ЛИХІЯ БОЛѢСТИ.

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ КНИГАХЪ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

Два дня.

I.

Ида Николаевна Мещерина присѣла въ глубокое кресло, полузакрыла глаза и задумалась.

Шестой часъ петербургскаго осенняго вечера. Вь окно, тотчасъ направо отъ кресла, смотритъ уличная мгла. Рѣдкій дождь нѣтъ, нѣтъ, да и стукнетъ въ стекло рамы. На искосокъ обширнаго перекрестка, у большого казеннаго зданія, дрожитъ въ фонарѣ газовый рожокъ. Невдалекѣ звякаетъ колокольчикъ конножелѣзной дороги.

Нехорошо на дворѣ, а въ комнатѣ такъ славно! Ида Николаевна подняла руку — очень бѣлую, довольно крупную, съ овальными концами длинныхъ пальцевъ, подняла и приложила слегка къ прохладному лбу, надъ которымъ вьются мелкіе темные волоски, расчесанные нѣсколько на бокъ. Она немногобольше раскрыла глаза и пустила тихій, ласковый, успокоительный взглядъ вдоль анфилады трехъ небольшихъ комнатъ. Та, гдѣ она сидитъ — ея кабинетъ. Изъ угла, около печки льется теплый свѣтъ лампы, смягченный бѣлымъ обажуромъ. Въ дверь, драпированную сиреневыми гардинами, видна часть столовой. Столовая полна свѣта. Съ потолка спускается лампа. На столѣ, сервированномъ весело и нарядно, стоитъ зажженый канделябръ.

Глаза Иды Николаевны переходятъ отъ одного предмета къ другому: отъ драпировки къ висячей лампѣ, отъ лампы къ скатерти, отъ скатерти къ стѣннымъ консолямъ, на которыхъ paз-

====page 294====

ставлены кружки и вазы изъ цвѣтной майолики. Она дѣлаетъ это не торопясь, съ тихой радостной улыбкой; она любовно обволакиваетъ взглядомъ каждую вещицу.

А слѣдующая дверь, укутанная также въ портьеру, кажетъ, въ перспективѣ, уголъ гостиной. Оттуда виднѣется цѣлая купа растеній; ихъ широкіе листья лоснятся отъ боковаго свѣта лампы, падающаго и на темнокрасную драпировку.

Ида Николаевна еще глубже опустилась въ кресло. Теперь она еле смотритъ: такъ прикрыты вѣками ея большіе, темно-сѣрые, чисто-русскіе глаза. Ей очень хорошо. Да и что-жь тутъ удивительнаго?.. Вотъ она, наконецъ, въ этой «коробочкѣ», о которой такъ мучительно долго мечтала. И все въ этой «коробочкѣ» устроено съ ея участіемъ: или она выбирала, или давала совѣтъ, или обдумывала, или ставила, или переставляла, а то такъ и прибирала, и перетирала, и обмывала... А больше всего радовалась и любовалась... Да, это — настоящій, вѣрный, жизненный фактъ: есть, наконецъ, гнѣздышко; устроено оно чуть не съ трепетной любовью и нѣжностью; въ немъ и тепло, и красиво, и удобно, и весело. Кончилась скитальческая жизнь, жизнь «въ чемоданѣ», какъ говорила еще такъ недавно сама Ида Николаевна. Все кочевое скитанье съ его скорбями, тревогами, съ томительными переходами злого недуга — тамъ, позади, почти въ недостижимой дали...

А давно ли это было? Отвѣчая какъ бы на такой именно вопросъ, молодая женщина взглянула въ окно и начала прислушиваться къ ударамъ крупнаго дождя. Лицо ея, почти мгновенно, измѣнило выраженіе: вдоль щекъ легли двѣ складки, заострившія ея довольно крупный, прямой носъ, а глаза раскрылись, и взглядъ ихъ сосредоточенно и грустно ушелъ въ полумглу улицы. Ей неожиданно-живо представилась другая ночь съ такимъ же большимъ перекресткомъ передъ окномъ, съ холодной, только не дождливой, а сухой погодой... Морозная, звонкая, февральская ночь карнавала вспомнилась ей... Какъ и здѣсь, на искосокъ дрожало въ фонарѣ пламя газоваго рожка. По тротуарамъ и мостовой бродили и бѣгали маски, то въ одиночку, то кучками... Говоръ раздавался такъ отчетливо, точно будто онъ наполнялъ переднюю или сѣни. Подъ самыми окнами шло неугомонное движеніе, и болтовня стояла немолчнымъ гуломъ, среди котораго проносился вдругъ возгласъ, крикъ, отрывокъ пѣсни или оперной аріи, пискъ и визгъ... Только къ тремъ часамъ утра опустѣли немного и перекрестокъ, и вся площадь, откуда узкими улицами расползались пестрыя групы по направленію къ «Корсо»...

====page 295====

Но вотъ и пятый часъ, а она не спитъ; сидя у окна, ежесекундно глядитъ она на кровать подъ бѣлымъ пологомъ, выдѣляющуюся изъ полусвѣта большой засвѣжѣвшей комнаты. Высоко приподнятыя подушки поддерживаютъ крупную мужскую голову, разбросавшую вокругъ темные волосы. Безпомощно лежитъ эта голова, скатившись на одну сторону и опираясь на затылокъ. Рѣзкій, съ горбиной носъ выдѣляется на фонѣ кровати, и длинная рыхлая борода падаетъ на сѣрую фланелевую рубашку... Глубоко вдались въ орбиты закрытые глаза; ротъ болѣзненно полуоткрытъ, грудь дышетъ порывисто; въ исхудалыхъ кистяхъ рукъ, свѣсившихся съ кровати, замѣтны нервныя вздрагиванья... Она все это осматриваетъ въ тысячный разъ, и жгучій страхъ наполняетъ ее: а ну, какъ опять проснется послѣ мучительной безсонницы, послѣ новой дозы «хлорала», этого ненавистнаго хлорала, дающаго предвкусіе мертвеннаго сна, проснется отъ какого нибудь шального крика или дурачества маски, и начнутся опять адскіе припадки невральгіи?.. Слава Богу, все стихло; только въ другомъ концѣ улицы задребезжала наемная карета, да мимо фонаря, стоящаго посреди площади, прошли дробнымъ и тяжелымъ шагомъ два полицейскихъ въ треугольныхъ шляпахъ и зимнихъ пальто... Ее начинаетъ одолѣвать дремота, но она не хочетъ ложиться въ постель. Отведя голову отъ кровати больного, она усиленно смотритъ въ окно и, точно прислушиваясь къ біенію собственнаго пульса, считаетъ мгновенія: три, четыре, пять, шесть...

Раздается стонъ. Она вскакиваетъ съ низкаго кресла и, вся бѣлая, затаивъ дыханіе, неслышными шагами подбѣгаетъ къ кровати. Больной проснулся и тотчасъ-же выпрямилъ спину и голову, а правой рукой схватился стремительно за правую щеку и високъ.

«Опять!» съ ужасомъ вскричала она про себя и почувствовала, какъ у ней похолодѣли и колѣни, и ступни. Больной отвелъ на одну секунду руку и протянулъ ее, простонавъ:

— Чего нибудь, ради Бога, хлороформу, что-ли, или того... другого...

Онъ не договорилъ, упалъ головой на подушку, потомъ опять поднялся, взялъ судорожно голову обѣими руками и началъ качаться изъ стороны въ сторону... Отрывистые глухіе звуки страданія и безсильной злобы на боль вылетали изъ его груди...

Она кинулась къ столику, заставленному стклянками и коробочками. Въ полу-тьмѣ нельзя было разобрать, гдѣ стойтъ хлороформъ, да и по запаху трудно было распознать пузырекъ: спальня вся была проникнута запахомъ лекарствъ; поверхъ все-

====page 296====

го разливались холодящія струи эѳира. Зажигать свѣчу она побоялась, зная, какъ свѣтъ увеличиваетъ страданія.

— Господи! раздался отчаянный крикъ: — хлороформу, говорю. Нѣтъ развѣ?.. Этакая безпечность!.. Челюсть, челюсть!..

И онъ опять упалъ, душа себя подушкой. Его рыданія вырывались въ перемежку съ криками и съ новой силой отдавались во всемъ ея тѣлѣ; она чувствовала, какъ жалость, страхъ, ужасъ, почти агонія — чередовались въ ней, сжимая сердце, заставляя кровь биться въ вискахъ съ болѣзненной силой.

Пузырекъ былъ найденъ, но въ немъ жидкости не осталось и на донышкѣ.

— Ахъ, я окаянная! вскричала она, и такой припадокъ гнѣва на самоё себя овладѣлъ ею, что она, какъ вкопанная, встала у кровати и дрожала. Достойной лютой казни казалась она себѣ: не заглянуть лишній разъ въ пузырёкъ, не послать въ аптеку, самой не сбѣгать, когда она не переставала думать, что, кромѣ хлорала и хлороформа, нѣтъ спасенія отъ припадковъ. Морфія и впрыскиваній она суевѣрно боялась и со слезами отговаривала отъ нихъ. А теперь нѣтъ ничего, ни единой капли!

Когда столбнякъ прошелъ, она бросилась вонъ, накинувъ на себя платокъ. Внизу, привратника, бранчливаго и грязнаго старикашки, не оказалось: и онъ, видно, справлялъ карнавалъ. Она сама перебѣжала площадь и, найдя аптеку у входа въ улицу Condotti; достучалась и добыла стклянку хлороформа. Но пока она ходитъ, онъ тамъ мучается, какъ вчера, какъ третьяго дня!.. Господи! неужели такъ же, какъ третьяго дня, когда она такъ и ждала, что вотъ-вотъ разсудокъ оставитъ его, и она увидитъ, какъ безуміе овладѣетъ дорогимъ существомъ, въ которомъ душа, казалось ей, такъ владычествовала надъ тѣломъ?!.. Бѣгомъ вернулась она со стклянкой... Больной, обезсиленный припадкомъ, лежалъ недвижно... Онъ уже не могъ самъ налить хлороформу на вату и приложить къ виску... Дрожащими руками стала она капать на вату... Но и хлороформъ не дѣйствовалъ больше... Боль челюсти разгаралась все жгучѣе и жгучѣе...

— Чего нибудь! хрипло молилъ больной.

У ней мелькнула мысль, не поставить ли къ челюсти піявокъ: она все еще думала, что это — зубная боль... И опять побѣжала она въ аптеку, съ тѣмъ же страхомъ, съ той же агоніей, съ тѣмъ же отчаяннымъ сознаніемъ своего безсилія, съ чувствомъ ужаса, навѣваемаго грядущей смертью или безуміемъ...

И безконечно тянулась эта незабвенно-ужасная ночь...

Ида Николаевна вздрогнула, выпрямилась въ креслѣ, точно

====page 297====

стряхнула съ себя давящую грезу и обернула голову въ сторону спальни.

Съ ея мѣста было видно больше половины этой комнаты. Спальная освѣщалась розоватымъ фонарикомъ. По обѣимъ стѣнамъ стояли орѣховыя кровати подъ покрывалами. Надъ ея кроватью висѣла большая фотографія. Можно было разглядѣть и въ полусвѣтѣ лицо и большія поля шляпы рубенсовской «Красавицы» изъ лондонскаго Музея. Печка бѣлѣла своими изразцами въ лѣвомъ углу; низъ ея прикрывалъ экранъ. Такъ тихо, уютно, тепло, цѣломудренно смотрѣла эта спаленка. Какая разница съ той широкой, темной, холодной, суровой, пыльной — римской спальной, гдѣ дымилъ каминъ, гдѣ ходилъ изъ угла въ уголъ сквозной вѣтеръ, гдѣ пахло эѳиромъ и хлороформомъ, гдѣ не умолкали стоны любимаго человѣка! И эта — вотъ милая, добродушная комната — не мечта, не миѳъ; до нея рукой подать; въ ней течетъ другая жизнь, а все прежнее — тамъ, позади...

Улыбающійся, довольно-большой ротъ молодой женщины долго сохранялъ свои радостные изгибы, и она медленно отвела голову отъ двери въ спальню, послѣ чего встала и позвонила, прижавъ пуговку электрическаго звонка, который помѣщался надъ ея рабочимъ письменнымъ столомъ рѣзного орѣха съ оклейкой темнокраснымъ сафьяномъ. Столъ покрывали вещи изъ вѣнской матовой бронзы; направо стоялъ кабинетный портретъ въ оправѣ изъ юфти, налѣво карточка, отдѣланная въ бронзу; одно и то же мужское лицо глядѣло изъ кожаной и бронзовой рамки: лицо человѣка лѣтъ за сорокъ, съ длинной, рыхлой бородой, почти раздѣленной на три части широкими прядями сѣдѣющихъ волосъ. Лицо было моложавѣе и свѣжѣе на кабинетномъ портретѣ и смотрѣло почти изможденно на карточкѣ. Оно вытянуло и безъ того слишкомъ продолговатый свой овалъ. Неправильный русскій носъ съ широкимъ хрящемъ выказывалъ большую нервность въ разрѣзѣ и игрѣ ноздрей. Круглые, большіе, какъ бы разбѣгающіеся глаза выдавали болѣзненную тревогу; характерная черта горечи легла и вдоль щекъ, и подъ нижней губой, немного раздвоенной. Волосы, крупно-курчавые и рѣдкіе, были взбиты на темени и выставляли на вискахъ большіе взлизы. На кабинетномъ портретѣ туалетъ былъ старательнѣе; на карточкѣ плохо повязанный галстукъ и растегнутая жакетка говорили уже о невнимательности къ своему внѣшнему виду...

Оба они вѣрно передавали наружность мужа Иды Николаевны, Михаила Петровича Мещерина, и за четыре, и за одинъ годъ до того вечера, когда Ида Николаевна, поджидая его обѣдать,

====page 298====

сѣла «помечтать» въ большое кресло своего кабинета, устроеннаго и отдѣланнаго заново, какъ и вся ея «коробочка», только какихъ нибудь три-четыре мѣсяца назадъ.

II.

Вошла горничная, Поля, плотная дѣвушка, лѣтъ двадцати пяти, такая же чистая и новая, какъ и вся квартира. Точно желая произвести ей смотръ, Ида Николаевна оглядѣла сначала ей голову: свѣтло-каштановые волосы были причесаны старательно и заправлены за уши двумя косичками; темя прикрывалъ кисейный гофрированный чепчикъ съ лопастями. Потомъ глаза Ида Николаевны перешли къ темному фартуку иностраннаго покроя, къ воротничку и маншетамъ. Все было въ порядкѣ. Широкое, нѣсколько хмурое, сѣверно-русское лицо Поли получало отъ французскаго чепчика болѣе кроткое, праздничное выраженіе. Плечи и спина этой истой псковской мѣщанки плотно обтягивались сѣренькой шерстяной матеріей, опять не такой, въ какихъ водятъ русскихъ горничныхъ.

Обзоромъ Поли Ида Николаевна осталась довольна. Она улыбнулась прямо въ лицо дѣвушкѣ, и та усмѣхнулась ей въ отвѣтъ своими красивыми степенными глазами. Барыню она уже полюбила, но не сразу: на оглядыванье господъ ушло у ней цѣлыхъ два мѣсяца.

— Вотъ что, Поля, заговорила Ида Николаевна высокимъ, очень молодымъ голосомъ: — я хотѣла спросить, зельтерская вода есть?

— Не брали еще, протянула Поля низкими, суховатыми нотами, слегка задумавшись: она очень не любила своей разсѣянности.

— Вы забываете все, замѣтила Ида Николаевна, безъ сердца, съ легкимъ укоромъ: — вы бы сказали Ловизѣ, чтобъ она взяла сразу нѣсколько бутылочекъ.

— Я сбѣгаю, усердно выговорила Поля.

— Ступайте; а то Михаилъ Петровичъ сердится, что никогда нѣтъ зельтерской воды.

Поля пошла къ дверямъ и остановилась, обернувшись съ вопросомъ:

— Сряду подать? (Она говорила по псковски «сряду», вмѣсто сейчасъ же).

Ида Николаевна каждый разъ чуть замѣтно улыбалась, заслышавъ это слово «сряду». Значенія его она долго не понима-

====page 299====

ла, а никакъ не рѣшалась переспросить Полю — не хотѣла ее обидѣть.

— Нѣтъ, отвѣтила она, покачавъ головой: — когда супъ подадите, тогда и поставите.

Тяжеловато ступала Поля по ковру своими опойковыми башмаками, (она еще не пріучилась въ Петербургѣ щеголять обувью) и, завернувъ въ столовую, прошлась уже по паркетному полу такъ, что штучные угольники начали потрескивать на ея пути. Она задала себѣ внутренно выговоръ все «за эту самую сельтерскую», но на барыню не разсердилась. Она могла бы попросить сбѣгать въ лавочку за зельтерской водой кухарку, Ловизу, но вотъ уже двѣ недѣли, какъ она не говоритъ съ «чухонкой». Поля тайно не взлюбила ея за то, что та двумя рублями получала больше ея жалованья, да еще на провизіи имѣетъ «працентъ». Размолвка между ними вышла не то изъ-за кофе, не то изъ-за хожденья въ лавочку, гдѣ Поля стала что-то засиживаться; но съ того самаго дня, Поля выдерживала характеръ, и, сидя почти весь день на кухнѣ, а не въ своей комнатѣ (гдѣ было и просторнѣе, и не такъ жарко), не издавала ни одного звука иначе, какъ по чему-нибудь служебному.

Такъ и на этотъ разъ она вошла въ кухню съ желаніемъ показать, что говорить съ Ловизой не намѣрена. Кухарка, маленькая, красная, съ ужасно подвижными чертами, чистоплотная по-шведски, снимала что-то съ плиты и, отворотя лицо отъ жару, не безъ кокетства откинула свою фигурку въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ «съ панье». Эти «панье» Ловизы таки немало безпокоили Полю.

— Гривенникъ дайте, промычала Поля, беря съ вѣшалки свой клѣтчатый платокъ — «похожалку», предназначенный для походовъ въ лавочку.

— У меня одинъ селькови, кротко просюсюкала Ловиза.

— Ну, инъ не надо.

Поля накинула на голову платокъ бойкимъ движеніемъ одной руки и шумно вышла изъ кухни. Ловиза вся съёжилась и точчасъ же выпятила шею: это у ней обозначало обиду или душевное огорченіе. Она уже три раза всплакнула отъ суроваго упорства русской мѣщанки; но въ ней тоже текла не даромъ финляндская кровь: ея достоинство не дозволяло ей заискивать передъ Полей, когда она сознавала себя совершенно правою. Задирать она никого не хотѣла и знала, что барыня очень довольна ея умѣньемъ держать себя. Ловиза отводила себѣ душу видомъ своей кухни, гдѣ у ней все такъ хорошо устроено. Въ одномъ углу, за ширмами, помѣщалась ея кровать съ комодомъ,

====page 300====

зеркальцемъ и сундучкомъ; а остальная часть довольно просторной кухни вся была наполнена разными принадлежностями ея искуства. Она сдѣлалась кухаркою недавно, но дорожила своимъ новымъ званіемъ, и каждое замѣчаніе господъ, каждое недовольство кололо ее прямо въ сердце. И рада бы она была дѣлать все по ихъ вкусу, да не могла: упрямая натура не позволяла, да и самолюбіе; это значило бы признать свою неумѣлость, сознаться въ томъ, что она — простая кухарка, а не «за повара».

Ловиза вынула изъ шкафа пирожки: они немного снизу подгорѣли. Она начала подчищать ихъ ножомъ, не особенно смутясь этимъ. Надъ кухоннымъ столомъ, гдѣ она возилась, шли двѣ полки съ новой и больше все заграничной посудой; съ верхней полки виднѣлась даже керосиновая плита, съ которой она еще побаивалась обращаться, предпочитая разводить плиту и въ экстренныхъ случаяхъ, благо квартира ходитъ съ хозяйскими дровами. И кухарка, и барыня думали въ эту минуту объ одномъ: какъ останется доволенъ баринъ обѣдомъ? Ида Николаевна знала, что у Ловизы пирожки — дѣло случая: иной разъ хороши, а то такъ и очень ужь неказисты, да и на вкусъ плохи.

Отпустивъ Полю, Ида Николаевна дѣйствительно думала о томъ: хороши ли сегодня выйдутъ пирожки? Михаилъ Петровичъ — совсѣмъ не сластёна, но онъ не выноситъ неудавшихся кушаньевъ. Если еще онъ въ хорошемъ расположеніи, тогда только поморщится и сдѣлаетъ замѣчаніе, ни къ кому его не относя; а если разстроенъ? Ида Николаевна еще крѣпче задумалась и тутъ, не выходя изъ столовой, припомнила, сколько разъ Ловиза уже портила если не пирожки, то соусъ или пирожное. Вѣдь это все — лишніе поводы для нервности Михаила Петровича... Вотъ тоже и собачка.

— Мосѣвна, Мосѣвна! позвала она, подойдя къ двери, въ свой кабинетъ.

Очень еще молодая моська, съ темнымъ ремнемъ вдоль сѣрой спины и неровно обрѣзанными ушами, соскочила съ кресла, стоявшаго въ спальнѣ у самыхъ дверей, гдѣ она дремала, положивъ голову на ручку кресла, прикрытая одѣяльцемъ изъ красной фланели.

— Поди сюда! поди! крикнула на нее Ида Николаевна, притворяясь, будто сердится. Она знала, что ея «Мосѣвна» непремѣнно ляжетъ на спину, брюшкомъ вверхъ, вытянувъ заднія и переднія лапы и станетъ жалобно-сластолюбиво глядѣть на нее, притягивая мордочку къ груди.

