голосъ каждаго. Испытаніе производилось тѣмъ извѣстнымъ способомъ, которымъ собачники узнаютъ щенятъ, сердиты ли изъ нихъ выйдутъ собаки? Стоитъ только поднять кверху за уши. Запищитъ — значитъ, дрянь; молчитъ, — будетъ толкъ.» Только здѣсь результаты были обратные.

— Вотъ, запищитъ, шельма, говорилъ регентъ, такъ сейчасъ откроется голосъ! А то притворяются, подлецы!

Нашъ Иванъ, поднятый на воздухъ могучими руками регента, отъ злобы и боли, заревѣлъ страшно.

— Э, братъ, да тебя давно слѣдовало забрать! Какъ фамилія?

— Иванъ Поповъ — 21-й.

— Пиши, сказалъ регентъ одному изъ старыхъ пѣвчихъ. А ты, являйся, братъ, на спѣвки!

Ивану хотя и льстило званіе архіерейскаго пѣвчаго и отдаленная надежда, что онъ можетъ быть исполатчикомъ и выходить въ стихарѣ на средину церкви (то-то Марѳа-то Егоровна полюбовалась бы!), но съ другой стороны и пѣвчимъ подъ часъ приходилось жутко. Регентъ дрался страшно: въ артистическомъ азартѣ онъ не только на спѣвкахъ, но и въ церкви, страшно щипалъ пѣвчихъ, билъ ихъ камертономъ, дралъ за волосы и даже откусывалъ уши. Иванъ трусилъ не на шутку.

Но не даромъ писалъ онъ о себѣ, что «судьба ему еще благопріятствуетъ». Едва онъ сообщилъ своему другу профессору о своемъ выборѣ въ пѣвчіе, какъ тотъ разразился проклятіями.

— Эго они въ пьяницы-то тебя завербовали? Небывать этому! Вздоръ! Они и лучшихъ-то учениковъ хотятъ сгубить. Нѣтъ, шалятъ! Я завтра же все обдѣлаю, а ты не ходи къ нимъ на спѣвки. Ни-ни-ни! Вишь, что выдумали!

Профессоръ, хоть и не безъ труда, отстоялъ таки Ивана и онъ избавился отъ пѣвческой. Спустя нѣсколько времени, регентъ, встрѣтивъ его въ корридорѣ, съ упрекомъ и сожалѣніемъ сказалъ ему:

— Эхъ, ты! Не умѣлъ счастьемъ своимъ воспользоваться! Былъ бы пѣвчимъ, — преосвященный, пожалуй, къ себѣ бы взялъ — жить: любимцомъ бы сдѣлался! А тамъ, глядишь, и всю эпархію бы въ руки забралъ! Эхъ, дурачина, дурачина!



====page 183====



XXVIII.

Герой нашъ всѳ лѣзетъ въ гору, а Михайло-пономарь

шибко подымается на франсы—курансы.

Иванъ попалъ въ низшее отдѣленіе, говоря языкомъ бурсы, «не подъ курсъ» и долженъ былъ сидѣть въ немъ три года, потому что изъ втораго класса переводили ежегодно, а въ низшемъ отдѣленіи курсъ былъ двугодичный. Но по ходатайству Остросмыслова, ему дозволено было держать экзаменъ «со старичками» прямо въ высшее отдѣленіе. И Иванъ со славой выдержалъ этотъ экзаменъ, опять получилъ въ награду книгу, изъ числа того никуда негоднаго хлама, который накопляется въ бурсахъ отъ подарковъ разныхъ отъѣзжающихъ особъ. Съ торжествомъ отправился нашъ герой на вакацію. Теперь ужъ могъ смѣло поддержать репутацію бурсы передъ о. Ефимомъ, — и на счетъ латыни и греціи, можетъ быть, зналъ по больше и самого бачки. До Цицерона онъ, конечно, не доѣхалъ еще, но уже отлично зналъ ту обиходную бурсацкую латынь, которой бойкіе ученики выучиваются въ первые же латинскіе классы. Въ курсъ этого языкознанія входятъ разнообразныя ругательства, нарицательныя имена, даваемыя учениками другъ другу, разные физіологическіе термины и цѣлыя ораціи, въ родѣ: «носъ играмусъ» или: «аще педагогосъ». Впрочемъ, на этотъ разъ обошлось съ о. Ефимомъ безъ экзамена.

Но большое горе ожидало нашего героя дома. Михайло—пономарь дошелъ до крайней степени пьянственной слабости и ужъ самъ благочинный отмѣчалъ его «пристрастнымъ къ винопитію». Пономарь безъ удержу пилъ по цѣлымъ мѣсяцамъ. Жена билась изъ послѣднихъ силъ и не могла остановить его. Онъ пропивалъ все, что только попадалось ему на глаза, и наконецъ дошелъ «до чертиковъ». Самыя странныя вещи стали ему мерещиться на яву. Заберется ли онъ съ страшнаго похмѣлья въ церковь, ему чудится, что въ то время, какъ онъ поетъ священную пѣснь, — подъ сводами церкви, вверху, какіе то веселые голоса хоромъ затягиваютъ «Сѣни». Михайло запоетъ громче, чтобы заглушить неприличное пѣніе, — и «сѣни» раздаются



====page 184====



громче. Плюнетъ пономарь и заоретъ во все горло, — заорутъ и подъ сводами громче и веселѣе прежняго: «ахъ вы, сѣни, мои сѣни! сѣни новыя мои!» Дома то и дѣло чудятся ему диковинныя вещи. То собирается къ нему въ гости Николай-чудотворецъ со всѣми святыми, —  и пономарь суетится, прибираетъ въ комнатѣ и проситъ пономарицу «послать за четушечкой», угостить дорогихъ гостей. То опять кажется ему, что безчисленные сонмы чертей явились къ нему въ избу и хотятъ протащить его сквозь оконное отверстіе. Бѣдный пономарь вскакиваетъ съ постели, кричитъ благимъ матомъ, отмахивается отъ нечистой силы, или бѣжитъ на улицу и съ крикомъ: «утекай, утекай! окаянныхъ гонятъ!» пускается по деревнѣ…

Невесело было нашему герою смотрѣть на этакую жизнь. Бѣдность и грязь; сестры въ оборванныхъ рубашенкахъ и полуголодныя, старуха—мать—въ безустанной работѣ, не приносящей ничего, кромѣ куска черстваго хлѣба! И нѣтъ никакихъ средствъ ни остановить безумство отца, ни помочь матери и сестрамъ! А между тѣмъ молодой умъ начинаетъ уже работать довольно сильно. Яснѣй и яснѣй начинаетъ представляться ему вся эта жизнь отъ пеленокъ до бурсы, и самая бурса со всѣми ея ужасами, — жизнь безотрадная, безсмысленная, располагающая только къ лѣни и пьянству... И проклинаетъ онъ свою судьбу, и даетъ себѣ клятвы, исполненіе которыхъ, можетъ быть, будетъ не въ его власти... «Буду учиться еще лучше; кончу курсъ, и... Главное — скорѣе, скорѣе, чтобы помочь матушкѣ и сестрамъ!»



Быстро проходитъ время нашей молодости. Не успѣешь оглянуться, а ужъ нѣтъ многаго, что и хотѣлъ бы послѣ воротить, да не воротишь! Только для безполезной старости да для горя безконечно долгими кажутся дни, мѣсяцы и годы.

Давно ли мы видѣли нашего героя еще ребенкомъ, въ кругу тальянскихъ пастуховъ? давно ли долбилъ онъ еще псалтырь въ зимовьѣ Василья Ефимовича? Давно ли приняла его въ свои холодныя, каменныя объятія дребеденская бурса? А вотъ онъ уже сталъ почти юношей, — настоящимъ героемъ. Хотя ему все еще не болѣе тринадцати лѣтъ, но онъ уже далеко ушолъ и въ книжной премудрости, и въ опытности житейской. Онъ уже оканчиваетъ курсъ въ бурсѣ и готовится перейти въ семинарію. Два года прилежнаго ученья, дол



====page 185====



гихъ бесѣдъ съ ученымъ другомъ—профессоромъ и столь-же долгихъ разсказовъ объ этихъ бесѣдахъ Савелью сдѣлали изъ него отличнѣйшаго ученика бурсы, какого въ ней, можетъ быть, еще не бывало.