Такъ вышло и на этотъ разъ. Моська, заслышавъ высокія ноты, легла на паркетъ и стала выдѣлывать пантомиму нестоль-

====page 301====

ко повиновенія, сколько сластолюбія; такъ, по крайней мѣрѣ, объяснялъ Михаилъ Петровичъ, вообще не очень-то любившій «Мосѣвну»; онъ находилъ, что она никогда не разовьется и что всѣ ея инстинкты себялюбивы донельзя. Ида Николаевна, пожалуй, и соглашалась съ этимъ; но не могла не любить своей собачки. И теперь, улыбаясь ей, она представила себѣ трогательную картину, какъ она привезла «Мосѣвну», тогда еще двухнедѣльную крошку, въ отель... Такъ смѣшно забивалась она въ уголъ, за сундукъ, и тамъ будировала по цѣлымъ часамъ, съ грустными глазами и низко свѣшанными ушами, точно у поросеночка. Потомъ повезли ее на желѣзную дорогу и до самой границы прятали въ корзинкѣ: Михаилъ Петровичъ находилъ, что она не стоитъ платы за провозъ. Сколько было съ ней хлопотъ и безпокойствъ!.. Провезли и чрезъ границу. Въ отдѣльномъ купе можно было выпускать бѣдную узницу изъ корзинки, нарочно для нея заказанной. Мося изгрызла дорогой весь край крышки. Доѣхали до Пскова. Тутъ обложили Мосю контрибуціей. Ида Николаевна заснула, держа ее на колѣняхъ. Кондукторъ быстро отодвинулъ дверку и спросилъ:

— На собачку имѣете билетъ?

Пришлось сказать правду. Пока кондукторъ писалъ что-то въ книжечкѣ, Ида Николаевна ужасно боялась, не разсердился бы Михаилъ Петровичъ. Но дѣло обошлось мирно; только посмѣялись. За Мосѣвну взяли съ самой Варшавы цѣлыхъ пять рублей тридцать копеекъ и уже выпускали потомъ гулять на каждой станціи. Въ Петербургѣ Мосю отдали въ ветеринарное заведеніе — отрѣзать уши... Долго упрекала себя Ида Николаевна за это варварство, но ей хотѣлось сдѣлать ее поприличнѣе на видъ, чтобы Михаилъ Петровичъ былъ ей довольнѣе, чтобы она больше занимала его... Вѣдь, Михаилъ Петровичъ, хоть и говоритъ, что Мося — «презрѣнная», но, все-таки, возится съ ней... Вернется онъ домой; Мося сейчасъ узнаетъ его звонокъ, бѣжитъ въ переднюю, радостно лаетъ и выдѣлываетъ передъ нимъ свои пантомимы; если онъ заговоритъ съ ней ласково, громко повторяя одно какое-нибудь слово, Мося кидается въ гостиную и начинаетъ стремительно бѣгать изъ угла въ уголъ, а потомъ вдоль анфилады комнатъ. Да и въ кабинетѣ, пишетъ онъ или читаетъ на диванѣ, Мося то и дѣло заглянетъ туда, сама растворитъ мордочкой дверь, вскарабкается на диванъ, вертится и «жантильничаетъ» или же выдѣлываетъ свои штуки по ковру. Вѣдь, еслибы Михаилъ Петровичъ въ самомъ дѣлѣ такъ не любилъ ея, развѣ бы онъ простилъ ей то, что она попортила ужь своей бѣготней ковры и въ кабинетѣ, и въ гостиной? Нѣтъ, она его

====page 302====

забавляетъ, и безъ нея онъ чаще бы задумывался и у себя въ кабинетѣ, и за столомъ. Мося — точно барометръ его душевной жизни. Веселъ онъ — между ними дружба. Чуть затуманился — онъ дастъ на нее окрикъ, и, когда она дѣйствительно «наблудитъ» — берется за хлыстъ, а то такъ произведетъ «муштру» съ намордникомъ...

— Поди, поди сюда! позвала Ида Николаевна, приглашая собачку въ спальню.

Она разсудила надѣть на нее ошейникъ, чтобы и этимъ угодить Михаилу Петровичу: вѣдь, онъ то и дѣло говоритъ, что собаченку ужасно избаловали и не хотятъ даже пріучить ее къ какому-нибудь стѣсненію, къ какому-нибудь порядку...

Собаченка бойко вскочила на кресло; она любила процесъ надѣванія ошейника и почти сама вкладывала въ него голову, думая каждый разъ, что ее поведутъ гулять — предметъ ея страстныхъ желаній.

Ошейникъ былъ застегнутъ на пряжку, Мося отряхнулась и ждала, что вотъ пристегнутъ къ ошейнику стальную цѣпочку и скажутъ громко:

— «Гулять, Мося, гулять!..».

Но словъ этихъ не сказали; зато въ передней раздался громкій звонокъ: разъ, два, три — раздѣльно и нервно. Мося кинулась со всѣхъ ногъ съ радостнымъ рычаньемъ и лаемъ. Ида Николаевна пошла вслѣдъ за ней, но до передней не дошла, а остановилась опять въ столовой. Почему-то она тревожнѣе, чѣмъ наканунѣ, стала прислушиваться къ тому, что произойдетъ въ передней. Ей не понравилось, во-первыхъ, что Поля медленно двигалась по пути къ передней, такъ что раздался новый, дополнительный звонокъ, гораздо громче и нервнѣе трехъ первыхъ. Отворили дверь. Послышался вопросъ глуховатымъ, нѣсколько вздрагивающимъ мужскимъ голосомъ:

— Ида Николаевна вернулась?

— Онѣ не выѣзжали, отвѣчаетъ лѣниво Поля.

«И куда мнѣ ѣхать? Мнѣ и дома хорошо», подумала Ида Николаевна и оглянула свой туалетъ. На ней было черное шерстяное платье, обшитое широкой тесьмой: она его надѣла часу въ третьемъ. — Халатовъ Михаилъ Петровичъ не любилъ, и ему было бы пріятнѣе, еслибъ она и къ завтраку являлась уже въ платьѣ.

Вотъ онъ прошелъ въ кабинетъ и громче обыкновеннаго хлопнулъ дверью. Ида Николаевна затуманилась: двѣ рѣзкія черты легли на переносицѣ.

— Пошла! крикнули вдругъ изъ кабинета.

====page 303====

«Это — на Мосю», пугливо подумала Ида Николаевна. Мося явилась вслѣдъ за тѣмъ съ поджатымъ хвостомъ и грустными глазами. Она на нее тоже слегка прикрикнула и прогнала ее въ спальню. Въ кабинетъ она не пошла: она этого никогда не дѣлала. Михаилъ Петровичъ любилъ войти сначала къ себѣ, положить на столъ привезенную съ собою книгу или другое что, переодѣться въ домашній костюмъ и тогда уже идти въ столовую. Ида Николаевна этотъ порядокъ сама любила. Это ей каждый разъ говорило о томъ, что у него теперь привычки совершенно здороваго человѣка, что здѣсъ онъ воскресаетъ и перерождается, что у него свой кабинетъ, гдѣ все онъ самъ устроилъ, завелъ и украсилъ, гдѣ онъ поддерживаетъ и чистоту, и порядокъ.

Прошла длинная-длинная минута. Онъ все не шелъ изъ кабинета. Послать просить кушать она не хотѣла: пожалуй, окажется невпопадъ. Она позвала только Полю и приказала ей подавать супъ. Поля принесла уже налитыя тарелкп и спросила:

— Сряду подать сельтерскую воду?

Опять улыбнулась Ида Николаевна и отвѣтила:

— Сряду, добавивъ: — и пирожки не забудьте.

Онъ все не шелъ. Сердце Иды Николаевны сжалось. Не малодушіе ли это, что она точно не смѣетъ войти въ кабинетъ къ мужу, поздороваться съ нимъ, разспросить его, гдѣ былъ и какъ себя чувствуетъ, позвать обѣдать, сказать, что супъ стынетъ?.. Все это такъ просто... И не лучше ли все это выполнить, чѣмъ томиться тутъ на одномъ мѣстѣ, волнуясь, точно двѣнадцатилѣтняя дѣвочка?.. Просто?.. Не такъ-то просто; да и совсѣмъ не малодушіе говоритъ въ ней. Въ другой женѣ, быть можетъ, оно — и малодушіе; а можно ли ей чувствовать иначе, когда еще недавно его жизнь висѣла на волоскѣ — такъ, по крайней мѣрѣ, ей казалось? Изъ-за чего же она будетъ попусту храбриться, выставлять себя полноправной женой, пріучать его къ настоящей свободѣ отношеній?.. Все это придетъ само собой, не сегодня, не завтра, а тогда, когда здоровье будетъ полнымъ властелиномъ въ его изстрадавшемся тѣлѣ... Тогда и душа укрѣпится... Вѣдь, и латинское изреченіе есть такое... Ида Николаевна начала припоминать его смыслъ. А супъ все стылъ да стылъ. Поля поставила пирожки на срединѣ стола.

— Звать барина?

— Погодите, отвѣтила Ида Николаевна и, подойдя къ столу, начала внимательно всматриваться въ пирожки: они были сильно подрумянены, но, кажется, не подгорѣли.

Поля удалилась на площадку. Завидѣвъ мужа, Ида Николаев-

====page 304====

на сѣла на стулъ у двери въ гостиную. Это мѣсто она назначила себѣ, чтобы не безпокоить Михаила Петровича безпрестанными просьбами тронуть пуговку звонка. Бѣлье и стекло блестѣло отъ свѣчъ въ канделябрѣ. Красное вино и еще какое-то желтоватое отливали весело въ графинахъ съ длинными горлышками. Сбоку стояла хрустальная ваза съ десертомъ. Все опять оглядѣла Ида Николаевна и тотчасъ же перенесла испытующій, быстрый взглядъ на мужа.

III.

Онъ съ ней не поздоровался, сѣлъ напротивъ нея и бокомъ поглядѣлъ на пирожки и зельтерскую воду. Протянулось нѣсколько секундъ молчанія. Ида Николаевна опустила глаза на тарелку съ супомъ, но изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ еще разъ всмотрѣлась въ мужа. Внѣшность Михаила Петровича была, въ эту минуту, гораздо больше похожа на карточку, чѣмъ на портретъ. Онъ поправился въ лицѣ противъ того, какимъ смотрѣлъ годъ тому назадъ; но зато посѣдѣлъ еще сильнѣе, и все та же худоба вдавливала его щеки. Его большая, нѣсколько удлиненная и сдавленная голова держалась какъ-то нетвердо на плечахъ, нѣсколько на бокъ и книзу: точно онъ къ чему-нибудь прислушивался. Даже и ротъ съ одной стороны кривился и уголъ глаза слегка подергивало. Только по туалету Михаилъ Петровичъ подходилъ теперь къ кабинетному портрету. Просторный двухбортный сюртукъ изъ англійскаго трико придавалъ ему представительность человѣка, привыкшаго одѣваться у хорошихъ портныхъ. И галстукъ сидѣлъ на немъ довольно ловко, и воротничекъ рубашки отдавалъ ровнымъ блескомъ хорошо выглаженнаго и накрахмаленнаго полотна.

Но нервность губъ и ноздрей, боковой взглядъ, одна приподнятая бровь, надъ которой скучилось нѣсколько продольныхъ морщинъ — все это встревожило Иду Николаевну.

«Неужели онъ опять какъ въ тотъ разъ?» подумала она быстро-быстро и пододвинула къ мужу круглое блюдо съ пирожками.

— Не хочешь развѣ? тихо выговорила она. Въ ея тонѣ не было и намёка на то, что онъ сѣлъ за столъ, не сказавъ ей никакого привѣтствія, не подошелъ, не поцѣловалъ ея въ темя, какъ обыкновенно дѣлалъ.

— Съѣмъ, точно про себя откликнулся Михаилъ Петровичъ.

====page 305====

Она не чувствовала: совѣстно ему или нѣтъ за то, что онъ безпричинно волнуетъ ее своимъ хмурымъ видомъ.

«Конечно — совѣстно; только онъ не можетъ сразу совладать съ своей нервностью».

— Зачѣмъ вы заказываете пирожки Ловизѣ? она совсѣмъ не умѣетъ ихъ дѣлать!

Михаилъ Петровичъ сдѣлалъ замѣчаніе, не глядя на жену и точно морщась отъ дыма сигары, попадающаго ему въ носъ и глаза.

Ида Николаевна промолчала. Ей все еще не хотѣлось сказать себѣ: «да, это будетъ то, что случилось въ тотъ разъ, а, пожалуй, и сильнѣе». Вотъ уже недѣли двѣ, какъ тревожные признаки стали всплывать наружу. Она не рѣшалась придавать имъ серьёзное значеніе. Потомъ она стала бояться внезапнаго припадка; нервныя боли появились-было передъ ней страшнымъ кошмаромъ, но она отгоняла ихъ призракъ. Еще сейчасъ, передъ приходомъ Михаила Петровича, она вѣрила, что болѣзнь — тамъ, позади, въ недосягаемой дали; еще какихъ-нибудь полчаса тому назадъ ее наполняло чувство жизни, избавленія отъ прежнихъ бѣдъ и тревогъ... и вотъ опять...

«Хоть бы Мосѣвна вошла: она бы развлекла его».

Глаза Иды Николаевны невольно обратились къ двери въ кабинетикъ. Мосѣвна не заставила себя ждать. Она немножко вздремнула, но стукъ ложекъ о тарелки тотчасъ же разбудилъ ее.

Вошла она и въ самыхъ дверяхъ сѣла на заднія лапы. Вся ея черная морда и въ тѣнь темнѣющая шея и грудь выдѣлялись на фонѣ портьеры. Носомъ она поводила то въ ту, то въ другую сторону, соображая, вѣрно, отъ кого скорѣе — отъ барина, или отъ барыни — получитъ подачку.

«Какая она у насъ красивенькая, веселѣе подумала Ида Николаевна: — вотъ бы Мишѣ посмотрѣть на нее въ эту минуту».

— Мосѣвна! позвала она моську громче обыкновеннаго. Ида Николаевна сдѣлала это, чтобы оживить ее. Мосѣвна поняла по своему восклицаніе своей баловницы, вскочила на всѣ четыре лапы, повертѣлась на одномъ мѣстѣ и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, кинулась сначала въ гостиную, а потомъ назадъ, черезъ всю анфиладу. Это упражненіе, въ веселыя минуты, Михаилъ Петровичъ называлъ: «даровымъ циркомъ Чинизелли». Мосѣвна носилась изъ комнаты въ комнату, и когти ея крѣпкихъ породистыхъ лапъ такъ и отчеканивали по ковру, точно кто быстро щелкалъ на костяныхъ счетахъ.

Михаилъ Петровичъ приподнялся. Онъ уже давно сердитъ

====page 306====

былъ на моську за порчу ковра гостиной. Этому ковру приходилось теперь совсѣмъ плохо.

— Кушъ, кушъ, мерзкая! гнѣвно кинулъ онъ въ догонку моськѣ.

Но она не унималась, а еще стремительнѣе неслась въ гостиную и тамъ начала кидаться изъ угла въ уголъ.

— Да уймите вы ее! Вѣдь это ни на что непохоже! обратился Михаилъ Петровичъ уже къ Идѣ Николаевнѣ. — Если вамъ моихъ нервовъ не жаль, такъ вы бы хоть коверъ пожалѣли!..

Совсѣмъ разстроенная, заволновалась Ида Николаевна; но не хотѣла этого сразу показать и довольно кротко стала звать моську. Та, наконецъ, остановилась и, думая, что выполнила все по программѣ, подбѣжала къ Михаилу Петровичу и принялась грызть точеную ножку дубоваго стула.

— Ахъ, ты скверная! Пошла! уже совсѣмъ гнѣвно закричалъ Михаилъ Петровичъ, нагнулся, схватилъ собачку за шею и вышвырнулъ ее въ корридоръ, такъ что она тамъ жалобно пискнула.

Вскрикнула чуть слышно и Ида Николаевна; слегка приподнялась, поблѣднѣла и опустилась на стулъ. Ей ужасно жаль стало собачку; ей обидно и горько сдѣлалось и за мужа: какъ онъ могъ — онъ, такой умный, добрый, великодушный — накидываться на бѣднаго звѣрька, виноватаго только въ желаніи выказать свою бойкость и дать ходъ молодымъ зубамъ. У ней подъ ложечкой что-то стало дергать; щеки, послѣ минутной блѣдности, покраснѣли... Скажи въ эту минуту Михаилъ Петровичъ какую-нибудь рѣзкость — она, быть можетъ, и не выдержала бы.

Но онъ ничего не сказалъ. На свое мѣсто вернулся онъ съ опущенною головой и нѣсколько секундъ не поднималъ глазъ на Иду Николаевну, а, когда поднялъ ихъ — взгляды обоихъ встрѣтились. Губы у него чуть-чуть вздрогнули, и правая рука отдѣлилась... Михаилъ Петровичъ увидалъ блескъ сдержанныхъ слёзъ, обливавшихъ все глазное яблачко Иды Николаевны.

— Извини меня, Ида, тихо выговорилъ онъ и черезъ столъ протянулъ ей руку.

Она подала и тотчасъ же подумала:

«Ну, вотъ и отлегло!»

— Моська попалась въ такой часъ... хотѣлъ добродушно выговорить Михаилъ Петровичъ, а голосъ, противъ его воли, сталъ опять нервенъ.

Ида Николаевна опустила вѣки для новыхъ тайныхъ наблюденій.

====page 307====

— Дрожки тебя опять растрясли? спросила она, берясь за супъ. — Что бы ты колясочку бралъ у Гостинаго двора?

— Въ дождь нѣтъ ихъ ни за какія деньги!.. И на Загородномъ Проспектѣ у насъ такая отвратительная мостовая — хоть совсѣмъ отказывайся выѣзжать до зимы!.. Есть ли въ мірѣ городъ мерзѣе этого Петербурга!..

Возгласъ могъ бы показаться комическимъ, но, по тому тону, съ какимъ онъ вылетѣлъ, Идѣ Николаевнѣ было не до смѣху,

— Ты бы по конно-желѣзной, замѣтила она, стараясь говорить спокойнѣе и даже суше.

— Слуга покорный!.. Стоять по получасу на каждомъ перекресткѣ!.. Улицы, извощики, погода, люди — все одинаково гнусно въ этомъ вонючемъ болотѣ!.. А ужь въ особенности люди, продолжалъ онъ, издавши раздраженный звукъ: — стоило трястись, ѣхать за три версты, помнить, что сегодня — сборный день, отъ трехъ до четырехъ...

— Да что же такое, Миша? ты раздражаешься, а никогда порядкомъ не разскажешь.

— А тоже!..

Она-было хотѣла разсмѣяться и удержалась: глаза Михаила Петровича, обыкновенно разбѣгающіеся, въ минуту сильнаго огорченія устремлялись на одну точку. Ида Николаевна знала это выраженіе и болѣе всего не любила его. Выраженіе это уже разъ появлялось на дняхъ, но Михаилъ Петровичъ ни на что не жаловался и скрылъ причину огорченія; а она не хотѣла его распрашивать.

— Засталъ всѣхъ?

Вопросъ, сказанный самымъ обыкновеннымъ тономъ, заставилъ Михаила Петровича вздрогнуть. Его худыя щеки побурѣли, и нижняя губа совсѣмъ скосилась.

— Всѣ были, выговорилъ онъ съ удареніемъ: — всѣ... до одного... Друзья-пріятели... И зачѣмъ я только до сихъ поръ такъ жалко-наивенъ?!. Обманываю самъ себя, воображаю, что всѣ эти муміи способны имѣть какія-нибудь порядочныя чувства, что въ этихъ головастикахъ бьется сердце, что они... Да что тутъ распространяться... Позвони, пожалуйста, чтобы приняли тарелки!

Вступленіе предвѣщало мало хорошаго. Поля подала второе блюдо. Михаилъ Петровичъ до него почти не дотронулся и только глоталъ зельтерскую воду съ бѣлымъ виномъ. Ида Николаевна уже знала теперь, что возгласы не кончены.

— Ну, положимъ, я — простой обыватель, заговорилъ опять Михаилъ Петровичъ: — имени я не имѣю, я — бывшій офицеръ, пошелъ по своей волѣ въ студенты, человѣкъ безъ дарованія, съ

====page 308====

одной сметкой, да съ живой душой, съ стремленіями, которыя никому ненужны...

— Ужъ и не нужны! тихо вырвалось у ІІды Николаевны.

— Ну, положимъ, говорю я... Все это я допускаю; я о своей особѣ куда невысокаго мнѣнія. Но, вѣдь, я — ихъ человѣкъ, ихъ воспитанникъ... На ихъ же книжкахъ я нравственно выросъ!.. Да или нѣтъ?

«Конечно, да!» грустно повторила про себя Ида Николаевна.

— А если да, то гдѣ же какая-нибудь связь? Бьешься весь свой вѣкъ, попадаешь изъ одной гадости въ другую, не уступаешь судьбѣ ни одной пяди изъ своего душевнаго добра... Исчезнешь на два, на три года, висишь между жизнію и смертію... добрые люди и похоронили совсѣмъ... Являешься, думаешь, хоть одинъ тебѣ руку какъ слѣдуетъ пожметъ, хоть голосъ подастъ: «откуда, молъ? живой вы, или это — вашъ двойникъ является съ того свѣта?» Какъ бы не такъ!.. Входишь — развалилось на креслахъ пять сумрачныхъ физій. Томитъ ихъ не то геморой, не то тупая пустота; деревянность эта петербургская, бездушная... Смотрятъ на мени, узнаютъ, хлопаютъ глазами... Но ни одного звука человѣческаго не издали... Наконецъ-то, одинъ, сидя на столѣ, промямлилъ: «А, Мещеринъ, это — вы? здравствуйте!» Точно мы вчера въ клубѣ съ нимъ въ сибирскій вистъ до трехъ часовъ играли, и онъ еще хорошенько не выспался. Воля твоя: это хоть кого возмутитъ, это хуже всякой оплеухи, всякаго оскорбленія, это отнимаетъ послѣднюю охоту жить и дѣйствовать!..