Послѣдній экзаменъ сданъ такъ же отлично, какъ и прежніе. На публичномъ испытаніи самъ преосвященный обращаетъ особенное вниманіе на «первенца» бурсы и можетъ быть провидитъ въ немъ будущую опору церкви. «Старикъ-профессоръ, не нарадуется на своего любимца, Струфiевъ тоже ликуетъ, потому что получитъ благодарность за свою отеческую заботливость о «дѣтяхъ». Посторонніе посѣтители одобрительно улыбаются и киваютъ головами въ отвѣтъ на похвалы владыки. «Первенецъ» высоко поднимаетъ голову и съ торжествомъ идетъ на мѣсто со средины залы. Завтра онъ не будетъ ужъ бурсакъ; завтра онъ будетъ семинаристъ!

Прощай, бурса! Не помянуть бы тебя лихомъ, — добромъ тебя помянуть не чѣмъ!

Назначенные къ переводу въ семинарію, въ послѣдній разъ являются въ бурсу на завтра публичнаго экзамена. Послѣ благодарственнаго молебна Иванъ Павловичъ ведетъ ихъ черезъ весь городъ, въ семинарію, чтобы сдать о. ректору.

Достигнувъ семинарской ограды, Иванъ Павловичъ увидѣлъ на дворѣ самого о. ректора. Онъ приказалъ своей командѣ снять шапки и, выстроивъ въ рядъ, самъ направился къ о. ректору.

О. Ректоръ стоялъ съ какимъ-то неизвѣстнымъ человѣкомъ, который держалъ за поводъ вороную лошадь. Иванъ Павловичъ благословился.

— Лошадку изволите смотрѣть, в. в—біе! сказалъ, кланяясь, Иванъ Павловичъ.

— Да, вотъ, для монастыря надо бы мнѣ... производителя хорошенькаго.

— Гм! да!

Иванъ Павловичъ съ умиленіемъ сталъ разглядывать жеребчика.

— Хорошъ, в. в—біе; во всѣхъ статьяхъ хорошъ.

Жеребчикъ въ это время высоко поднялъ голову и хвостъ. Иванъ Павловичъ торопливо забѣжалъ сзади.

— И кладется хорошо, — чистенько, в. в—біе. А сколько проситъ?

— Дорого проситъ! сказалъ о. рэкторъ.



====page 186====



— А сколько-съ?

— Двѣсти рублей.

— О, дорого, дорого, сказалъ Иванъ Павловичъ, видя, что о. ректоръ недоволенъ цѣной, запрашиваемой продавцемъ. Да я вамъ за сто рублей такого-ли найду! Дорого, братецъ, сказалъ онъ, обращаясь къ продавцу.

— Хорошъ конекъ-съ, ей-богу. Благодарны будутъ! сказалъ продавецъ.

— Позвольте, в. в—біе, посмотрѣть зубы!

— Смотрите, смотрите! снисходительно сказалъ о. ректоръ.

Иванъ Павловичъ обратился къ продавцу.

— Покажи-ка, братецъ, зубы!

— Да вы поосторожнѣе, баринъ! Лошадь молодая, не ушибла-бы!

Но усердіе Ивана Павловича было такъ велико, что онъ не побоялся ничего и смѣло подскочилъ къ мордѣ лошади. Но только что онъ протянулъ руку, чтобы отворотить ей губы и посмотрѣть зубы, какъ лошадь бойко мотнула головой и такъ хватила Ивана Павловича по физіономіи, что онъ полетѣлъ въ сторону и повалился на спину.

Такое усердіе не могло не тронуть о. ректора.

— Ахъ, Иванъ Павловичъ. Не ушибъ ли онъ васъ? Пожалуйста проходите ко мнѣ прямо, а я вотъ только дойду до конюшни, и съ нимъ вотъ кончу.

— Ничего-съ, ничего-съ, в. в—біе. Помилуйте! Не больно. Я подожду-съ здѣсь.

Иванъ Павловичъ хотя и чувствовалъ порядочную боль въ челюстяхъ, но думалъ: «а однако, это хорошо, что жеребецъ-то меня ушибъ немного: легче пріемъ будетъ.

Иванъ Павловичъ не ошибся. Пріемъ учениковъ совершился скоро и легко, и о. ректоръ еще угостилъ его чаемъ.