Послѣднія слова произнесены были уже съ дрожью въ голосѣ. Ида Николаевна знала эту дрожь; ею не злоупотреблялъ Михаилъ Петровичъ даже тогда, когда такъ ужасно страдалъ нервами. Значитъ, онъ глубоко огорченъ. Она и не подумала ему противорѣчить, говорить ему, что онъ, быть можетъ, преувеличиваетъ или слишкомъ требовательно относится къ людямъ. Она молчала. Ей даже захотѣлось, чтобы Михаилъ Петровичъ продолжалъ, чтобы онъ излилъ всю свою горечь. Конечно, это отниметъ у него аппетитъ, но зато облегчитъ его, не позволитъ душевной боли уйти внутрь, скопиться тамъ.

Михаилъ Петровичъ вдругъ смолкъ; только еще болѣе нахмурился. Она этого-то и боялась пуще всего. Глаза ея нѣсколько разъ быстро и пытливо оглядѣли и лицо, и всю фигуру мужа: да, онъ заперся въ себѣ... Прошла пауза съ добрыхъ двѣ минуты.

— Вѣдь, ты знаешь, рѣшилась, наконецъ, заговорить Ида Николаевна: — это — какъ въ «Горе отъ ума» Чацкаго монологъ:

Чего я ждалъ, что думалъ здѣсь найти?

====page 309====

Ея литературный примѣръ былъ несовсѣмъ кстати, но она нарочно схватилась за стихъ Чацкаго, неожиданно пришедшій ей на память. Этимъ она могла поддержать въ мужѣ потребность излиться.

— Да и въ Петербургъ-то, не знаю, какой духъ тьмы гналъ насъ! вдругъ вскричалъ Михаилъ Петровичъ, на минуту выходя изъ своего горькаго молчанія. И тутъ же онъ почти злобно окинулъ взглядомъ столовую съ ея украшеніями. — Очень нужно было навозить сюда всѣ эти бирюльки, тратиться и связывать себя по рукамъ, поступать въ крѣпостное услуженіе къ городу Петербургу!

И опять смолкъ. Ида Николаевна только вскрикнула про себя: «Господи! неужели и наша милая коробочка ему противна?» Глотая слезы, она просидѣла до конца обѣда, совершенно подавленная. Она тоже ничего почти не ѣла. Поля только перемѣняла блюда. Михаилъ Петровичъ не замѣтилъ даже, что сливки къ кофе (онъ чернаго не пилъ) были опять не первой свѣжести, благодаря упрямству Ловизы.

IV.

Надо было дать успокоиться Михаилу Петровичу у себя въ кабинетѣ. Ида Николаевна только спросила: не прислать ли ему туда зельтерской воды?

Онъ отвѣтилъ: «пришли» уже гораздо ровнѣе и пошелъ къ себѣ поступью разбитаго отъ усталости человѣка. Но послѣ обѣда онъ не спалъ, а имѣлъ привычку усѣсться половчѣе на турецкій диванъ и читать «что-нибудь полегче». Вечеромъ, онъ, вообще, серьёзно не работалъ, держался строго привычки въ распредѣленіи дѣла и отдыха.

Нѣсколькихъ секундъ довольно было Идѣ Николаевнѣ, чтобы что-то сообразить въ умѣ. Въ глазахъ ея блеснула искорка: такъ всегда у нея бывало, какъ только она схватится за что-нибудь, нужное въ борьбѣ съ «хандрой» Михаила Петровича. Это слово она и прежде за-границей, когда здоровье мужа поправилось, произносила не разъ, но не вслухъ. Пришло оно ей и недавно, когда показались первые признаки душевной боли, вскипѣвшей за сегодняшнимъ обѣдомъ. Вотъ, онъ тамъ посидитъ съ полчасика, быть можетъ, все въ немъ и уляжется. Тогда она и войдетъ... А пока, Ида Николаевна прошла въ гостиную, гдѣ темный коверъ во всю комнату оттѣнялъ свѣжесть и обой, и драпировокъ, и сѣла за пьянино, тоже не безъ задней

====page 310====

мысли. Она хорошо знала, что на Михаила Петровича всего успокоительнѣе дѣйствовала нешумная музыка, доходящая изъ сосѣдней комнаты... И его музыкальные вкусы она изучила... Рука ея протянулась къ бѣлой этажеркѣ и сейчасъ же выбрала толстоватую, короткую тетрадь «Шуберта» въ тисненомъ нѣмецкомъ переплетѣ.

Въ другой бы разъ она взяла «Мендельсона», но «Мендельсона» она приберегаетъ для тѣхъ случаевъ, когда Михаилъ Петровичъ будетъ менѣе нервенъ: мелодіи этихъ «Lieder ohne Worte» слишкомъ тревожны. «Шубертъ», особенно первая часть «Пѣсенъ», гораздо проще и здоровѣе... Она думаетъ на эту тэму не впервые, усаживаясь на низкомъ, широкомъ табуретѣ... Но только она развернетъ ноты, только сыграетъ нѣсколько тактовъ, какъ ее тотчасъ же начинаетъ дергать за сердце то, что она, по собственной лѣни, такъ плохо играетъ: механизмъ скорости не развитъ, туше жосткое, экспрессія банальная, бріо — никакого! А, вѣдь, были же у нея, въ дѣвочкахъ, музыкальныя способности. Зачѣмъ же она ихъ не развила?.. Да и теперь мало, что ли, у нея свободнаго времени? Вѣдь, она до обѣда могла бы «твердить». Да, твердить. И вечеромъ, когда музыка нужна для Михаила Петровича, у нея бы не прыгали ноты передъ глазами, какъ теперь, а все бы лилось само собой... Вотъ, вѣдь, какая милая, наивная вещь «Die Krähe» — сколько въ ней оттѣнковъ!.. А у ней выходитъ что-то, въ самомъ дѣлѣ, похожее на воронье карканье...

Кровь такъ и бросилась въ щеки Иды Николаевны. Она остановилась, перевернула страницу и заиграла другое. Спокойная и величавая мелодія потекла свободно. Нервы ея притихли. Она перестала преслѣдовать себя упреками, даже и сама забылась подъ обаяніемъ широкой музыкальной фразы. Въ гостиной и во всей квартирѣ стояла въ эту минуту тишина, такая тишина, какую любила Ида Николаевна, не мертвая, совершенно беззвучная, а теплая, жизненная. Нервы молодой женщины были такъ чутки, что она слышала, играя (или ей это только казалось), дыханіе всей квартиры, бой маленькихъ часовъ на своемъ письменномъ столѣ, каждое дуновеніе, отъ котораго заколышется чуть замѣтно портьера, колебаніе пламени въ бѣлой фарфоровой лампѣ на кругломъ столѣ, у входа въ гостиную... Она чуяла и то, что теперь происходитъ въ кабинетѣ... И ей такъ стало опять легко и пріятно... Невольно зажмурила она глаза и продолжала играть наизусть... Ухо ея ласкала пѣсня, а въ головѣ мелькалъ одинъ вопросъ: «зачѣмъ?»

«Зачѣмъ хандришь, зачѣмъ? Такъ хорошо у насъ, невозмути-

====page 311====

мо — все есть, завидовать некому, ѣхать некуда, биться изъ-за куска хлѣба не надо! И опять хандра!»...

Но она не хотѣла и такихъ вопросовъ. Она начала ихъ гнать и думать о «вещахъ»: о чепчикѣ горничной Поли, о томъ, что надо поливать растенія чаще, о томъ, что пустыя бутылки слѣдуетъ аккуратнѣе возвращать, когда приносятъ отъ Рауля вино... Разумѣется, представилась ей и Мося, бѣдная, униженная, пришибленная... Такъ ей сдѣлалось жаль собачки, что она съ трудомъ удержалась на мѣстѣ и чуть не прервала музыки, чтобъ посмотрѣть, гдѣ Мося.

Мося, въ эту минуту, уже совершенно забыла про то, что ей досталось за обѣдомъ. Она пробиралась, постукивая когтями лапъ по клеенкѣ корридора, къ кабинету. По привычкѣ, уже вкоренившейся въ ней, она сознавала, что насталъ послѣобѣденный часъ ея бесѣды съ бариномъ, то-есть, заигрыванья и легкой муштры на диванѣ, послѣ чего она будетъ дремать въ большомъ креслѣ, гдѣ ей еще слаще, чѣмъ въ томъ креслѣ, что стоитъ въ спальной.

Тихохонько просунула она морду въ притворенную, но незапертую дверь, вошла и, бросивъ взглядъ на барина, сидѣвшаго въ углу турецкаго дивана, бойко вскочила туда: она распознала, что онъ гнать её не будетъ.

Кабинетъ со шкапами и письменнымъ столомъ подъ черное дерево смотрѣлъ просторно и нѣсколько таинственно. Надъ столомъ весь простѣнокъ занималъ поясной портретъ Дарвина въ натуральную величину. Крутой лобъ и большая борода такъ и выдѣлялись изъ фона. А внизу отдѣльными свѣтовыми точками блестѣлъ письменный приборъ и бронзовые треугольники съ фотографическими карточками...

Михаилъ Петровичъ просматривалъ какую-то журнальную статью, опираясь на боковой валекъ широкаго дивана. Онъ не читалъ, онъ только просматривалъ, да и то невнимательно. На лицѣ его, въ особенности на губахъ, мелькали то и дѣло разныя линіи: въ головѣ шла своя работа, посторонняя чтенію. Подползла къ нему Мося; онъ взглянулъ на нее, погладилъ, взялъ ея мягкую, сочную морду въ руку и придержалъ, слушая, какъ она посапываетъ, повиливая закрученнымъ хвостикомъ. Все еще тревожные глаза его обошли потомъ весь кабинетъ, и ротъ принялъ мечтательно-довольное выраженіе. Ужь не въ первый разъ видъ этого кабинета, устроеннаго имъ съ большими хлопотами и немалыми издержками, успокоиваегь его. Ему очень бы тяжело было разстаться съ нимъ такъ, сразу — ни съ того, ни съ сего. Хоть онъ сейчасъ за обѣдомъ и закричалъ,

====page 312====

что вся эта «коробочка» только ставитъ его въ крѣпостную зависимость отъ города Петербурга, но кабинетъ свой онъ полюбилъ послѣ безчисленныхъ «garnis» заграничнаго скитанья. Объ такой именно просторной, тихой, теплой, серьёзно-нарядной комнатѣ и мечталъ онъ, лежа, бывало, на наемной кровати въ холодной спальной и ворочаясь съ боку на бокъ отъ безсонницы. Какъ здѣсь славно можно работать! Какъ удобно принять по дѣлу, расположиться на дружескую бесѣду, собрать пріятелей и завести оживленное преніе... Да, преніе; не пустое, не бранное, не книжное, а живое, горячее, гдѣ бы жгучіе вопросы дня такъ и кипѣли ключомъ. Ему вотъ и теперь хотѣлось видѣть эту комнату, наполненной симпатичными людьми... только безъ табачнаго дыма — онъ его съ трудомъ выносилъ. Что же мѣшаетъ? Взялъ, назначилъ день, и сиди, жди гостей, задавай самъ каммертонъ разговорамъ, дѣлай изъ своего дома настоящій очагъ мысли, интересовъ, сближенія... Но, вѣдь, это будетъ петербургскій «журъ-фиксъ» — и только. Ну, такъ что-жь, что журъ-фиксъ? Сначала, быть можетъ, и не совсѣмъ пойдетъ, а потомъ выяснится, сплотится кружокъ, молодежь прильетъ. Вѣдь онъ отъ нея совсѣмъ отсталъ: шутка сказать, чуть не десять лѣтъ потрачено на свои личныя мытарства. Не можетъ быть, чтобъ въ тѣхъ двухъ поколѣніяхъ, которыя теперь подросли, образовались, выступили въ жизнь, начали борьбу, не было свѣтлыхъ головъ, честныхъ порывовъ, характеровъ, дарованій?.. Быть не можетъ! Надо только умѣть привлечь къ себѣ, къ этому вотъ кабинету, гдѣ такъ мягко будетъ сидѣть, такъ хорошо дышать воздухомъ честной мысли... Мечты!..

Михаилъ Петровичъ оставилъ морду моськи, отложилъ книгу и выпрямилъ ноги. Голова его заработала въ томъ же направленіи, но только съ иными запросами... Бесѣда — бесѣдой, вечера — вечерами, но надо и дѣло... Тутъ вотъ, за этимъ письменнымъ столомъ, сколько можно его передѣлать... Сюда надо привлечь не однихъ людей, способныхъ только сочувствовать, громко и складно говорить, но и тружениковъ, предпринимателей, людей суровой практики. Не нужно ему перваго мѣста, команды, верховнаго руководительства. Довольно будетъ и того, что войдетъ, какъ настоящій работникъ, какъ двигательное колесо въ общее дѣло...

Ужели и это — мечты? Но онѣ развивались такъ послѣдовательно, такъ ясно, въ такихъ выпуклыхъ образахъ... Имъ помогала и мелодія, доносившаяся изъ гостиной. Михаилъ Петровичъ всегда одушевлялся, слушая эту именно шубертовскую пѣсню; одушевлялся чѣмъ-ннбудь ободряющимъ, возможнымъ, осуществи-

====page 313====

мымъ... Пѣсня дошла до конца и больше не повторилась... А онъ уже ждалъ повторенія. Узоры мысли оборвались... И явился сейчасъ же досадный вопросъ: да гдѣ же эти люди? Гдѣ это дѣло? На комъ можно отдохнуть? Къ чему и къ кому примоститься?..

Дверь отворилась, откинувъ въ бокъ портьеру. Въ кабинетъ вошла Ида Николаевна. Она тотчасъ же присѣла на диванъ и, точно они сейчасъ вели съ мужемъ пріятельскій разговоръ, спросила:

— А ты помнишь ли, что сегодня — день у Кривцова?

— Ну, такъ что-жь?

— Что бы тебѣ поѣхать? Вѣдь, ты ему обѣщалъ, Миша.

— Довольно съ меня и утрешняго визита!

— Ну, это нехорошо. Ты самъ жалуешься на то, что здѣсь все такой сухой, вялый, озлобленный народъ... А развѣ Анатолій Никитичъ — такой?

— Я этого не говорилъ...

— Такъ зачѣмъ же всѣхъ смѣшивать и сердиться? Я Кривцова всего какихъ-нибудь два мѣсяца знаю, да и то онъ мнѣ очень нравится. Такая въ немъ молодость, бодрость... А, вѣдь, онъ никакъ не моложе тебя... И тебя онъ любитъ. Про другихъ я не знаю, но за него поручусь: ужь меня мое чутье врядъ ли обманетъ. Да и зачѣмъ ему было хитрить? Вѣдь, мы убѣдились съ тобой, какъ вести дѣла изъ-за-границы съ русскими пріятелями... Письма самаго нужнаго по полугоду не добьешься; а Кривцовъ всегда, бывало, первый вызовется и все сдѣлаетъ — и похлопочетъ, и своими деньгами рискнетъ. Нѣтъ, ужь я не знаю, какой онъ тамъ въ домашней жизни, въ душу я ему не проникала, а для тебя онъ — рѣдкій человѣкъ...

— Тащиться въ такую даль...

— Пошлемъ Ловизу за каретой.

— Вотъ еще! тратить три рубля для своей особы. Тогда поѣдемъ лучше вдвоемъ.

Ида Николаевна вскинула глазами и тревожно подняла голову.

— Это ты меня зовешь?

— Ну, да.

— Нѣтъ, нѣтъ... съ какой же это стати, Миша?

— Да, вѣдь, онъ сколько разъ говорилъ, что желаетъ познакомить тебя съ женой.

— Миша, я не поѣду къ ней такъ вдругъ... извини меня.

Она пододвинулась къ нему, взяла его за руку и приласкалась.

====page 314====

— Что у тебя за дикость, Ида? Вѣдь, это смѣшно: ты — точно деревенская дѣвочка... а, вѣдь, тебѣ и всѣ двадцать-шесть-седьмой... И чего ты боишься?

— Она — ученая... у ней дипломъ заграничный... Я съ такими женщинами совершенно теряюсь, Миша. Ты, вѣдь, и самъ ее мелькомъ видѣлъ. Присмотрись къ ней хорошенько... Тогда ты мнѣ все и разскажешь... Тогда, можетъ быть...

— Глупости!

— Пожалуйста! запросила Ида Николаевна и обняла его.

Михаилъ Петровичъ не сталъ настаивать, но за каретой посылать не велѣлъ.

Ида Николаевна своего добилась: онъ проведетъ вечеръ у пріятеля, а не будетъ дома разстроивать себя; проѣдется туда и обратно и, утомившись, заснетъ бодрымъ сномъ.

V.

Извощичья линейка съ провалившейся и намокшей подушкой подбрасывала Михаила Петровича чѣмъ дальше по Загородному Проспекту, тѣмъ все сильнѣе и сильнѣе. Мелкій дождь немного постихъ, но его холодныя, раздражающія капли все еще залетали подъ зонтъ, попадали на щеки и забирались даже подъ галстухъ. Обширный плащъ особаго покроя закутывалъ Михаила Петровича точно въ какой мѣшокъ: рукава состояли изъ прорѣхъ, но, сами по себѣ, эти рукава могли закрыть всю грудь и колѣни. Плащъ былъ надѣтъ сверхъ обыкновеннаго осенняго пальто на ватѣ. Проѣздомъ черезъ Вѣну, Михаилъ Петровичъ купилъ его по настоянію Иды Николаевны. Онъ находилъ тогда, что такой «кулекъ» и смѣшонъ, и неудобенъ, и тяжелъ. А въ Петербургѣ плащъ пригодился съ первыхъ же чиселъ сентября, особливо по вечерамъ на дрожкахъ. Ходить въ немъ, дѣйствительно, было тяжеловато.

Отвратительная мостовая Загороднаго Проспекта, дождь, убогія и тряскія дрожки — все это могло бы навѣять на Михаила Петровича цѣлый рядъ сѣрыхъ, неотвязчиво горькихъ мыслей, залить опять его душу острымъ недовольствомъ. Но Ида Николаевна своимъ напоминаніемъ о вечерѣ у пріятеля, Анатолія Никитича Кривцова, сосредоточила его мысли на этой именно фигурѣ и дала имъ иной колоритъ. Ему теперь казалось ужь, что его требовательность черезчуръ порывиста и безпредметна: въ самомъ дѣлѣ, послѣ долгаго отсутствія, когда самъ уйдешь изъ текущей жизни, когда тебя забудутъ, нечего возмущаться,

====page 315====

что кругомъ пусто, людей не видишь, никому до тебя дѣла нѣтъ, ни къ какому «душевному» дѣлу примоститься нельзя. Вѣдь, вотъ живетъ же Кривцовъ, всѣми своими нервами живетъ. Да и не одними нервами: и мускулами, и круглымъ брюшкомъ своимъ, и румяными щеками, и зычнымъ, раскатистымъ голосомъ. Правда, и онъ метался, и онъ искалъ чего-то то тамъ, то здѣсь, сколько «душевныхъ» дѣлъ перемѣнилъ! Михаилъ Петровичъ хорошо это помнитъ и знаетъ. Давно ли, еще и восьми лѣтъ не будетъ, какъ онъ съ нимъ въ первый разъ за-границей искренно поговорилъ. Было это вотъ въ такой же осенній, дождливый вечеръ. Столкнулись они совершенно неожиданно на галлереѣ увеселительной залы, среди гула курящихъ и пьющихъ нѣмцевъ, подъ звуки штраусовскаго вальса. Присѣли они къ столику, спросили себѣ пива и стали себя, по русской привычкѣ, зондировать. Анатолій Никитичъ тогда «бѣжалъ» изъ Петербурга; не вынесъ онъ чиновничьей карьеры. А какъ съ нимъ ласковы были, какъ носились: чуть не вице-директора обѣщали къ празднику. Ни на какіе онъ соблазны не поддавался. Взялъ командировку за-границу, чтобы освѣжить себя и осмотрѣться. Ну, хорошо такъ случилось, что, дѣйствительно, освѣжился и, вернувшись домой, нашелъ возможность кинуть службу. Но каковъ онъ тогда-то былъ на галлереѣ, подъ звуки-то штраусовскаго вальса? Теперешней полноты и въ поминѣ не было... По лицу жолчь разлилась. Говорилъ чуть не съ пѣной у рта, а то такъ въ подавленномъ, глубоко-уныломъ тонѣ... И то сказать: не всякому судьба пошлетъ такую жену...

Тутъ Михаилъ Петровичъ нѣсколько смутился. Чего-же ему-то жаловаться? Кажется — грѣхъ!.. Онъ и не жалуется. Онъ только приводитъ фактъ. Развѣ такую жену, какъ Марья Сергѣевна Кривцова, на перекресткѣ найдешь? И учена, и мила... Онъ это сразу замѣтилъ. И даже смѣшно, что Ида Николаевна ее такъ боится, т.-е. не ея, а ея ученаго диплома. Просто — молоденькая, живая барынька... Словомъ, Кривцовъ — у пристани. Ну, и нужно къ нему присмотрѣться, почаще съ нимъ и у него бывать, черезъ него мириться съ Петербургомъ, съ обществомъ, съ «культурными» людьми, на немъ отдыхать... коли-можно.

Линейка подпрыгивала уже но одной изъ широкихъ и пустыхъ улицъ, идущихъ къ Таврическому Саду. Вблизи сада, Михаилъ Петровичъ остановился у большого темнаго дома съ двумя подъѣздами. Поднимаясь по высокимъ ступенямъ лѣстницы (домъ былъ староватой постройки), онъ, то и дѣло, наступалъ на полы своего плаща и раза два вслухъ выбранился, пока не дошелъ до площадки третьяго этажа. Какъ онъ себя ни настраивалъ, а

====page 316====

все-таки придрался сейчасъ-же къ досчечкѣ на дверяхъ квартиры Кривцова. Досчечка была въ орѣховой оправѣ, подъ стекломъ. На бѣломъ фонѣ стояло славянскою вязью: «Кривцовы». Михаилу Петровичу уже успѣли пріѣсться эти петербургскія досчечки въ орѣховой оправѣ. У всѣхъ-то онѣ! И что въ нихъ хорошаго? Одно обезьянство и мода. Даже въ этомъ — ни малѣйшей оригинальности. И всякая передняя съ неизбѣжной ясеневой мебелью и лампой, купленной у Кумберга, или въ посудной лавкѣ, на Апраксиномъ... Обои непремѣнно сѣренькими кирпичиками.

Дѣйствительно, Михаила Петровича лакей впустилъ въ стереотипную петербургскую прихожую: и ясеневая мебель, и такая-же вѣшалка, покрытая черезъ край мужскими и женскими пальто, и лампа, изъ цинковой композиціи подъ бронзу, и обои сѣрыми кирпичиками...

— Понабралось-таки у васъ сегодня, хмуро замѣтилъ Михаилъ Петровичъ лакею, рослому малому въ просторномъ сюртукѣ.

— Въ полномъ ходу-съ, отвѣтилъ тотъ и пахнулъ на него виннымъ духомъ.

А изъ первой комнаты, справа, раздавался звонкій мужской голосъ хозяина. Туда и вошелъ Михаилъ Петровичъ.

Накурено было вдоволь. Посрединѣ кабинета («вотъ, тоже — казенщина», подумалъ онъ: «зеленый репсъ и орѣхъ подъ воскъ»), лицомъ къ двери стоялъ Анатолій Никитичъ Кривцовъ. Грудь и плечи широко раздались, брюшко — тоже. Бѣлокурая, нѣсколько плѣшивая голова сидѣла плотно; съ широкаго, румянаго, бородатаго лица глядѣли каріе, ласковые, искристые глаза. Одѣтъ онъ былъ въ сюртукъ, но любилъ носить бѣлый батистовый галстукъ — это его почему-то меньше стѣсняло. Ему казалось лѣтъ подъ сорокъ.

На диванѣ и на двухъ креслахъ сидѣло трое мужчинъ. Михаилъ Петровичъ не сталъ ихъ внимательно разглядывать. Дымъ сразу схватилъ его за горло.

— Наконецъ-то! крикнулъ ему хозяинъ, показавъ рукой на уголъ дивана, и продолжалъ начатую рѣчь, покачиваясь съ ноги на ногу. — Да, засѣлъ, господа, засѣлъ по уши въ мужиковъ!.. Боюсь, что меня это даже совсѣмъ засосетъ. Ей-Богу!

Тутъ онъ пріостановился и перезнакомилъ своихъ гостей. Михаилъ Петровичъ сейчасъ-же забылъ фамиліи. Кажется, одного онъ назвалъ «профессоромъ», а другого — «художникомъ». У всѣхъ троихъ фамиліи были русскія, только у одного съ какимъ-то

====page 317====

страннымъ окончаніемъ. Одинъ былъ уже пожилой, бритый, двое — молодыхъ, и оба съ бородами.

— Боюсь, боюсь, что засосетъ! повторялъ Анатолій Никитичъ. — Главное тутъ — то, что я — не бывшій баринъ, а просто сосѣдъ. Купить участокъ каждый изъ нихъ воленъ. Отношенія, стало быть, равныя. Недовѣрія быть не можетъ. Ну, извѣстное дѣло, они васъ сначала со всѣхъ сторонъ обглядятъ. Видятъ, что вы — просто сосѣдъ, готовы на всякую послугу, на совѣтъ или другое что — ну, сейчасъ-же ладъ и пріятельство!

Молодой человѣкъ, съ рыжеватымъ подобіемъ бородки, кивнулъ головой въ знакъ полнаго согласія. Это удивило Михаила Петровича: онъ показался ему — «чинушкой».

— Какъ окунулся я въ первый разъ, такъ съ меня вся эта петербургская слизь и сползла... И не то что я цѣли себѣ какія нибудь высшія задаю... насчетъ земства, тамъ, школъ, разныхъ другихъ затѣй; а, поймите вы меня, господа, просто-напросто хочу жить съ ними, въ гости ходить, чаекъ распивать... Иной разъ мнѣ казалось даже, что другой жизни и быть не можетъ...

— Вотъ вы куда хватили!.. баскомъ замѣтилъ молодой человѣкъ, большого роста, съ виду точно цыганъ — тотъ, котораго Анатолій Никитичъ назвалъ «художникомъ».

— Честью васъ завѣряю! крикнулъ Кривцовъ съ какой-то торжествующей радостью. — Совершенно такое чувство! Да вы поѣзжайте сами, поглядите... Это — истинно новый міръ нарождается... къ кому ни придешь въ избу — что это за спокойствіе, за добродушіе, за благородство тона... Онъ вамъ безъ всякой фамильярности и руку пожметъ, и чайкомъ угоститъ. И во всемъ — и въ голосѣ, и въ осанкѣ — видно, что вы — его гость, а не баринъ, что ему незачѣмъ передъ вами унижаться... И все такъ толково, домовито, довольство вездѣ какое!..

— Ну, далеко не вездѣ, прервалъ жидкимъ голосомъ рыжеватый молодой человѣкъ, сдѣлавъ гримаску.

Опять Михаилъ Петровичъ не безъ удивленія поглядѣлъ на него: онъ и такого замѣчанія отъ «чинушки» не ожидалъ.

— Знаю, батюшка, знаю, поспѣшилъ оговориться Кривцовъ и круто повернулся на каблукѣ. — Я такъ счастливъ былъ, что попалъ въ такую именно округу. Вы съѣздите, посмотрите: луга заливныя, лѣсъ, промыслы... Ни одной курной избёнки, все это — пяти-стѣнныя, двухъ-этажныя избы, тесомъ крытыя; что за скотъ, лошади — битюги, сыроварни!..

— И сыроварни!.. уже совсѣмъ ядовито повторилъ рыжеватый.

====page 318====

— Ну, да, смѣйтесь — и сыроварни! А лавочка завелась, такъ въ первые-же дни по девяти рублей выручки было. Одна деревня, замѣтьте.

— Такъ что вы совсѣмъ покорены? тихо спросилъ пожилой бритый гость.

— Другую кровь въ себѣ чувствую, не ныньче-завтра — уйду туда совсѣмъ и съ головой!

Слушалъ все это Михаилъ Петровичъ, и у него въ ушахъ стали раздаваться прежнія рѣчи пріятеля. Тогда Анатолій Никитичъ возмущался всего больше тѣмъ, что весь Петербургъ прыгаетъ передъ «мужичками», отъ нихъ только и ждетъ мудрости, ихъ только и слушаетъ.

— «Помилуйте, кричалъ онъ также горячо и порывисто, какъ и теперь: — съ каждымъ кулакомъ въ смазныхъ сапогахъ носятся точно съ писаной торбой. Куда ни придешь, въ любое засѣданіе, непремѣнно торчитъ мужицкая борода, нахально всѣхъ перебиваетъ: «Ты, молъ, баринъ, помолчи, я тебя носомъ-то уткну!» И слушаютъ, развѣся уши, что вѣщаетъ народная мудрость, точно дельфійскаго оракула какого! А онъ просто чушь несетъ, да, вдобавокъ, и въ засѣданіе-то пьяный явился!.. Фу, ты мерзость!..»

Такъ это восклицаніе: «Фу, ты мерзость!» — и врѣзалось въ память Михаила Петровича. Всѣ недавніе возгласы пріятели до такой степени заслонили собой въ его мозгу то, что онъ теперь слышалъ, что дальнѣйшій разговоръ не долеталъ до него, точно, бывало, на лекціи, когда прозѣваетъ цѣлую тираду профессора.

VI.

— А чаю вамъ, господа, не угодно?

Михаилъ Петровичъ встрепенулся и поднялъ голову. Онъ узналъ голосъ жены Кривцова, Марьи Сергѣевны. Ему тотчасъ-же стало полегче отъ этого свѣжаго, слегка-вибрирующаго голоска.

«Премилая!» подумалъ онъ и подошелъ къ ней. Она стояла въ дверяхъ. Въ третій разъ видѣлъ ее Михаилъ Петровичъ, и впечатлѣніе было тоже. И платья она не мѣняла: все тоже, тёмненькое, съ большимъ воротникомъ, вродѣ тюльпана, изъ котораго ея голова выгладывала такъ забавно, точно бутонъ какой... Да и головой-то нельзя назвать, а скорѣе головка, съ каштановыми (на этотъ разъ настоящими каштановыми), густыми, гладкими прядями волосъ и маленькимъ шиньйономъ. Опять,

====page 319====

какъ и въ тотъ разъ, когда онъ съ ней говорилъ, изъ подъ пухленькаго рта выскакивали передніе бѣлые зубы и тотчасъ-же скрывались. И ротъ раскрывался ужасно молодо, вздрагивая красными губками. Глаза вечеромъ казались совсѣмъ темными; но Михаилъ Петровичъ замѣтилъ днемъ, что они скорѣе голубые. Марья Сергѣевна смотрѣла ими бойко, возбужденно, точно съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Ото всей ея коротенькой фигурки такъ и пахнуло горячей жизнью оперившейся птички.

«И это — докторъ философіи! Господи! да ей пятнадцать лѣтъ отъ роду!» проговорилъ мысленно Михаилъ Петровичъ въ то время, какъ глаза его ласково оглядывали Марью Сергѣевну.

— Пойдемте вы со мной, пріятельски кивнула она ему и юркнула изъ комнаты.

Онъ пошелъ за ней, не дожидаясь хозяина и остальныхъ гостей. Марья Сергѣевна сейчасъ-же заговорила съ нимъ на переходѣ изъ кабинета въ столовую. Слова выскакивали и сыпались у ней, куда-то спѣша и перегоняя одно-другое. Маленькія руки помогали этой быстрой дикціи, то и дѣло двигаясь въ разныя стороны.

— А жена ваша? спросила, прежде всего, Марья Сергѣевна, еще въ передней.

— Дома, оттянулъ Михаилъ Петровичъ и прибавилъ: — васъ боится!

— Боже мой!

— Вотъ подите; говоритъ, что у васъ дипломъ — страшный.

— Такъ я сама пріѣду.

— Пожалуйста, обрадовался Михаилъ Петровичъ, зная, какъ этотъ «бутонъ» сразу понравится Идѣ Николаевнѣ.

— Я ужъ просила Анатолія повезти меня къ вамъ, да онъ церемонится, говоритъ: хочетъ-ли еще ваша жена со мной знакомиться? А я объ этомъ и не думаю.

Они вошли въ столовую съ вѣнскими стульями. И эта комната не понравилась Михаилу Петровичу: онъ нашелъ въ ней ту-же петербургскую «казенщину». Обѣденный столъ, вытянутый на три лишнія доски, покрытый бѣлою скатерью, занималъ почти всю небольшую комнату. Сверху спускалась ненарядная лампа... Больше никакого освѣщенія не было, и столовая смотрѣла тускловато и голо.

Помѣстившись у самовара, Марья Сергѣевна продолжала прерванный разговоръ. Она остановила какую-то полную дѣвицу, на противоположномъ углу, и кинула ей, взявшись за кранъ:

— Погодите, пожалуйста, я еще не досказала!

Послѣ этого, она назвала Михаилу Петровичу нѣсколько именъ

====page 320====

и мужскихъ, и женскихъ. Онъ, какъ и всегда, плохо удержалъ ихъ въ памяти. Сидѣло тутъ человѣкъ около двадцати. Къ одному мѣсту были больше скучены мужчины, все молодые. Ближе къ хозяйкѣ помѣщались женщины. Посреди ихъ сидѣлъ совсѣмъ лысый блондинъ съ очень свѣжимъ лицомъ. Онъ съ ними спорилъ. Кучка молодыхъ людей была молчаливѣе, но тоже о чемъ-то переговаривалась.

Марья Сергѣевна налила ему чаю и продолжала свою прерванную рѣчь. Очень горячо она начала что-то доказывать. Сначала Михаилъ Петровичъ прислушивался, но никакъ не могъ схватить главную нить пренія. И потомъ онъ почувствовалъ, что за столомъ собрались очень молодые люди, моложе его лѣтъ на двадцать. Онъ никакъ не могъ войти въ ихъ тонъ, настроить себя съ ними на одинъ душевный ладъ, даже достаточно заинтересоваться ихъ лицами, ихъ голосами, выраженіемъ ихъ физіономій. Старался онъ втеченіи добрыхъ четверти часа — и не могъ. Присѣлъ-было онъ къ кучкѣ молодыхъ мужчинъ, одного изъ нихъ спросилъ о чемъ-то. На него не то, чтобы покосились, а отвѣчали какъ-то странно, несовсѣмъ впопадъ. Онъ замолчалъ, не желая мѣшать ихъ собственной бесѣдѣ, но «собственная» бесѣда далеко не полилась рѣкой. Кажется, собесѣдники недостаточно были знакомы другъ съ другомъ: это Михаилъ Петровичъ замѣтилъ по лицамъ нѣкоторыхъ. Между женщинами онъ не остановился съ интересомъ ни на одной. У нихъ разговоръ шелъ шумнѣе: пять женщинъ спорили съ лысымъ блондиномъ и по одиночкѣ, и разомъ, чуть не всѣ. Стремительныя фразы Марьи Сергѣевны выдѣлялись изъ общаго гула и заставляли Михаила Петровича пріятно улыбаться. Заразительной молодостью звучали онѣ; самый тембръ голоса очень ему нравился; но онъ не могъ во-время уловить смыслъ ея возраженій, потому и не въ состояніи былъ съ настоящимъ интересомъ слѣдитъ за ея словеснымъ турниромъ. Только у нея и былъ пріятный голосъ. Остальныя говорили рѣзко или визгливо, или съ раздражающей смѣшливостью. И почти всѣ онѣ курили. Съ гуломъ голосовъ смѣшивался стукъ ножей и вилокъ: столъ былъ уставленъ холодной закуской.

Шумно ввалился въ столовую Анатолій Никитичъ, ведя за собою троихъ гостей. Ему дали мѣсто на самой серединѣ стола. Разговоръ съ обоихъ концовъ на минуту прервался. Анатолій Никитичъ разставилъ широко локти по столу и началъ «балагурить»: за нимъ эту манеру давно зналъ Михаилъ Петровичъ и не любилъ ея.

— Вижу, вскричалъ онъ: — что здѣсь за столомъ произошло

====page 321====

распаденіе на нѣсколько самостоятельныхъ штатовъ. Но хороша ли такая федерація? Позвольте провозгласить тостъ за здоровую централизацію!

Нѣсколько человѣкъ засмѣялось. Марья Сергѣевна, вобравъ въ себя длинную струю воздуха, пустила:

— Ахъ, Анатолій Никитичъ — дай, пожалуйста, докончить...

И долго-долго доканчивала.

Минутъ черезъ двадцать Михаилъ Петровичъ незамѣтно ушелъ въ угловую гостиную, и очень обрадовался, что могъ уединиться въ эту полуосвѣщенную просторную комнату, съ свѣжимъ, прохладнымъ воздухомъ, гдѣ не пахло ни сигарами, ни папиросами. Кабинета Анатолія Никитича онъ не одобрялъ; съ гостиной кое-какъ мирился, за то, по крайней мѣрѣ, что въ ней мебель не была обита «этимъ противнѣйшимъ репсомъ», въ которомъ, по его толкованію, сидѣла, вмѣстѣ съ пылью, вся скука Петербурга.

Онъ присѣлъ за трельяжъ, совсѣмъ покрытый вьющейся зеленью. Въ этомъ уголку, на двумѣстномъ диванѣ съ покойной спинкой ему дышалось хорошо. Прислонился онъ къ снинкѣ головой и чуть-чуть не заснулъ. И такъ нежданно-негаданно сомкнулись его вѣки, такъ дружно слиплись онѣ, что онъ долженъ былъ сдѣлать большое усиліе, чтобъ ихъ раздвоить.

Ему сдѣлалось стыдно; онъ даже чуть-чуть покраснѣлъ. Что же это: старость, либо физическая немощь? Не выдержать часа общаго разговора, маленькаго стѣсненія, неизбѣжнаго на людяхъ, даже и въ самомъ простомъ, безцеремонномъ домѣ.

Но стыдъ что-то не охватывалъ Михаила Петровича. Онъ опять прислонилъ голову къ спинкѣ мягкаго дивана и сидѣлъ уже съ раскрытыми глазами. Сонъ не тяготилъ его; онъ могъ разсуждать и думалъ почти вслухъ, проникая взглядомъ вплоть до той столовой, откуда доносились голоса.

Не интересно все это было для него. Онъ, пожалуй, и вѣрилъ въ искренность Анатолія Никитича, но она проявлялась слишкомъ шумно и напряженно. Кривцовъ одинъ горячо говорилъ, но никакого живаго разговора все таки не вызывалъ. Его жена — симпатичное существо, но она только еще тѣшится по своей юности. Вокругъ самовара какъ будто и настоящее преніе; а толку никакого не выходитъ; нельзя даже хорошенько уяснить себѣ, изъ-за чего только всѣ они препираются.

Что жь тутъ мудренаго, что разобрала дремота. Не старчество это, не физическая немощь, а просто отголосокъ нервовъ, самый естественный. Теперь ли уѣхать, еще ли просидѣть два-три часа — рѣшительно все равно: ничего не потеряешь, ни у кого отъ этого не убудетъ... Правда, нельзя же требовать всего отъ

====page 322====

другихъ, а самому ничего не давать... Войди самъ въ бесѣду, одушеви все общество, поставь какой-нибудь живой вопросъ... И будетъ тоже, что съ добрѣйшимъ Анатоліемъ Никитичемъ — т. е. рядъ спичей за самоваромъ... Ничего больше!

Такъ раздумывалъ уединившійся гость, и, съ каждымъ новымъ оборотомъ его думъ, все убѣдительнѣе дѣлалась для него безплодность всякихъ «разговорныхъ» вечеровъ. Ну, назначитъ онъ день, какъ сегодня еще мечталъ, сидя на турецкомъ диванѣ своего кабинета; изъ кого составитъ онъ эти «фиксы»? Есть у него, положимъ, два-три добрыхъ знакомыхъ — дѣльные люди, изъ ученаго даже міра... А остальные? Какъ говорится: «съ дубка да съ сосенки». И пойдетъ безтолковая болтовня или сухое перекидыванье фразами... Гдѣ тутъ идея, гдѣ общее дѣло, гдѣ импульсъ?..

Михаилъ Петровичъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ такого именно направленія своихъ мыслей. И ему казалось, что онъ, право, еще лучше, дѣльнѣе, плодотворнѣе короталъ свой вечеръ, чѣмъ та вонъ компанія около самовара. По крайней мѣрѣ, онъ отдается впечатлѣніямъ...

«Нѣтъ, ужь лучше я здѣсь и останусь», рѣшилъ онъ и, заложивъ ногу на ногу, усѣлся еще плотнѣе на диванчикѣ.

VII.

Въ одиночествѣ онъ, однако, не остался. Когда говоръ въ столовой нѣсколько смолкъ, въ гостиную вошелъ тотъ молодой человѣкъ съ рыжеватою бородкой, котораго Михаилъ Петровичъ принялъ почему-то за чиновника и даже два раза назвалъ про себя петербургскимъ презрительнымъ прозвищемъ: «чинушки».

Тотъ двигался неловко, въ перевалочку, съ подавшимся впередъ корпусомъ, точно нюхалъ или высматривалъ.

«Вотъ еще принесло!» чуть не выбранился про себя Михаилъ Петровичъ; однако, предложилъ ему мѣсто рядомъ съ собой.

Молодой человѣкъ сѣлъ, вытянувъ одну ногу, и громко вздохнулъ, какъ бы переводилъ духъ послѣ тяжелой работы.

— Утомились бесѣдой? спросилъ Михаилъ Петровичъ, глядя на него въ бокъ.

— Шумомъ больше, чѣмъ бесѣдой.

Отвѣтъ зазвучалъ гораздо проще, чѣмъ ожидалъ Михаилъ Петровичъ.

— Анатолій Никитичъ все идилліи проповѣдуетъ...

====page 323====

— А вѣдь, знаете что, перебилъ молодой человѣкъ: — это очень замѣчательно...

— Что же, смѣю спросить? освѣдомился Михаилъ Петровичъ.

— Да вотъ то, что нынче такіе люди, какъ Анатолій Никитичъ, начали проще смотрѣть на жизнь среди крестьянства. Пора бы всѣмъ садиться на землю, присматриваться къ настоящимъ нуждамъ народа, а не либеральничать на бумагѣ.

«Ахъ, ты, щенокъ!» уже окончательно выбранился Михаилъ Петровичъ, но тутъ же почувствовалъ, что браниться было рѣшительно не за что. Онъ все-таки спросилъ своего собесѣдника умышленно сухо:

— Вы изволите служить?

— Служу, отвѣтилъ тотъ очень просто. — Въ министерствѣ государственныхъ имуществъ служу; но на лѣто ѣзжу домой...

— То-есть, куда же это — домой?

— Въ имѣнье.

— И хозяйничаете?

— Даже очень.

«Чинушка» началъ положительно заинтересовывать Михаила Петровича. Онъ смягчился.

— Каково же ваше мнѣніе о деревнѣ? Вѣдь, теперь это слово — модное? началъ онъ допрашивать, перейдя тотчатъ же въ болѣе искренній тонъ.

— А вотъ какое-съ: дѣло идетъ и еще лучше пойдетъ, если только будутъ сидѣть у себя дома.

— Вы это про господъ дворянъ говорите?

— Я разумѣю вообще образованныхъ землевладѣльцевъ... И дворянъ, конечно... Только ненужно мудрить... Ни въ ту, ни въ другую сторону... Ни очень реформировать въ канцеляріяхъ, ни увѣрять, что народъ никакихъ улучшеній въ хозяйствѣ не принимаетъ... Все это — крайности... Имѣйте терпѣніе, и вы ко всему его пріучите: и къ молотилкѣ, и къ плугу, и къ добросовѣстному труду...

— Но когда же это будетъ?

— Нескоро — что за нужда. Для этого нужно, повторяю, сидѣть на мѣстѣ.

— Вы же, вотъ, служите...

— Я служу съ умысломъ. Я вношу въ свою службу то, что пріобрѣтаю, какъ практикъ, какъ человѣкъ дѣла. А кончу тѣмъ, что и совсѣмъ туда переберусь.

Михаилъ Петровичъ задумался.

— Будто бы петербургскіе разговоры васъ удовлетворяютъ? промолвилъ онъ, не оборачивая головы къ собесѣднику.

====page 324====

— Хорошо, что заговорили о деревнѣ: это лучше, чѣмъ умничать, но вообще тоже самое переливанье.

Глаза молодаго человѣка, немного воспаленные, прищурились въ эту минуту. Михаилъ Петровичъ замѣтилъ ихъ выраженіе, а затѣмъ оглядѣлъ и курчавые волосы собесѣдника, и его бѣлый, широкій лобъ.

«Ты тоже себѣ на умѣ», подумалъ онъ.

— Голодной нуждѣ и невѣжеству мужика Петербургъ, все-таки, не поможетъ, съ разстановкой выговорилъ онъ, какъ бы добиваясь категорическаго отвѣта.

— Разумѣется, нѣтъ! отвѣтилъ молодой человѣкъ искренно и ядовито и тотчасъ же всталъ.

— Вы туда? освѣдомился уже съ сожалѣніемъ Михаилѣ Петровичъ.

— Я ужинать не останусь. У меня есть срочная докладная записка.

«Ты спроси хоть, какъ его фамилія», подсказалъ себѣ Михаилъ Петровичъ и тоже привсталъ.

— Извините! я забылъ... какъ васъ зовутъ?

— Карауловъ, Андрей...

— Надѣюсь, не въ послѣдній разъ.

Они пожали другъ другу руку.

Оставшись одинъ, Михаилъ Петровичъ нѣсколько минутъ былъ подъ впечатлѣніемъ разговора съ «чиновникомъ» Карауловымъ. Онъ ему сказалъ: «Надѣюсь, не въ послѣдній разъ», а теперь чувствовалъ, что это — фраза, что они врядъ ли еще увидятся. Сюда Михаилъ Петровичъ не намѣренъ ходить... По крайней мѣрѣ, по «журъ-фиксамъ». Да и что тутъ особенно утѣшительнаго, что попадаются такіе фонвизинскіе Стародумы изъ департаментскихъ столоначальниковъ? Въ сущности, что же они проповѣдуютъ? Какую-то благую средину, какую-то филистерскую практичность и «знаніе быта», сильно отшибающее переодѣтымъ вотчиннымъ правомъ. Настоящей беззавѣтной любви къ народу тутъ тоже нѣтъ... Да и никакого прямого добра нѣтъ ни въ возгласахъ Кривцова, ни въ мудрыхъ рѣчахъ вотъ такого Караулова... Это — только замазывать главныя болячки... Народная выдержка, тактъ, пяти-стѣнныя избы, сыроварни!.. А что же вы про пожары не говорите, про голодухи, про тифы, про безземелье, про звѣрское битье женъ, про дранье въ волости, про выбиваніе недоимокъ?.. То-то!

Щеки Михаила Петровича покрылись багровыми пятнами: онъ сильно взволновался... Чтобы не нажить себѣ безсонницы, онъ

====page 325====

закрылъ глаза и въ теченіи двухъ-трехъ минутъ ни о чемъ не думалъ. Это ему иногда удавалось.

Когда онъ открылъ глаза, онъ опять былъ не одинъ. Съ боку на креслѣ сидѣла уже другая фигура.

Михаилъ Петровичъ увидалъ бритаго пожилаго мужчину, представленнаго ему Кривцовымъ, съ прибавкой къ фамиліи слова: «профессоръ».

Не обрадовался онъ и профессору. Ему хотѣлось удалиться «по французски», не прощаясь ни съ кѣмъ.

— Вы благую часть избрали, заговорилъ съ нимъ новый собесѣдникъ, тихимъ, мягкимъ голосомъ, наклонивши голову.

— А что? окликнулъ его Михаилъ Петровичъ.

— Прохладно здѣсь и дыму нѣтъ.

— Вы не курите?

— Раскольникъ.

Манера говорить «профессора» показалась Михаилу Петровичу нѣсколько провинціальной, и онъ прямо спросилъ его:

— Вы изъ губерніи пріѣхали?

Хотя вопросъ былъ сдѣланъ неособенно любезно, но онъ повелъ къ оживленію бесѣды. Должно быть, нервно-скучающее лицо Михаила Петровича расположило его собесѣдника къ изліяніямъ.

— Вы не повѣрите, началъ тотъ, подсѣвъ на диванчикъ: — какъ я пораженъ тѣмъ, что нахожу здѣсь, въ Петербургѣ. Вотъ, еще домъ Анатолія Никитича... Тутъ, по крайней мѣрѣ, молодость чувствуется, хотя, признаюсь, больше пыла діалектики, чѣмъ живыхъ интересовъ; но въ другихъ сферахъ...

— Вы пріѣхали по дѣламъ? продолжалъ и этого допрашивать Михаилъ Петровичъ.

— Вотъ видите ли... я недавно оставилъ университетъ... въ провинціи... вышелъ на половинную пенсію... Усталъ или, лучше сказать, надоѣло все одно и тоже съ каѳедры говорить... Мечталъ я, пріѣхавъ сюда, присмотрѣться къ интеллигенціи... войдти въ здѣшнюю умственную жизнь... Быть можетъ, и органъ новый затѣять... Конечно, въ скромныхъ размѣрахъ...

Все это говорилось очень тихо, съ опущенными глазами, не безъ внутренняго волненія, которое начало сообщаться и Михаилу Петровичу.

— И что-же? заинтересованно поторопилъ онъ.

— Побывалъ вездѣ почти... Въ разныхъ кабинетахъ и пріемныхъ!.. И, грѣшный человѣкъ, руки у меня опустились...

— А-а! почти закричалъ Михаилъ Петровичъ, и глаза у него заиграли нервнымъ блескомъ...

====page 326====

— Изумительная, я вамъ скажу, бѣдность мысли, мертвенность, чиновничья какая-то пустота...

Слушая эти слова, Михаилъ Петровичъ опять заново началъ страдать, совершенно такъ, какъ у себя за обѣдомъ, когда онъ описывалъ Идѣ Николаевнѣ впечатлѣніе пріема «интеллигентныхъ» руководителей своихъ.

— Не правда-ли? стремительно спросилъ онъ у провинціала, схвативъ его за руку.

— Изумительно и крайне печально! со вздохомъ выговорилъ тотъ. — Можетъ быть, переждать надо. Я, пожалуй, и съ полгода пожилъ бы здѣсь...

— Нѣтъ, нѣтъ, не ждите, заговорилъ Михаилъ Петровичъ, точно будто это — его кровное дѣло. — Только силы ваши надорвете, всякую вѣру и въ себя, и въ людей потеряете, да васъ еще на смѣхъ поднимутъ... Ужъ лучше чистой наукой займитесь... въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городишкѣ похороните себя, въ Іенѣ какой-нибудь, или въ Гёттингенѣ, право!

Отставной профессоръ удивленно глядѣлъ на говорившаго. Онъ почти испугался такого горячаго отклика на его тихое изліяніе и даже сталъ оправдываться.

— Быть можетъ, началъ онъ опять: — я еще не всѣхъ видѣлъ, но мнѣ кажется...

— Ничего вы не найдете, кромѣ мертвечины! вырвалось у Михаила Петровича болѣзненною нотой.

И оба вдругъ замолкли. Для обоихъ ясно было, что больше ужъ не объ чемъ говорить.

— Господа, раздался въ дверяхъ голосъ хозяина: — да куда же вы запропастились? Тутъ у насъ столоверченіе идетъ... Посмотрите-ка, какъ танцуетъ столъ... Пожалуйте...

— Любопытно, отозвался отставной профессоръ и, уходя, кинулъ въ сторону Михаила Петровича: — хоть въ этой забавѣ найти что-нибудь живое.

— А вы, Михаилъ Петровичъ? крикнулъ хозяинъ.

— Иду! отвѣтилъ Михаилъ Петровичъ и поднялся съ дивана. Онъ двигался очень медленно; его цѣль была: добраться сторонкой до передней и уѣхать, не прощаясь ни съ кѣмъ.

VIII.

Но онъ не уѣхалъ. Шляпу онъ оставилъ въ столовой. Надо было за ней идти самому. И, вмѣсто двѣнадцати — онъ выбрался оттуда только въ третьемъ часу...

====page 327====

Можетъ ли быть болѣе несносное томленіе, какъ жданье «не знай чего» на разговорномъ вечерѣ? И что это за манера — не давать человѣку уходить, когда ему хочется! Схватился-было Михаилъ Петровичъ за шляпу, хозяинъ сейчасъ же это запримѣтилъ и сталъ громко его удерживать... Верченье стола его нимало ни занимало, даже какъ забава; да ничего у дамъ и не выходило. Черезъ часъ онъ опять пробрался въ гостиную... Общество все разбилось на нѣсколько маленькихъ кучекъ. Дамы перешли въ будуаръ хозяйки... Часть мужчинъ осталась въ столовой, снуя изъ одного угла въ другой; остальные перекочевали въ кабинетъ.

Михаилъ Петровичъ видѣлъ, сидя въ гостиной, какъ истома ожиданія ужина мучила всѣхъ, какъ отдѣльныя фигуры бродили точно падшія души, увеличивая и безъ того уже сгустившуюся массу скуки... Подсѣлъ къ нему на нѣсколько минутъ высокій брюнетъ — художникъ и такъ началъ сладко зѣвать, перекидываясь съ нимъ словами, что сонъ опять сталъ разбирать Михаила Петровича.

Долго накрывали на столъ, еще дольше уставляли его. Разсѣлись всѣ гдѣ попало, безъ всякаго оживленія, и только стукъ ножей и общее жеванье наполняли въ первыя минуты воздухъ, уже переполненный табачнымъ чадомъ.

Ни къ чему почти, изъ ѣды, не могъ прикоснуться Михаилъ Петровичъ: все или тяжело, или жирно. Послѣ перваго блюда, говоръ поднялся и съ каждыми десятью минутами все сильнѣе и сильнѣе гудѣлъ. То и дѣло поглядывалъ Михаилъ Петровичъ на часы... Вотъ полчаса второго, вотъ и три четверти, а вотъ и два... О чемъ всѣ они говорили, что ихъ смѣшило, изъ-за чего они спорили — ничего онъ не слыхалъ; а всѣмъ своимъ существомъ стремился домой. Порывисто негодовалъ онъ, про себя, на обычай собираться такъ поздно, просиживать, Богъ знаетъ для чего, чуть не до разсвѣта, отягчать себѣ желудки лососиной и свиными котлетами, чтобы на другой день вставать въ двѣнадцать часовъ съ тяжелыми головами и острымъ катарромъ желудка!

И хоть бы его ужъ оставили въ покоѣ среди всего этого «шабаша», въ видѣ узника, закованнаго въ цѣпи, а то справа сидѣла какая-то дама въ pince-nez, съ пыльными волосами и безкровнымъ широкимъ лицомъ, очень развязная... Она вдругъ заговорила съ нимъ, точно будто десять лѣтъ съ нимъ знакома. Михаилъ Петровичъ строго спросилъ ее:

— Да вы развѣ меня знаете?

====page 328====

— Вотъ еще! Вы — Мещеринъ. Мы съ вами лѣтъ восемь тому назадъ встрѣчались за-границей.

— Гдѣ же это? еще строже спросилъ онъ.

— Вотъ прекрасно! Въ Бернѣ, на конгрессѣ... А потомъ въ Базелѣ, въ Лозаннѣ... Или, я перепутала, сначала въ Лозаннѣ, а потомъ въ Базелѣ...

И пошла ему разсказывать что-то про себя, про свои похожденія.

— Мнѣ Мари говорила, продолжала она: — что вы женаты...

И при этомъ вскинула на него pince-nez и повела носомъ.

— Что-жъ тутъ удивительнаго? возразилъ онъ ей совсѣмъ уже сердито.

— Жену вашу находятъ премилой женщиной...

«А тебѣ-то что за дѣло?» чуть было не сказалъ онъ вслухъ и отвернулся отъ нея: отъ этой барыни слишкомъ пахло пачули. Онъ думалъ, что эти духи совсѣмъ ужъ похоронены человѣчествомъ; а тутъ точно изъ отдушины какой повалило...

— Вы что-же ее ни съ кѣмъ не знакомите? не отвязывалась отъ него сосѣдка.

— Про кого это вы говорите? совершенно искренно недоумѣвалъ Михаилъ Петровичъ.

— Что у васъ за разсѣянность! кажется, вы — не институтка... Я про жену вашу говорю, Мещеринъ.

«Какъ ты смѣешь звать меня просто по фамиліи?» быстро возмутился-было Михаилъ Петровичъ.

— А вы развѣ знаете, что у меня дома съ женой происходитъ? выговорилъ онъ сдержаннѣе.

Безцеремонность дамы показалось ему даже забавной: она его обезоружила. Онъ сталъ ей отвѣчать почти въ шутливомъ тонѣ.

— Петербургъ, это — та же деревня... Все извѣстно..

— Что-жъ, меня ревнивцемъ, что ли, считаютъ?

— Можетъ быть, вы и есть ревнивецъ. Жена у васъ такая, говорятъ, эффектная... Я сама не видала... Вы ее за красоту взяли?..

Барыня разсмѣялась. Но Михаилу Петровичу было уже не до смѣху. Онъ выбранился про себя весьма энергически.

— Да, за красоту взялъ, повторилъ онъ намѣренно рѣзко и повернулся спиной къ сосѣдкѣ.

Та, въ это время, уже говорила съ своимъ vis-a-vis черезъ столъ. Но Михаилъ Петровичъ не ушелъ отъ дальнѣйшей бесѣды.

====page 329====

Какъ ни въ чемъ ни бывало, сосѣдка, въ концѣ ужина, опять обратилась къ нему.

— Мнѣ очень хочется познакомиться съ вашей женой, Мещеринъ!

«Какъ бы не такъ? пущу я тебя!» почти съ ужасомъ воскликнулъ Михаилъ Петровичъ и даже отодвинулся.

— Она не любитъ выѣздовъ.

Эту фразу онъ выговорилъ съ трудомъ: до того онъ возмутился опять наянливостью сосѣдки.

— Да зачѣмъ же ей выѣзжать, если она — такая домосѣдка? Вы можете дни у себя назначить... вотъ — воскресенье, какой тошный день... просто дѣваться некуда...

«Разрази меня Господь!» подумалъ Михаилъ Петровичъ.

Вслухъ онъ ничего не могъ отвѣтить.

— Право бы, Мещеринъ, воскресенье взяли…

Хорошо еще, что загремѣли стульями, и онъ могъ подняться съ мѣста.

Барыня въ pince-nez протянула ему руку.

— До свиданья! Вы вѣрно забыли мою фамилію?

— Признаюсь, и не имѣлъ удовольствія.

— Знаю, вы ужасно разсѣянны. Тысячу разъ слышали… Кильдіарова…

— Буду помнить, выговорилъ Михаилъ Петровичъ, безъ всякаго желанія скрыть свое чувство; но сосѣдка его не обратила на это никакого вниманія.

«Madame Кильдіарову эту никакъ ужъ не забуду», подумалъ онъ и почти побѣжалъ за шляпой. Какъ ни нравилась ему Марья Сергѣевна, но, когда она задержала его на пути въ переднюю и что-то очень спѣшно и связно начала «развивать», онъ потрясъ ее за руку и запросился домой.

— Ступайте, ступайте, со смѣхомъ кинула она ему въ слѣдъ: — только, пожалуйста, познакомьте меня съ вашей женой.

Тутъ онъ вернулся и сказалъ ей на ухо:

— Съ вами — сколько душѣ вашей угодно; только не съ той, вонъ, барыней.

Онъ указалъ головой на кучку дамъ, виднѣвшихся изъ дверей столовой.

— Это почему? скажите, скажите, заторопила Марья Сергѣевна.

— И мужу вашему не слѣдовало бы позволять вамъ принимать такихъ... амазонокъ.

— Ха, ха, ха!.. разразилась Марья Сергѣевна и продолжала

====page 330====

шопотомъ: — да вѣдь она, какъ разъ — не моя знакомая: Анатолій давно знаетъ ее, еще до женитьбы познакомился...

— Мало ли что! Она, кажется, всѣхъ до женитьбы знала. Вотъ и въ меня тоже вклепалась.

— Какъ вклепалась? громко вскричала Марья Сергѣевна и опять разсмѣялась. Ея три бѣлыхъ зубка выскочили изъ-подъ красивыхъ губъ.

— Да такъ, продолжалъ Михаилъ Петровичъ, немного освобождаясь отъ своего раздраженія около этого веселаго, живаго существа: — увѣряетъ, что въ Швейцаріи со мной на какихъ-то конгрессахъ была.

— Она тамъ вездѣ перебывала, я знаю...

— Да мнѣ-то что за дѣло!

— Какъ вамъ не стыдно! погрозилась на него Марья Сергѣевна и гораздо серьёзнѣе, совсѣмъ тихо прибавила:

— Анатолій говоритъ, что она — жалкая женщина.

— Это и я вижу.

— То-есть, я дурно выразилась — несчастная...

— Не видно.

— Несчастная въ замужествѣ.

«И по дѣломъ!» хотѣлъ замѣтить Михаилъ Петровичъ, но воздержался, взялъ еще разъ руку Марьи Сергѣевны и чуть-было не поцѣловалъ.

— Пора мнѣ, пора! вскричалъ онъ и, держа ее за руку, сказалъ добродушно отеческимъ тономъ: — вы сдѣлайте набѣгъ на мою дикарку, безъ всякихъ представленій, такъ чтобы врасплохъ ее застать.

— Непремѣнно... я такъ и хотѣла... все это — Анатолій... Только знаете, что меня затрудняетъ?

— Что же такое, скажите на милость?

— Вы называете вашу жену — Ида, а Анатолій увѣряетъ меня, что надо ее звать совсѣмъ какъ-то по другому: я такого имени никогда и не слыхивала...

— Есть такое имя въ святцахъ, сразу не выговоришь: Ираида.

— Какъ? совсѣмъ по-дѣтски изумилась Марья Сергѣевна.

— Ир-ра-ида... иначе Ироида. Ее въ дѣтствѣ звали сокращенно: Ида — ну, и я такъ ее зову; а, признаться вамъ, мнѣ Ираида больше нравится: Ида... точно Ида Ивановна, ревельская нѣмка какая...

— Полноте... а и въ самомъ дѣлѣ Ираида лучше... Это — даже премилое имя... Ну, прощайте, жена будетъ бояться.

«И чего это я разболтался!» упрекалъ себя Михаилъ Петровичъ, спускаясь съ лѣстницы и путаясь въ подолѣ своего обшир-

====page 331====

наго плаща-плэда. Разговоръ съ Марьей Сергѣевной немножко скрасилъ ему впечатлѣніе вечера. Онъ выходилъ изъ квартиры пріятеля съ нѣсколько меньшимъ раздраженіемъ. Но на улицѣ его встрѣтилъ дождь, пополамъ съ рыхлымъ снѣгомъ. Не успѣлъ онъ раскрыть зонтика, какъ глаза ему совершенно залѣпило... Просто нельзя было дальше двигаться... Оглядѣлъ онъ направо, налѣво — ни одного извощика. Только рядъ тускло-мерцающихъ фонарей обозначалъ полотно широкой безлюдной улицы...

Чуть не плакать готовъ былъ Михаилъ Петровичъ и горько сталъ жаловаться на собственное геройство, на ненужную экономность: не послать за каретой въ такую погоду! Вся безсодержательность, вся шумная скука, вся болтливая тяжесть петербургскаго «фикса» начали глодать его. Онъ не находилъ себѣ оправданія и срамилъ себя за малодушную, нервную тревожность, которая человѣка въ сорокъ шесть лѣтъ гонитъ непремѣнно вонъ, Богъ знаетъ въ какую погоду, Богъ знаетъ зачѣмъ, и заставляетъ такъ коротать вечеръ... Неужели онъ дожилъ самъ до такой душевной пустоты, что ему необходимо куда-нибудь дѣться?!. Быть этого не можетъ!

Въ ста шагахъ, на углу короткаго переулка, Михаилъ Петровичъ набрелъ таки на дремавшаго извощика, разбудилъ его и забрался на совершенно промокшую подушку линейки. Его физическія страданія только удвоились. Поднялся вѣтеръ, снѣгъ пошелъ сильнѣе. Держать въ рукахъ зонтикъ было истое мученье. Даже подъ ваточное пальто забирались сырость и холодъ. Въ лицо хлестало немилосердно; а дрожки трясли такъ, что въ одной выбоинѣ, на углу Литейной — Михаилъ Петровичъ едва не вылетѣлъ и, схватившись за ободокъ козелъ, закричалъ:

— Разбойники! всѣхъ васъ перевести надо!

— Небось, и такъ переведутъ скоро, отвѣтилъ балагуръ-паренекъ лѣтъ шестнадцати: — однѣ губонинскія дылды весь хлѣбъ заѣдаютъ!..

Извощичій юморъ не особенно успокоилъ Михаила Петровича. Онъ только сознался, что очень ужъ далъ волю своей нервности. Но послѣднее его восклицаніе, обращенное къ самому себѣ: «быть этого не можетъ!» — всплыло опять наружу и повело его въ новый лабиринтъ выводовъ, одинъ другого сѣрѣе и безотраднѣе.

Не собственной пустотой долженъ онъ возмущаться, а прямо сказать, что его самыя здоровыя порыванія разбиваются о петербургскую дѣйствительность... Нельзя ему жить безъ людей; онъ — не философъ, не творецъ, не геній... Онъ можетъ идти впередъ только — «на міру». Нужды нѣтъ, что ему подъ пятьдесятъ

====page 332====

лѣтъ: его потребности здоровыя, никакой пустоты онъ въ себѣ не признаётъ. Вездѣ, во всемъ мірѣ, т. е. тамъ, гдѣ есть общіе интересы, каждый, поработавъ, идетъ въ клубъ, въ кафе, въ собраніе или въ домашній пріятельскій кружокъ — и тамъ находитъ свой воздухъ, тамъ набирается новыхъ силъ, готовится къ борьбѣ съ удвоенной вѣрой въ правоту своего дѣла...

А тутъ?..

И Михаилъ Петровичъ вспомнилъ, что, кромѣ Кривцова, у него нѣтъ ни одного «интеллигентнаго» семейнаго дома, дающаго вечера.

Да и не нужно!

IX.

Лампадка потрескиваетъ за абажуромъ на выступѣ изразцовой печки. Въ спальнѣ стоитъ теплый полусвѣтъ. На ночномъ столикѣ отчетливо и рѣзко стучатъ часы.

Въ кофтѣ и ночномъ чепцѣ, прислонясь спиной къ высокоподнятымъ подушкамъ, ждетъ Ида Николаевна. Минутами она затаитъ дыханіе и начинаетъ прислушиваться къ тому, что дѣлается на улицѣ. Уже давно умолкъ вечерній гулъ со стороны Обуховскаго Проспекта. Стало, часу съ перваго ночи, раздаваться дребезжанье отдѣльныхъ дрожекъ то вправо, то влѣво отъ дома. Было минутъ двадцать перваго, когда Ида Николаевна легла въ постель, аккуратно подвернула подъ себя одѣяло и съ четверть часа почитала, разсчитывая, что Михаилъ Петровичъ пріѣдетъ никакъ не позднѣе половины перваго. Онъ ни за что и нигдѣ ужинать не останется, ѣзды оттуда минутъ сорокъ. Въ концѣ двѣнадцатаго онъ непремѣнно заспѣшитъ домой.

У ней вечеръ прошелъ мирно и незамѣтно. Она просмотрѣла счеты, записала расходъ въ книжку, заказала завтракъ и обѣдъ Ловизѣ, прошлась по всей «коробочкѣ» и велѣла вездѣ тушить лампы, кромѣ передней и кабинета — Михаилъ Петровичъ такъ любилъ — и сѣла въ своемъ кабинетѣ въ любимое кресло, подобравъ подъ себя одну ногу (дурная привычка и какая упорная!), подперла подбородокъ ладонью правой руки и прочитала цѣлыхъ три часа — «вкусно-превкусно». Много ей еще нужно знать, а она — такая ужъ старая: вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ, ей ужь двадцать седьмой годъ пошелъ... «Мосѣвну» она часовъ до одинадцати держала на колѣняхъ, а потомъ отправила къ Ловизѣ въ кухню, гдѣ устроено ей было «логовище» т. е. корзина съ матрацомъ.

====page 333====

Но вотъ и часъ безъ пяти минутъ... Ида Николаевна наклонилась къ ночному столику, вглядѣлась въ циферблатъ часовъ и не легла, а скорѣе сѣла въ кровати. Въ слѣдующіе полчаса ожиданіе дѣлалось все томительнѣе. Она боялась за Михаила Петровича... Такая ужасная погода! простудится, обдуетъ его или свернется съ дрожекъ: онъ — такой неловкій... А вдругъ какъ заговорится тамъ, заспоритъ, раскричится, да еще съѣстъ что нибудь по разсѣянности — ну, и не будетъ всю ночь спать... Для другого это — ничего, а онъ — несчастнѣйшій человѣкъ на цѣлыхъ два дня сряду. Нервы разыграются... И нельзя предвидѣть что будетъ... Тутъ всякая малость вызоветъ припадокъ этой ненавистной хандры. Потекутъ горькія жалобы... Да это — еще ничего: а то замкнется въ себѣ самомъ, не пьетъ, не ѣстъ, никуда не ѣдетъ, ничего не читаетъ, даже газетъ не развертываетъ; а тутъ еще погода эта — хмурая, гнилая... Ахъ, Петербургъ!

Дождь было стихъ совсѣмъ; но вдругъ въ окно спальной стало хлестать что-то мягкое и липкое. Ида Николаевна сначала прислушалась, потомъ порывисто обернула голову.

Неужели снѣгъ?

Она вскочила, отыскала ногами туфли и подбѣжала къ окну, приложилась даже къ стеклу.

Да, снѣгъ, мокрый снѣгъ, пополамъ съ дождемъ. И какой вѣтеръ!.. Такъ и приплюскиваетъ къ стеклу хлопья снѣга. Гдѣ теперь Михаилъ Петровичъ? ѣдетъ навѣрно. И хорошо еще, коли нашелъ извощика... А если нѣтъ?..

Свѣжесть комнаты задѣла Иду Николаевну за ноги, но она медлила возвращаться подъ стеганное малиновое одѣяло. Еще тревожнѣе оглянула она вправо и влѣво отъ перекрестка. Все пространство было покрыто и сверху, и съ боковъ вертящейся, рыхлой пургой. Рядами падалъ снѣгъ; а вѣтеръ относилъ его въ сторону, крутилъ и кидалъ въ стекла оконъ все задорнѣе и задорнѣе... И ни откуда ни одного звука ѣзды.

Вернулась Ида Николаевна подъ одѣяло. Она принуждала себя лежать спокойно, безъ всякаго движенія. Такъ она пролежала съ полчаса, но въ головѣ, въ ушахъ, въ сердцѣ, не смолкая, шла жизнь. Каждая минута приносила и относила осязательныя для нея волны ожиданія. Тамъ гдѣ-то, около моста, что подлѣ царкосельскаго вокзала, а то со стороны Обуховскаго Проспекта идетъ все ближе шумъ. Это — дрожки... Теперь еще сильнѣе... Карета не такъ шумитъ; она пускаетъ другой шумъ: глуше, шире, глубже... Хорошо, еслибъ онъ добылъ карету или кто нибудь подвезъ его... Да кто подвезетъ? Тамъ навѣрно бываютъ одни мужчины или какія нибудь «немудрыя бабочки», какъ говоритъ

====page 334====

Михаилъ Петровичъ. Да, это — несомнѣнно дрожки... Ухо принимаетъ ихъ дребезжанье съ такимъ отчетливымъ возростаніемъ, что можно считать каждые двадцать шаговъ... Но вотъ дребезжаніе остается все на той же высотѣ звука: трудно узнать, къ подъѣзду ли поворачиваютъ, или ѣдутъ по той сторонѣ улицы. Съ минуту нельзя узнать... Кажется, вотъ-вотъ раскатятся налѣво, близко, близко къ тротуару и остановятся... Когда же? Начинается отливъ, остановки не было... Звукъ дѣлается глуше, глуше... Завернули налѣво, въ другую улицу, и черезъ нѣсколько секундъ и отдаленный шумъ замираетъ надолго...

Пытка!.. Сонъ нейдетъ! Да развѣ можно спать? Развѣ она имѣетъ право спать? Она сама его послала; пристала къ нему, почти выгнала его насильно... Ну, возмездіе и является... Почемъ она знала, что онъ будетъ непремѣнно сердиться или волновать себя попустому? Онъ сидѣлъ себѣ преспокойно на диванѣ и читалъ... Что это за мелкая тревожность, что за постоянная боязнь, за приставанье къ взрослому... пожилому даже человѣку! Какъ это противно! Да будь она сама Михаилъ Петровичъ — она бы давно бросила такую вздорную «дѣвчонку», неумѣющую быть серьёзной, мыслящей подругой... Другая бы издали, спокойно слѣдила за нимъ... Да и зачѣмъ непремѣнно слѣдитъ! Къ чему это постоянное шпіонство? Онъ и раздражается такъ часто оттого, что она къ нему пристаетъ, какъ несносная нянька! Вотъ, и добилась того, что онъ вернется мокрый, весь въ грязи, послѣ глупаго вечера съ жирной-прежирной осетриной, съ безконечными разговорами...

Добилась!

Нѣсколько разъ глаза Иды Николаевны становились влажными. Когда она нагнулась къ часамъ и разглядѣла на циферблатѣ два часа семь минутъ, она всплеснула руками и отвернулась къ стѣнѣ. Угрызенія и упреки перешли во что-то другое, болѣе ѣдкое... У ней начинало клокотать тутъ, подъ ложечкой. Она напряженно закрыла вѣки и лежала въ неловкой позѣ, все еще обернувшись лицомъ къ стѣнѣ. И только правое ухо нѣтъ-нѣтъ да и прислушается ужъ не къ улицѣ, а къ тишинѣ передней. 

Звонокъ.

Вздрогнуло у ней внутри. И такъ стало сначала хорошо, весело. Она чуть-было не выскочила изъ-подъ одѣяла. Но что-то удержало ее. Только голову обратила она въ сторону той двери, въ которую долженъ былъ войти Михаилъ Петровичъ. Теперь ей сдѣлалось досадно, да, досадно... Разумѣется, не за себя, а только за него, за его здоровье. Это новое чувство стало такъ

====page 335====

сильно, что она ужъ не прислушивалась къ тону, скоро ли проснулась Поля, какъ отворила ему дверь, сказалъ ли онъ ей что нибудь въ передней. Въ столовой всегда приготовляли ему чашку холоднаго бульона... Конечно, онъ въ столовой не остановится: онъ, вѣдь, ужиналъ. И это слово «ужиналъ» вырѣзалось въ головѣ Иды Николаевны необычайно ярко. Даже интонацію она почувствовала: слово произнесено было саркастически.

Дверь въ спальню отворилась безъ шума; но ключъ не сразу подался. Михаилъ Петровичъ, въ темномъ узкомъ халатѣ, съ часами на бронзовомъ штативѣ и съ носовымъ платкомъ въ рукѣ, бокомъ прошелъ, шаркая немного туфлями, къ своей кровати. Тихо легъ онъ и, только послѣ движенія, сдѣланнаго Идой Николаевной, проговорилъ:

— Ты еще не спишь!.. Прощай!.. Очень поздно.

Ида Николаевна совсѣмъ поднялась на подушкахъ и скрестила на груди руки.

— Михаилъ Петровичъ! (никогда она его такъ не называла) вы совсѣмъ загубить себя хотите! заговорила она строгимъ и низкимъ голосомъ.

— Ахъ, оставь меня! отвѣчалъ онъ, повернувшись къ стѣнѣ. Голосъ былъ совсѣмъ не сонный. Это какъ ножомъ ударило въ сердце Иды Николаевны. Значитъ, онъ ужасно возбужденъ, и не удастся ему заснуть до зари. Она испугалась, слова застыли у ней на губахъ; съ усиліемъ закрыла она глаза и томительно ждала, что будетъ...

Минутъ пять Михаилъ Петровичъ лежалъ неподвижно, потомъ началъ двигаться и все громче и громче вздыхать. Идѣ Николаевнѣ прекрасно былъ извѣстенъ тонъ и характеръ этихъ вздоховъ. Она ихъ боялась не меньше «замыканья» Михаила Петровича въ самого себя. Все ея «клокотанье» уже давнымъ давно улеглось. Въ эту минуту, она, затаивъ дыханіе, молила объ одномъ — чтобы какъ можно лучше притвориться спящей и не дать мужу повода къ разговору.

Поворачиваніе Михаила Петровича съ боку на бокъ продолжалось... Вздохи стали рѣже; но глубже, болѣзненнѣе.

«Вѣдь, онъ все равно не заснетъ, шептала про себя Ида Николаевна: — его душитъ теперь; онъ долженъ вызсказаться»...

Вопросъ только-было вылетѣлъ изъ груди и опять замеръ на губахъ. Колебаніе между жалостью и страхомъ начало мучить ее. Еще минута, и она бы разрыдалась.

— Миша! громко и рѣшительно окликнула она.

Онъ, вмѣсто отвѣта, поднялся на кровати всѣмъ туловищемъ и сѣлъ.

====page 336====

— Миша, что съ тобой? просительно продолжала Ида Николаевна, свѣсившись грудью съ края кровати.

Материнскіе звуки дрожали въ этомъ второмъ окликѣ.

Несразу отвѣтилъ Михаилъ Петровичъ... Въ немъ точно боролись разныя слова, разные возгласы, которыми онъ долженъ былъ разрѣшить накипѣвшій въ немъ душевный переполохъ.

X.

Сначала это былъ только одинъ возгласъ — но какой!.. Онъ такъ и охолодилъ Иду Николаевну, отдался даже въ ногахъ нервными мурашками... И сейчасъ въ головѣ ея пронеслась поздняя ночь съ гуломъ карнавала — та самая, что пришла ей въ ожиданіи пріѣзда мужа, до обѣда, вонъ тамъ, въ большомъ креслѣ ея кабинета... Вмѣстѣ съ тѣмъ, она почувствовала, что не невральгія нарождается тутъ, а другое что-нибудь, быть можетъ, страшнѣе, неизлечимѣе невральгіи...

— Успокойся, зашептала было она, вся трепетная и полная внутреннихъ слезъ, и не смогла докончить слова.

— Да, успокоиться я хочу! вскричалъ онъ — и не то всхлипнулъ, не то засмѣялся: — успокоиться, повторилъ онъ съ разстановкой... — Идти больше уже некуда!..

— Что тебя такъ огорчило? почти машинально выговорила она, чувствуя, какъ слабо-дѣтски звучитъ ея неумѣстный, въ эту минуту, вопросъ.

— Вотъ и вся жизнь передъ тобой, произносилъ раздѣльно Михаилъ Петровичъ, не обращаясь къ ней; онъ только подчинялся неудержимой потребности громко выговаривать свои мысли. — Все какъ на ладони! вскричалъ онъ, глядя впередъ, на дверную портьеру: — папенька, маменька заботились, отдали въ корпусъ, оставили вотчину, все сдѣлали, что могли... И шелъ бы по торной дорогѣ... Нѣтъ, въ университетъ захотѣлъ… Чина устыдился, эполеты — позоръ для мыслящаго человѣка... на кандидата надо держать… выдержалъ… До бѣлой горячки твердилъ тетрадки... Вотъ и дипломъ... Товарищи ужь батареями командуютъ, а ты на дипломъ любуешься… Ну, ученъ сталъ; деревня была: поѣзжай, живи съ меньшей братіей, учи ее, помогай ей, живи съ ней попросту, дѣлай добро походя... Немного на это надо мудрости... Нѣтъ, и этого мало... Рента — гадость! Благодѣянія — барство! Пускай живутъ какъ знаютъ. Вотъ вамъ кусокъ земли, вотъ вамъ капиталъ — прозябайте какъ умѣете... Опять надо учиться у нѣмцевъ... рыскать надо по Европѣ, ту-

====page 337====

да, сюда. Не взвидѣлся — глупостей надѣлалъ цѣлый коробъ; денегъ уже нѣтъ, знаній мало... въ тискахъ у мелкой нужды. — И доброе имя — на волоскѣ... Хватался за то, за се, работалъ, изворачивался, добывалъ себѣ свободу, боролся съ долгой-долгой кабалой... годъ, два, пять, десять... Тѣло не выдержало. Три года глупыхъ, безсмысленныхъ страданій... хлопоты, волненія, дѣла, надежда на шарлатановъ, водолечебницы... Тоска, тоска безумная, ненасытимая. И опять захотѣлось заново зажить, сбросить съ себя на вѣкъ эту ненавистную заботу о себѣ, о кускѣ хлѣба, о бренномъ тѣлѣ, съ другими идти, на міру работать. Впередъ, впередъ!.. Для нея, все для нея, для безцѣнной родины! Дуракъ!.. Старый, несчастный, полуумный!.. Вотъ ты куда пришелъ...

Не успѣла Ида Николаевна перевести дыханіе, какъ голова Михаила Петровича очутилась въ обѣихъ рукахъ; онъ началъ ее покачивать совершенно такъ, какъ тогда, въ ту ужасную ночь карнавала...

— Ты это серьёзно? вдругъ спросила она строго, отчетливо, почти гнѣвно. Что-то новое, смѣлое, безпощадное внезапно овладѣло ею.

Звукъ ея вопроса заставилъ его судорожно оторвать голову.

— Ты это серьёзно? повторила Ида Николаевна и замерла въ неподвижной строгой позѣ. Она, въ эту минуту, тоже сидѣла на кровати, выпрямивши все туловище.

— Ты, стало быть, ничего отъ жизни не ждешь? продолжала она, отдаваясь внутреннему «клокотанью», но выговаривая слова все отчетливѣе, сильнѣе, рѣзче. — Ничего? Ровно ничего? Такъ зачѣмъ же ты живешь? Вѣдь, для тебя второй жизни нѣтъ! Награды за страданія для тебя не припасено... тамъ, наверху... Не такъ ли? Ну, и будь мужчиной — возьми бритву или револьверъ, чѣмъ такъ мучиться, и биться, и нюнить!..

«Клокотанье» все поднималось и поднималось кверху, точно схватывая ее за горло; слово «нюнить» она очень хорошо слышала, но не испугалась его. Точно будто другая женщина говорила за нее, а она только изумлялась ея смѣлости, силѣ, суровой логикѣ.

Михаилъ Петровичъ съ недоумѣніемъ обратился къ ней: онъ не могъ разглядѣть вполнѣ отчетливо ея выраженія, но увидалъ, что глаза ея блестѣли, рука схватилась за край одѣяла, весь овалъ лица какъ бы вытянулся.

— Этого еще недоставало! вырвалось у него.

— А то — какъ-же? возразила она, немного подавшись въ его сторону, что же это такое за малодушіе? Одно изъ двухъ: или ты

====page 338====

дошелъ до послѣдняго предѣла — и тогда тебѣ жить не слѣдуетъ — слышишь! или же ты нервничаешь, блажишь: ты хуже всякой кликуши!.. Господи Боже мой!.. Есть ли во всемъ этомъ человѣческій смыслъ?!. Чего тебѣ недостаетъ? Такъ ты настрадался, такъ наболѣлъ, такъ наработался!.. Тебѣ сорокъ шесть лѣтъ; четырехъ мѣсяцевъ нѣтъ, какъ мы, наконецъ, устроились, живемъ, какъ люди, безъ нужды; ни отъ кого ты не зависишь!.. Дѣлай что угодно: читай, пиши, служи, знакомься, отдыхай! Все возможно, и такъ себя ужасно вести! Этому имени нѣтъ! Это хуже сумасшествія, хуже пьянства, хуже всего!..

Гнѣвъ такъ и разливался рѣкой по рѣчамъ Иды Николаевны... ѣдкіе, язвительные звуки послѣдовали за этимъ взрывомъ.

— И изъ-за чего все это, скажите на милость? Изъ-за того, что тебя сегодня какіе-то литераторы сухо приняли, забыли тебя; или изъ-за того, что я тебя прогнала на скучный вечеръ, гдѣ было накурено, гдѣ разговоръ не клеился; или заставили тебя ужинать, а потомъ погода и мостовая тебя доконали?.. Изъ-за этого только!.. Стыдно за тебя, вчужѣ стыдно!.. Какое намъ дѣло до этихъ господъ? Чего ты въ нихъ ищешь? Вѣдь, ты самъ же каждый день говоришь, что они — чучела! Это — твое выраженіе, я его не выдумала. И изъ-за этихъ чучелъ губить все: здоровье, покой, довольство; не наслаждаться ничѣмъ, ничѣмъ!..

Дыханіе у ней такъ сперлось, что она обхватила горло рукой и мгновенно смолкла. Все то, что она произнесла въ эти два-три пріема, проносилось въ ея груди, именно въ груди, а не въ головѣ. И ни на одну секунду не залетѣлъ ей въ сердце упрекъ въ томъ, что мужъ такимъ малодушіемъ оскорбляетъ ее, прямо показываетъ этимъ, что она — ничто въ его жизни, что онъ ни на одну каплю не существуетъ для нея, для ея жизненныхъ радостей, хоть для простого спокойствія. Она забыла совсѣмъ, что цѣлыхъ три года она, молодая, полная силъ и свѣжести, протомилась у его изголовья; что чуть не съ первыхъ дней супружества превратилась она въ сидѣлку, въ неизмѣннаго товарища, въ мать, стерегущую каждое его дыханіе. Ничего этого не вспомнила и голова Иды Николаевны. Оскорбленное чувство женщины молчало. Говорила только горечь возмущеннаго друга.

Она не заплакала. Въ груди стало что-то, точно жесткій кусокъ; но глаза были сухи, къ щекамъ даже не прилила кровь; онѣ были почти мертвенно блѣдны; а на вискахъ захолодѣло отъ влажной кожи.

— Прекрасно! откликнулся Михаилъ Петровичъ уже иначе,

====page 339====

не тѣми звуками, какими онъ говорилъ съ самимъ собой, а точно заимствуя ихъ ѣдкость отъ Иды Николаевны. — Прекрасно! Этого только недоставало! Вотъ она — квинтъ-эссенція женскаго бездушія и эгоизма! Слышите вы эту философію: пей, ѣшь, валяйся на диванѣ, возись съ моськой, катайся по Петербургу и не смѣй искать чего нибудь повыше, не смѣй оплакивать свою безплодную, дурацкую жизнь!.. Не мнѣ слѣдуетъ стыдиться, а тебѣ... Потому-то всѣ мы и страдаемъ такъ невыносимо, потому-то и гложетъ насъ хандра, что около насъ — не подруги, не товарищи, не вѣрные сотрудники, а довольныя судьбой барыни или дѣти какія-то, непонимающія смысла и тяжести жизни!.. Вотъ наше безъисходное горе! А вырвался у васъ крикъ — вамъ сейчасъ подносятъ револьверъ или стклянку съ ціанъ-кали! Откушай, милый мой, что-жь тебѣ долго мучиться? покажи себя мужчиной, не распускай нюни!..

«Неужели я это говорила?» съ ужасомъ спросила себя Ида Николаевна и заметалась на кровати. Не прошло двухъ минутъ, какъ она, накинувъ на себя пеньюаръ, уже обливалась слезами, обнимала Михаила Петровича, громко рыдала и прижимала его голову къ своей груди.

— Миша!.. слышалось сквозь рыданія. — Ради Христа Создателя... прости меня окаянную! Я совсѣмъ обезумѣла! У меня такъ вскипѣло внутри... развѣ я могу подавать тебѣ револьверъ?.. Брани меня, брани... Я тебя не понимаю, я — глупая, бездарная, я не лучше моськи... Все это я знаю... Только ты-то живи, ты воскресъ на моихъ рукахъ... Миша, мой безцѣнный!..

И она порывисто прижималась къ нему, цѣлуя его руки, падая лицомъ на подушку и заглушая въ ней свои неудержимыя рыданія, не замѣчая, что Михаилъ Петровичъ давно цѣлуетъ ее въ тихомъ умиленіи и не сдерживаетъ своихъ собственныхъ слезъ.

XI.

Тишина опять стоитъ въ спальнѣ. Чуть слышно только порывистое дыханіе спящаго Михаила Петровича. Но Ида Николаевна не спитъ. Она не можетъ оправиться отъ сцены, бывшей за полчаса передъ тѣмъ. Ее точно что «осѣнило». Никогда еще она не могла такъ углубиться въ свою жизнь съ мужемъ, да и въ самоё себя.

Нѣтъ, это — не простая вспышка капризнаго и болѣзненнаго мужчины! Подъ этимъ кроется что-то другое, и вотъ этимъ-то

====page 340====

«другимъ» она никогда не занималась, никогда объ немъ хорошенько не раздумывала. Тутъ, если и болѣзнь, то душевная, и не болѣзнь даже, а долгая боль, цѣлый рядъ отдѣльныхъ страданіи... Вотъ они теперь и скопились, и произвели взрывъ... Это для нея ясно въ настоящую минуту...

Дойдя, въ какомъ-то страшномъ для нея спокойствіи, до такого вывода, Ида Николаевна вся вдругъ похолодѣла. Ужасъ овладѣлъ ею. Она рада бы взять назадъ свой выводъ, но онъ стоялъ передъ ея глазами такой отчетливый, точно кто его написалъ огненными буквами на темной стѣнѣ... Гдѣ-же спасенье? Въ комъ и въ чемъ лежитъ корень страшнаго недуга? Вѣдь, Михаилъ Петровичъ — не дитя, не истерическая женщина, не помутившійся разумомъ человѣкъ. Онъ теперь здоровъ... Такимъ бодрымъ она его и не помнитъ... Гдѣ же корень?

Въ ней самой!.. Отвѣтъ явился сразу, безъ всякихъ мучительныхъ поисковъ. Она во всемъ виновата... Не капризная раздражительность, не придирчивость заговорили сейчасъ въ Михаилѣ Петровичѣ, когда онъ вылилъ все, что скопилось у него на душѣ, и прямо ей сказалъ, что она его не понимаетъ, что она вся погружена въ пошлую матеріальность, вся ушла въ свою «коробочку».

Развѣ это — не правда?

Чувство леденящаго ужаса перешло въ припадокъ новой сердечной тревоги... Ида Николаевна приподняла голову, закрыла ее руками и сейчасъ-же низко опустила... Такъ пробыла она нѣсколько минутъ, отдаваясь новому, еще неизвѣданному горю...

Господи, отчего это не встрѣтился онъ съ другой женщиной? За что ему такая злая судьба, что онъ связанъ съ ней, такой глупой, банальной, ничего не видящей дальше своей коробочки? Развѣ мало на свѣтѣ, даже здѣсь, въ одномъ этомъ ненавистномъ ему Петербургѣ, молодыхъ женщинъ: и дѣвицъ, и вдовъ, и красивѣе ея, и умнѣе, и ученѣе, а главное, съ умѣньемъ увлекать, съ талантомъ, съ настоящимъ пониманіемъ всѣхъ его думъ, желаній, идеаловъ? Такая женщина сама бы первая стала подталкивать его впередъ и ободрять, нашла бы ему дѣло по душѣ. Да, нашла бы! Развѣ это невозможно?! Гдѣ она, эта женщина? Встрѣться они завтра — пускай она владѣетъ его сердцемъ. Только-бы онъ могъ увлечься ею, забылъ бы про свое недовольство, хоть одну зиму прожилъ бы бойко, весело, съ надеждой на лучшее.

Идѣ Николаевнѣ казалось, въ эту минуту, такъ просто, такъ отрадно уступить мужа той женщинѣ, которая увлечетъ его. Давно она перестала считать его своимъ. И никогда эта истина

====page 341====

не представлялась ей такъ отчетливо, какъ теперь... Какихъ-нибудь два мѣсяца послѣ ихъ свадьбы — она уже не думала о себѣ, о своей любви, о томъ, что она имѣетъ на него права возлюбленной и жены...

Черезъ годъ, среди ихъ переѣздовъ съ одного больничнаго пункта на другой, Михаилъ Петровичъ въ шутку звалъ ее: «Мещеринъ-junior» и часто приговаривалъ, лежа въ креслѣ:

— Какая ты женщина, Идочка; ты — просто добрый гимназистъ!

Ея чувство къ нему перешло такъ быстро (она даже не можетъ сказать, когда это случилось) во что-то, ни капли не похожее на любовь жены, имѣющей любовныя права на мужчину. Ей даже смѣшно было бы, еслибы кто сказалъ ей, что она имѣетъ на него права. Правда, она увлеклась имъ въ первые два мѣсяца, но какъ? Поставила его на «полочку», на пьедесталъ, преклонилась передъ его умомъ, добротой, благородствомъ. А потомъ, когда узнала его судьбу, ушла вся въ жалость, въ его физическія страданія, въ ежесекундный уходъ за нимъ, въ привычку слѣдить за каждымъ его дыханіемъ. Гдѣ же тутъ была себялюбивая любовь съ требованіемъ взаимности, съ жаждой наслажденій, съ порывомъ и натискомъ страстей? Она и думатьто объ этомъ никогда не умѣла... Въ ней жили и живутъ мать и сестра, и дочь — всѣ три вмѣстѣ. И онъ тоже чувствуетъ къ ней. Это ясно; нѣтъ тутъ для нея никакой обиды... Когда она съ нимъ встрѣтилась — онъ страшно тосковалъ. Въ немъ жила стародавняя жажда нѣжности; нѣжность и сблизила ихъ, а не страсть, не порывы, не исканье наслажденій. Она для него — дочь, сестра; но не возлюбленная... Вотъ — правда... И съ какой радостью схватилась бы она за эту правду, еслибъ только въ ней, въ этой самой правдѣ, сидѣла вся бѣда!

Ему надобна другая женщина!

Точно по чьему-то приказанію, сразу примирилась Ида Николаевна съ этой мыслью. Лежа, съ открытыми глазами, погружалась она въ новыя и новыя думы... Одна за другой, переплетались онѣ въ ея головѣ и приносили съ собой неожиданные приговоры, предъ которыми она не могла не склоняться...

Гдѣ же ей сладить съ его недугомъ?.. Она, вѣдь, только урывками живала здѣсь, да и некому было указать ей прежде на то, что дѣлается среди всѣхъ этихъ русскихъ людей, и тѣхъ, что моложе Михаила Петровича, и сверстниковъ его... Онѣ съ матерью жили совершенно не такъ, какъ живетъ теперь въ Петербургѣ «интеллигенція». И слово-то это ей было почти-что неизвѣстно. Ей всегда казалось, что былъ бы человѣкъ добръ,

====page 342====

были бы его желанія просты и выполнимы — и все пойдетъ хорошо... А тутъ — совсѣмъ не то... Заѣдаетъ особая, ей неизвѣстная тоска... Понимаетъ и она, что не въ томъ только жизнь, чтобы гнѣздо свое устраивать и уберегать... Для себя — ей ничего не надо. Учить ее жить для другихъ — нечего: она давно для себя не живетъ... Но если обширнаго дѣла нѣтъ, если крылья подрѣзаны, если люди мелки, не спѣлись между собой, вездѣ разладица... Надо подождать...

Сколько разъ она говорила мужу: — «Миша, милый мой, подожди: все у тебя будетъ!..»

Это слово: «подожди!» выводило его изъ терпѣнья. Онъ ждать не хочетъ...

Да, полно, можетъ ли онъ ждать?.. Вѣдь, ему минулъ сорокъ седьмой годъ... На здоровье надежда плохая... Еще пять-десять лѣтъ...

«Неужели только десять?» съ новымъ ужасомъ спросила себя Ида Николаевна и заметалась въ постели.

Она можетъ такъ разсуждать, она смѣетъ приглашать его ждать, учить его терпѣнью, когда онъ чувствуетъ лучше ея, что жить ему недолго и послѣднія силы потрачены будутъ даромъ! Она смѣетъ разсуждать! Человѣкъ бился, бился, чудомъ воскресъ изъ мертвыхъ, съ неутомимой жаждой живаго дѣла, впечатлѣній, страсти!.. Да, и страсти! Развѣ онъ жилъ? Онъ прозябалъ или мучился, сознавая, что его труды, заботы, недуги — все это идетъ только на личную свободу, на свое «бренное тѣло». Такъ, вѣдь, оно и вылилось сейчасъ. А она смѣетъ!..

Мысли Иды Николаевны начали путаться; тяжело опустилась голова, въ послѣдній разъ, на подушку; а правая рука машинально отбросила край одѣяла. Молодое тѣло побороло, наконецъ, горячку мозговой работы.

Но сонъ былъ очень коротокъ. Уже на разсвѣтѣ проснулась Ида Николаевна и тотчасъ же, притаивъ дыханіе, оглядѣла мужа. Онъ тяжело, но крѣпко спалъ. Голова его немного свѣсилась съ подушки... Тихо, тихо подошла она къ нему и поправила подушку. Также беззвучно прошла она въ свой кабинетъ, присѣла къ письменному столу, открыла бюваръ и стала писать медленно, чтобы заглушигь звукъ пера.

Первой ея мыслью, когда она проснулась, былъ вопросъ: пройдетъ-ли даромъ для Михаила Петровича ихъ вчерашняя сцена?

Онъ, съ самаго пріѣзда въ Петербургъ, ничего не принималъ и ни у кого не лечился: но его давнишній знакомый, еще изъ-за границы, докторъ Фигуровскій, какъ разъ — такой врачъ, къ

====page 343====

которому слѣдовало бы ей гораздо раньше обратиться, хотя бы и тайно отъ Михаила Петровича. Доктора Фигуровскаго онъ уважаетъ, часто говорилъ ей даже, что его спеціальность — нервнѣя болѣзни... и душевныя... Чего же лучше? И какъ она могла объ этомъ не подумать?

Чуть переводя перомъ по толстой матовой бумагѣ, Ида Николаевна писала доктору, прося его завернуть къ мужу передъ завтракомъ.

«Только, пожалуйста, писала она: — не дѣлайте вида, что вы пріѣхали съ цѣлью разузнавать о его здоровьи. Онъ будетъ очень недоволенъ и догадается, что это я...»

Написавъ записку, Ида Николаевна припомнила себѣ наружность доктора и подумала, приложивъ ручку пера къ губамъ:

«Неужели онъ — спеціалистъ по нервнымъ болѣзнямъ? Онъ самъ такой...»

Она не досказала: «какой», но поняла себя и безъ словъ. Записку она запечатала, прошла въ кабинетъ мужа, отыскала тамъ адресъ доктора и отдала Ловизѣ, чтобы та послала съ посыльнымъ, отправляясь на рынокъ.

Михаилъ Петровичъ проснулся въ половинѣ десятаго.

XII.

Въ столовой Поля накрывала на столъ къ завтраку. Она уже нѣсколько опоздала, и это ее заставило нахмуриться больше обыкновеннаго. Никакъ она не могла поладить съ петербургской акуратностью. Завела ей Ида Николаевна будильникъ; шутка-ли — пять рублей заплатили за какую-то мѣдную стуколку со стрѣлками? А Поля на три раза — разъ непремѣнно забудетъ завести его вечеромъ — ну, и проспитъ. Вотъ тоже и съ завтракомъ. Въ кухнѣ висятъ часы, даже съ боемъ. Приказано барыней, чтобъ въ четверть двѣнадцатаго накрывать къ завтраку — и всегда-то опоздаешь! И не все-ли равно: въ четверть-ли двѣнадцатаго, или въ половинѣ: вѣдь, будетъ поданъ завтракъ во время. Ловиза — та вонъ управится, какъ пить дастъ. Такъ та — на то и шведка! Опять тоже вотъ эта посуда... Откуда только они ее выписали? Какъ возьмешь за ножку — всѣ-то рюмки и стаканы на ножкахъ — станешь полотенцемъ вытирать — и отлетѣла ножка! Въ два мѣсяца три рюмки такъ ухлопала. Хорошо еще, что барыня добрая, не вычитаетъ.

Съ несомнѣнной злобой оглядѣла Поля стаканы и рюмки изъ тонкаго стекла — на ножкахъ, разставивъ ихъ передъ тарелками.

====page 344====

Кто ихъ знаетъ: вотъ стоятъ покойно, а чуть прикоснешься — и на двое!

Она даже задумалась и прослушала звонокъ въ передней. Ей нужно было еще сходить за горчицей, да не забыть запасные ножи положить въ корзинку: эта подробность до сихъ поръ ей не давалась.

Изъ кабинета раздался особый звонокъ въ кухню. Ловиза показалась въ дверяхъ столовой и шепотомъ кинула ей:

— Сванятъ... Баринъ и кости...

Поля ничего не отвѣтила и только всѣмъ своимъ плотнымъ корпусомъ двинулась въ переднюю, разсудивъ, что надо сначала отпереть гостямъ. Ей былъ данъ, разъ навсегда, приказъ: къ Михаилу Петровичу до завтрака никого не принимать.

«Звонилъ навѣрно и баринъ, что не сейчасъ дверь отворили», подумала Поля, подходя къ наружной двери.

Она не ошиблась. Михаилъ Петровичъ, въ домашнемъ синемъ сюртучкѣ, сидѣлъ и читалъ газету въ томъ самомъ широкомъ, простеганномъ креслѣ, куда по вечерамъ приходила спать Мося. Онъ слышалъ, что на лѣстницѣ позвонили, и съ минуту никто не шелъ отворять. Этого онъ никогда не могъ вынесть. Медленность Поли заставила его перейти черезъ весь кабинетъ и позвонить.

Михаилъ Петровичъ чувствовалъ себя, какъ всегда послѣ тревожной ночи — вяло, пришибленно; но головной боли у него не было. Онъ просматривалъ газеты и сегодня, точно такъ же, какъ и наканунѣ, и почти каждый день съ пріѣзда своего въ Петербургъ, мысленно повторялъ:

«И зачѣмъ это я выписываю цѣлыхъ три газеты? И въ одной-то нечего читать: другъ друга повторяютъ только. Хоть бы рубрики-то у себя поновѣе завели — и того нѣтъ!»

Изъ передней до него долетѣлъ разговоръ.

— Дома нѣтъ, говорила Поля такимъ голосомъ, что ей бы никто не повѣрилъ.

— Меня-то примите... Это, вѣдь — для другихъ...

— Да вы — кто же?

— Докторъ я...

— Не знаю... они насчетъ васъ ничего не приказывали.

— Разумѣется, что ему приказывать? Я, вѣдь, не съ визитомъ...

Михаилъ Петровичъ поспѣшилъ растворить дверь въ переднюю и громко, веселымъ тономъ, крикнулъ:

— Викентій Кондратьичъ!.. для васъ запрету нѣтъ, пожалуйте, пожалуйте.

====page 345====

Ему въ это утро визитъ хорошаго знакомаго былъ положительно пріятенъ. Онъ боялся послѣ газетъ остаться съ самимъ собою, съ необходимостью вернуться къ вчерашней сценѣ, дойти до рѣшительнаго, еще болѣе скорбнаго вывода.

Сухощавая, нѣсколько согнутая фигура доктора расположилась посрединѣ кабинета въ видѣ темной линіи, раздѣлившей комнату на двѣ неравныхъ части. Михаилъ Петровичъ машинально оглядѣлъ его и нашелъ, что его заграничный знакомый (они съ нимъ не видѣлись недѣли три-четыре) похудѣлъ въ тѣлѣ и въ лицѣ. Вокругъ глазъ легкіе коричневые круги; щеки осунулись и пожелтѣли; даже побѣлѣли довольно толстыя губы. Русые плоскіе волосы были подстрижены и торчали на маковкѣ какимъ-то раздражительнымъ пучкомъ.

«А, вѣдь, онъ меня чуть не на двѣнадцать лѣтъ моложе», подумалъ Михаилъ Петровичъ и не могъ не сознаться, что самъ онъ, при всѣхъ своихъ немощахъ, все-таки свѣжѣе на видъ.

По привычкѣ, извѣстной хозяину съ первыхъ дней ихъ знакомства, докторъ зашагалъ вдоль и поперекъ по кабинету, подгибая слегка колѣни и потирая руки, что онъ дѣлалъ во всякое время года, точно ужасно прозябъ.

— Что это вы какъ перемѣнились? спросилъ Михаилъ Петровичъ и тотчасъ же прибавилъ: — спасибо, что заѣхали — не какъ докторъ, а какъ пріятель.

Викентій Кондратьичъ вскинулъ на него голову вбокъ и прищурилъ одинъ глазъ. Какъ истый холостякъ, онъ про себя подумалъ: «И всѣхъ-то васъ жены надуваютъ не тѣмъ, такъ другимъ».

— Скверно! выговорилъ онъ съ такой гримасой, точно проглотилъ гранъ пять хинину. — Нестерпимо скверно!

— Что такъ? сочувственно окликнулъ Михаилъ Петровичъ.

— Двѣ недѣли валялся! Воспаленіе кишекъ (онъ произносилъ кишекъ, а не кишокъ), а потомъ желтуха; да развѣ въ этомъ климатѣ есть возможность существовать по-человѣчески?

— Кому вы это говорите! вырвалось у Михаила Петровича; но онъ тотчасъ же почувствовалъ, что ему не то хотѣлось слышать; онъ и самъ былъ переполненъ возмущенія: вчерашняя поѣздка къ Таврическому Саду сидѣла еще въ немъ.

— Вы, вѣдь, ничего? небрежно спросилъ докторъ, подойдя къ нему. — Сонъ есть, аппетитъ?

— Ничего, успокоивалъ Михаилъ Петровичъ больше самого себя, чѣмъ доктора.

====page 346====

— То-то... Коли день проживешь безъ какой-нибудь крупной гадости, такъ и то надо благодарить угодниковъ.

Михаилъ Петровичъ ничего на это не замѣтилъ. Онъ примолкъ и началъ себѣ пояснять, почему докторъ точно угадалъ его настроеніе, точно нарочно вторилъ ему; а онъ-бы желалъ, въ эту минуту, совершенно другого.

— А каковы дѣла во Франціи? съ раздражительнымъ оживленіемъ вскричалъ Викентій Кондратьичъ и поднялъ въ воздухъ обѣ руки: онъ руками дѣйствовалъ, почти не сгибая ихъ, какъ крыльями мельницы.

— Да, не особенно вкусно, лѣниво отвѣтилъ Михаилъ Петровичъ.

Онъ терпѣть не могъ разговоровъ «о политикѣ» — такъ, ни съ того, ни съ сего, и отъ нѣкоторыхъ петербуржцевъ просто бѣгалъ, зная за ними эту замашку.

— Нѣтъ, каковъ этотъ Бюффе? Буфетъ какой-то осиновый?! Съ клерикальными настойками... Да и Гамбетта — виляетъ, просто до гадости виляетъ. Эта версальская палата, съ позволенія сказать — какое-то срамное мѣсто... И, вѣдь, что меня бѣситъ!.. Привыкъ я читать одну и ту-же газету, вотъ уже который годъ. Теперь, вмѣсто политики, какъ она быть должна, разсужденія одни... Хоть-бы вы написали въ редакцію: вы, кажется, и съ господами литераторами водитесь... Мнѣ факты подай, переведи мнѣ цѣликомъ, что сказалъ такой-то, какъ ему возразилъ тотъ-то... Какая схватка вышла — все мнѣ переведи!.. А тутъ развернешь и читаешь: «мы говорили неразъ, что англійское министерство держится ложнаго принципа». Какое мнѣ дѣло до того, какъ ты на Дизраэли смотришь? Очень мнѣ сладко читать твои разсужденія! Факты мнѣ подай — вотъ что!..

«И зачѣмъ ему политика? Вѣдь это только отъ пущей скуки говорится», думалъ Михаилъ Петровичъ, стараясь не глядѣть на длинную фигуру доктора съ махающими руками.

На оживленный гулъ разговора въ кабинетъ вошла Ида Николаевна. Она съ утра ждала визита доктора, одѣлась раньше обыкновеннаго «совсѣмъ», т.-е. въ платье, а не въ рабочій шерстяной пеньюаръ, и не ходила въ кабинетъ до пріѣзда Викентія Кондратьича. Его голосъ черезъ пять минутъ уже ясно долеталъ до спальни. Это ее ободрило. Значитъ, онъ завелъ живой разговоръ и не даетъ Михаилу Петровичу задумываться.

Войдя, она поздоровалась съ докторомъ, какъ съ старымъ знакомымъ. Она не хотѣла наводить разговоръ на здоровье мужа и тотчасъ-же присѣла на диванъ, сдѣлавъ такую мину, что она проситъ не прерывать для нея ихъ бесѣды.

====page 347====

— А вѣдь вы очень любите Францію? спросилъ Михаилъ Петровичъ, желая какъ-нибудь свернуть въ сторону отъ газетной политики.

— Коли такія мерзости пойдутъ — и разлюбишь! А, разумѣется, одна у меня мечта: сколотить хоть немудрый капитальчикъ — и кончать дни свои въ Парижѣ... Вы не повѣрите, обратился онъ къ Идѣ Николаевнѣ: — практикую я десять лѣтъ. Сколько матерьяловъ могъ-бы собрать, работъ сколько могъ-бы написать... И ни во что-то не хочется путемъ войти...

— Отчего-же это, докторъ? спросила Ида Николаевна, внутренно уже тревожась направленіемъ разговора и тономъ самого доктора.

— Петербургъ! Страна наша милая! Тупѣешь съ каждымъ днемъ, повѣрьте вы моему слову — съ каждымъ днемъ... Утромъ — госпиталь; потомъ по городу ѣзди, потомъ пріемъ... Только и дѣлаешь, что бумажки суешь въ карманъ...

— Да, вѣдь, это довольно весело, докторъ!

Ида Николаевна тихо разсмѣялась и тотчасъ-же подумала: «Зачѣмъ это онъ о себѣ въ такомъ тонѣ говоритъ? Развѣ я его за этимъ просила?»

— Только изъ-за этого всѣ и бьемся. Другой цѣли нѣтъ!.. Гадко, отвратительно; но не вырвешься изъ этой колеи. Не одного меня Петербургъ заѣлъ. Всѣ мы въ одной лужѣ барахтаемся. На работу остается вечеръ... Засядешь съ пріятелями въ четверомъ въ вистъ съ козыремъ: это — еще лучшія минуты жизни. — Ей-Богу! по крайней мѣрѣ, хоть посмѣешься... И это — жизнь!..

Послѣднее восклицаніе Викентія Кондратьича вышло ужь совсѣмъ не по-нутру Идѣ Николаевнѣ, да и Михаилъ Петровичъ совсѣмъ съёжился въ своемъ широкомъ креслѣ.

— Полноте, докторъ, начала нерѣшительно Ида Николаевна, поглядывая на мужа: — будто-бы во всемъ виноватъ Петербургъ... и вообще наша жизнь... Какъ-же вы такъ насъ съ Мишей смущаете, а вѣдь мы пріѣхали на долгое житье.

— И напрасно! вскричалъ Викентій Копдратьичъ и наморщилъ переносицу. — Я мужу вашему и за-границей говорилъ: пускай онъ всякую эту тоску по родинѣ броситъ. Ему надо въ тепломъ климатѣ жить, среди живаго, бойкаго народа, между французами или сѣверными итальянцами. Какая у него натура? Эмоціонально-синергическая! Смѣсь волненій съ потребностью въ разряженіи нервной энергіи. Такъ что-жъ съ этакой натурой дѣлать у насъ? Развѣ мы здѣсь какъ люди живемъ?

«Господи, что-же это такое? На смѣхъ онъ, что-ли?» — волно-

====page 348====

валась Ида Николаевна и начала слегка краснѣть. На мужа она ужь не смотрѣла... Докторъ, значитъ, совсѣмъ ее не понялъ. Или онъ не жалѣетъ нисколько Михаила Петровича? И зачѣмъ всѣ эти мудреныя слова: «эмоціальныя», да еще какая-то «синергическая?» А, можетъ, и не такъ даже: сразу не выговоришь.

— Еслибъ еще мужъ вашъ, продолжалъ Викентій Кондратьичъ, точно дѣлая кому выговоръ: — былъ по натурѣ чисто-нервный субъектъ, тогда я ему не посовѣтовалъ-бы жить на югѣ: для этого Швеція есть. Вотъ прелестная страна; у меня тамъ, около Стокгольма, чуть не дюжина паціентовъ ожила въ шесть недѣль... Туда-бы я васъ и сталъ посылать... А у Михаила Петровича что? Разверните любую популярную книжку... Ну, хоть Бэна — читали?

Вопросъ обращенъ былъ не то къ Идѣ Николаевнѣ, не то къ Михаилу Петровичу.

Ида Николаевна покраснѣла ужь во всю щеку и проговорила, точно уличенная на мѣстѣ:

— Извините, докторъ.

— Прямой сколокъ съ типа мимовольной энергіи!

— Какой-же это, докторъ, мимовольной? смущенно спросилъ и Михаилъ Петровичъ.

— Мимовольной... Бэна читали? 

— Да, у меня есть кое-что...

— Прочтите.

— Зачѣмъ-же ему все это читать? вдругъ вмѣшалась Ида Николаевна и рѣзко встала съ дивана. — Миша и безъ того нервенъ, докторъ, а тутъ ему еще разстраивать себя описаніемъ разныхъ болѣзней.

— Это — не болѣзнь, это — темпераментъ.

Викентій Кондратьичъ улыбнулся и менѣе рѣзко добавилъ:

— Вы тоже — чистый типъ... такъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, кажется.

— Какой-же? выговорила Ида Николаевна, обрадовавшись тому, что разговоръ перешелъ на нее.

— Эмоціональный, уже безъ всякаго осложненія.

Эта неожиданная консультація такъ подѣйствовала и на мужа, и на жену, что имъ обоимъ сдѣлалось крайне жутко. Но докторъ перебилъ себя на послѣдней фразѣ и взялся за шляпу, взглянувъ предварительно на часы.

Михаилъ Петровичъ поднялся, подалъ ему руку и предоставилъ женѣ проводить его до передней.

====page 349====

— Ахъ, докторъ! прошептала Ида Николаевна, когда Поля подавала ему пальто.

— Онъ — ничего; только поскорѣе вонъ изъ Петербурга!

— Не говорите вы ему этого, ради Бога!.. чуть не со слезами взмолилась она. — Вы не знаете, вы не видали... Въ Италіи — ему смерть...

— Быть не можетъ!..

Она только махнула рукой и вернулась въ кабинетъ. Михаилъ Петровичъ сидѣлъ, взявшись ладонью за голову. Когда она его окликнула, онъ съ мутнымъ выраженіемъ глазъ сказалъ:

— Если готово, пойдемъ завтракать, и прибавилъ: — знаю я не хуже его свою натуру... Не климатъ мнѣ итальянскій нуженъ, а люди... 

Они молча перешли въ столовую и за завтракомъ ни слова не сказали о докторѣ.

XIII.

Опытъ съ докторомъ совсѣмъ не удался. Иду Николаевну взяло тотчасъ-же боязливое раздумье: какъ-же дальше-то будетъ? Что, если Михаилъ Петровичъ серьёзнѣе разстроится — какъ тогда обращаться къ Викентію Кондратьичу? Ему и самому-то надо-бы проѣхаться въ Стокгольмъ съ его нервностью, жолчносттью и всякими «эмоціями» да «мимовольными энергіями». Не приглашать его — нельзя. Онъ, хоть и не любитъ вовсе практики, не навязывается на нее, но все-таки его обидишь, если обратиться къ другому медику. Как-нибудь да надо будетъ это устроить, а главное — какъ можно скорѣе. Надо поговорить съ Дурнашевымъ. Вотъ это — прочный человѣкъ, ученый, спокойный, всегда бодрый. Онъ, хоть и не докторъ медицины, но навѣрно дастъ ей прекрасный совѣтъ. Онъ да Рябининъ — вотъ два человѣка, которыхъ надо-бы Михаилу Петровичу видѣть каждый день. Но они такъ далеко живутъ; одинъ на Выборгской, другой — Богъ знаетъ въ какой линіи на Острову. И оба страшно заняты! Эти не жалуются на пустоту жизни, не ищутъ все чего-то. Надо убѣдить Михаила Петровича завести у себя вечера хоть разъ въ двѣ недѣли. Всего-бы лучше — по воскресеньямъ. Въ этотъ день какъ-то всегда некуда дѣться... Сначала хоть для ближайшихъ пріятелей: ну, три-четыре человѣка — и то хорошо. Къ Кривцову онъ больше не хочетъ ѣхать, но къ нимъ-то Анатолій Никитичъ очень можетъ являться, и жена его...

Дойдя до мысли о женѣ Кривцова, Ида Николаевна выпу-

====page 350====

стила изъ руки карандашъ, который держала до того, сидя передъ «книжкой» у своего письменнаго стола.

Время между завтракомъ и обѣдомъ шло у ней на «ученье». На всю недѣлю составляла она себѣ учебную программу и старалась строго держаться ея. Вечеромъ, раза три въ недѣлю, ходила на курсы. Но сегодня она не могла взяться за книгу, прямо отбросивъ все, что бродило внутри со вчерашней ночи.

Какъ только въ головѣ ея явилась мысль о женѣ Кривцова, тотчасъ-же вчерашній выводъ всталъ передъ ней во всей своей силѣ... Она его опять приняла совсѣмъ спокойно, точно вещь, которую она рѣшила пять лѣтъ тому назадъ.

Да, она его уступитъ, когда онъ встрѣтитъ такую женщину... А сама стушуется... Когда нужно будетъ, когда онъ ее позоветъ, опять придетъ... Это — дѣло рѣшенное... А до того нужно ему жить, а не страдать; надо за него и для него думать, искать людей, совѣтовъ, мыслей, впечатлѣній... Она готова хоть сейчасъ ѣхать къ этой Кривцовой. Что за малодушіе удерживало ее? Она и понять не можетъ. Ну, та докторъ... ужь не знай — чего... Положимъ, философіи. Но развѣ между ними можетъ быть соперничество, взаимное кокетничанье?.. Развѣ ея самолюбіе можетъ участвовать во всемъ этомъ? Эта Марья Сергѣевна (такъ, вѣдь, ее зовутъ) интересная, милая личность, нравится ему; она оживитъ его, будетъ часто ѣздить къ нимъ; начнутся горячіе «интеллигентные» разговоры, эти ужасные разговоры, которыхъ никакъ не заведешь и не поддержишь безъ учености, безъ большаго образованія или просто безъ снаровки, безъ дара слова. Разумѣется, никто не хочетъ отнимать ее, эту Марью Сергѣевну, у мужа. Они, какъ слышно, такъ любятъ другъ друга, но эта-то ихъ любовь и придаетъ ей граціи, привлекаетъ къ ней, ободряетъ. Михаилу Петровичу совѣстно станетъ за свою хандру, когда онъ постоянно будетъ видѣть передъ собою молоденькую женщину съ такой энергіей и вѣрой въ жизнь, съ такой способностью работать...

Чепчикъ Поли показался въ портьерѣ.

— Кривцова желаетъ васъ видѣть, въ полголоса выговорила она.

— Что, что такое? окликнула Ида Николаевна, точно просыпаясь: — какъ вы говорите?

— Кривцова... барыня... такъ они себя назвали... желаютъ васъ видѣть.

— Ахъ, просите, просите, заторопилась Ида Николаевна и покраснѣла отъ неожиданнаго удовольствія.

====page 351====

Съ ней никогда и не бывало, чтобъ такъ вдругъ тотъ человѣкъ, о которомъ она думала, явился тотчасъ-же.

— Въ гостиную просите, прибавила она въ догонку Полѣ и спѣшной походкой перешла въ спальную.

Какъ она обрадовалась тому, что сегодня была «совсѣмъ» одѣта къ завтраку! Подойдя къ большой шифоньеркѣ съ зеркаломъ — въ человѣческій ростъ — Ида Николаевна быстро оглядѣла себя, пригладила волосы, поправила черный креповый галстукъ и высокій воротничекъ, мужскаго покроя. И сейчасъ обычная робость начала овладѣвать ею тутъ-же, въ спальнѣ, передъ зеркаломъ. Сдерживая эту роковую робость, пошла она скорой поступью къ гостиной и про себя задавая себѣ вопросъ: съ какой самой подходящей фразой нужно обратиться... къ доктору философіи?

Гораздо болѣе смущенная, чѣмъ на проходѣ въ гостиную, остановилась Ида Николаевна въ дверяхъ, раздвинула спущенную портьеру и оглядѣла всю комнату.

Съ кресла поднялась Марья Сергѣевна и прямо двинулась къ ней съ протянутыми впередъ обѣими руками.

«Это — докторъ... фило...»

И, не успѣвъ додумать, Ида Николаевна, съ смѣсью робости и порыва, схватила гостью за обѣ руки и поцѣловала.

Даже Марья Сергѣевна не ожидала такого движенія; она покраснѣла и, оправившись, не сразу нашлась, съ чего начать.

— Вотъ и я! наконецъ, воскликнула она и засмѣялась.

Онѣ усѣлись рядомъ на диванѣ. Обѣ такія молодыя, тепло настроенныя, полныя сообщительности.

— Вчера Михаилъ Петровичъ былъ у насъ, заговорила Марья Сергѣевна, дѣлая видимое усиліе, чтобы не слишкомъ торопиться: — и сказалъ мнѣ, что вы меня боитесь... Я и говорю Анатолію сегодня: зачѣмъ мнѣ еще ждать? поѣду я прямо къ Идѣ Николаевнѣ. А визитами мы считаться не будемъ.

Слушая гостью, Ида Николаевна почувствовала, что и та смущена; это ее ободрило; она взяла Марью Сергѣевну еще разъ за руку и прямо посмотрѣла въ глаза.

— Какъ это хорошо! вырвалось у ней грудными нотами: — я, точно, побаивалась... вашего диплома... Только сегодня, вотъ сейчасъ я сама рѣшила, что поѣду къ вамъ первая.

И тотчасъ же Иду Николаевну разобрало неудержимое желаніе заговорить о мужѣ. Но она сознавала, что это неловко, что нужно же взять какую-нибудь общую тэму, потолковать о чемъ нибудь «интеллигентномъ», съ участіемъ освѣдомиться о занятіяхъ Марьи Сергѣевны... Ко всему этому она и перейдетъ. Ей

====page 352====

уже такъ симпатична эта маленькая фигурка съ яснымъ, бойкимъ личикомъ, съ наивнымъ смѣхомъ, съ блестящими зубками. Она рада-радешенька будетъ войти во всѣ ея интересы, разспросить ее нетолько о дипломѣ и объ ученьи, и о заграничной жизни, и о томъ, что она теперь дѣлаетъ; а и задушевныя-то тэмы задѣть съ полной искренностью. Но теперь вотъ, сейчасъ, сію минуту... съ чего начать?

«Дура, дура! съ ужасомъ бранила себя Ида Николаевна, начиная опять мѣняться въ лицѣ: — никакого-то у меня умѣнья занимать, завести интересный разговоръ, Господи!»

Но она не долго мучила себя этими внутренними выговорами. Марья Сергѣевна не смогла выдержать медленнаго темпа: она продолжала говорить, и такъ свободно, просто и скоро, что хозяйкѣ и невозможно бы было вставить какую-нибудь фразу вплоть до естественнаго перерыва.

«Ахъ, милая, успокоилась Ида Николаевна: — какъ съ ней ловко».

Черезъ пять минутъ разговоръ шелъ не объ учености и даже не о мужьяхъ, а о театрѣ.

— Да вы развѣ любите театръ? съ нѣкоторымъ удивленіемъ спросила Ида Николаевна.

— Ужасно! воскликнула Марья Сергѣевна и какъ-то даже захлебнулась.

Онѣ обѣ громко разсмѣялись.

— Kакъ это странно... замѣтила все также весело Ида Николаевна.

— Еслибъ можно было, продолжала порывисто Марья Сергѣевна: — я бы каждый вечеръ ѣздила... Разумѣется, не въ Александринскій... Я такъ жалѣю, что не могла въ Парижѣ прожить подольше, чтобъ насладиться до-сыта игрой въ «Comédie Française».

И вдругъ для Иды Николаевны открылся цѣлый родникъ общихъ впечатлѣній. Парижъ она знала въ десять разъ лучше Петербурга. Въ «Comédie Française» ходила долго наверхъ, въ дешевыя мѣста. Цѣлая полоса жизни пронеслась передъ ней, не радостная, но дорогая ей по воспоминаніямъ тревожныхъ дней, мѣсяцевъ, годовъ... Кого она не видала, въ какой роли не помнила?!.

Марья Сергѣевна начала сообщать ей всѣ свои впечатлѣнія. Многое было не такъ, или, лучше, такъ, какъ оно казалось съ одного и двухъ разъ, но зато горячо, искренно; краски, оттѣнки — все это осталось въ памяти, точно она кистью писала на полотнѣ передъ глазами Иды Николаевны.

====page 353====

— Го, Геньё, Делонэ!.. перебирала Марья Сергѣевна, одушевляясь все больше и больше, съ каждымъ новымъ воспоминаніемъ.

— А Фаварша вамъ будто нравится? спросила вдругъ Ида Николаевна и почувствовала, что помолодѣла на десять лѣтъ.

— Кто, кто?

— Мы такъ съ maman M-lle Favart звали.

— Ужь навѣрно за ея манерность?

— Разумѣется!

А еще черезъ пять минутъ разговоръ принялъ другой оттѣнокъ, и опять Идѣ Николаевнѣ стало ужасно легко, хотя она съ трудомъ удерживала свое волненіе.

Марья Сергѣевна сама завела рѣчь о Михаилѣ Петровичѣ, о томъ, какъ онъ ей нравится, какъ она рада его пріятельству съ мужемъ, какъ она замѣчаетъ, что ему часто не очень-то весело среди болѣе молодыхъ людей.

Тутъ ужъ заговорила Ида Николаевна и стала просить бывать у нихъ чаще.

— Дѣтей у васъ нѣтъ? перебила Марья Сергѣевна.

— Нѣтъ.

— И не было?

— Нѣтъ, не было, протяжнѣе отвѣтила Ида Николаевна и почувствовала наплывъ той именно искренности, какой она давно-давно не давала хода. Съ Михаиломъ Петровичемъ она была откровенна по другому. — Нѣтъ у насъ дѣтей, продолжала она, уже не сдерживая себя: — и мнѣ это очень горько... не за себя... а, главное, за мужа... Онъ — такой нѣжный по натурѣ. Для него была бы лишняя радость, да и занятіе... Ему, вѣдь, необходимо постоянно чѣмъ-нибудь интересоваться и кого-нибудь имѣть подъ своимъ присмотромъ.

— Ахъ, не скажите! перебила Марья Сергѣевна. — Вотъ у насъ съ Анатоліемъ Никитичемъ тоже нѣтъ дѣтей. А я не горюю. Во-первыхъ — ужасная отвѣтственность...

— Это меня немножко утѣшаетъ, точно про себя сказала Ида Николаевна, нѣсколько отворачивая голову; она боялась, что глаза у ней вотъ-вотъ покраснѣютъ. — Миша, конечно, способенъ учить... и воспитывать, но здоровье его такое... а я? Гдѣ же мнѣ и браться!

Она даже махнула рукой.

— Это почему? вскричала Марья Сергѣевна, точно обидѣвшись за Иду Николаевну: — пожалуйста, другъ мой — у ней такъ это хорошо вылилось, что Ида Николаевна не могла ей не протянуть руки: — пожалуйста, вы такъ себя не унижайте... Вы думаете, наши барыни, тѣ, которыя спеціально занимаются педа-

====page 354====

гогикой и коптятъ надъ своими дѣтьми, вы думаете — я предъ нимъ преклоняюсь? Нисколько! По моему, много во всемъ этомъ лишнихъ тонкостей и даже баловства!

— Вотъ вы какъ строги!

— Да, баловства!.. Особливо эти сады... Ну, да я распространяться объ этомъ не стану... Это, пока — не мое дѣло... Я только такъ, къ слову... Мнѣ ужасно, я вамъ скажу, противно бываетъ въ семействахъ, гдѣ слишкомъ возятся съ маленькими дѣтьми. Такое рабство, такое развитіе эгоизма!

Марья Сергѣевна даже вздрогнула отъ брезгливаго чувства.

— Да и я — не охотница! откликнулась Ида Николаевна: — но мнѣ еще не пристало судить о томъ, что здѣсь въ умныхъ кружкахъ дѣлается.

— Это почему? совсѣмъ молодо спросила Марья Сергѣевна и съ удивленіемъ оглядѣла Иду Николаевну.

— Очень просто... Я — вовсе не то, что другія... нынѣшнія русскія женщины... Про васъ я ужь и не говорю... Вы стоите въ сторонѣ... Вашъ одинъ дипломъ...

— Полноте, полноте!..

— Ну, хорошо, я не буду объ немъ говорить. Но позвольте все таки, васъ отставить въ сторону... Знаете ли... Я до сихъ поръ не могу еще примѣниться къ тому, что здѣсь слышу... Моя жизнь прошла совсѣмъ не такъ... Maman воспитала меня слабо... даже очень слабо... дѣвочкой я дѣлала, что хотѣла... во-время не училась чему надо, потеряла много времени даромъ... А maman вся жила въ меня... до слабости... Рано мы уѣхали за-границу... Только не думайте, что мы широко жили... О, нѣтъ!.. Тамъ вѣдь дешевле, вы знаете. Мы ссорились часто, но любовь была большая. Когда maman умерла., тифомъ... въ Парижѣ... я была долго какъ безумная... улыбалась, пѣла, говорила Богъ знаетъ что... Конечно, молодость взяла свое... Я осталась одна, совсѣмъ одна, безъ всякихъ средствъ... Сначала страшно было... все таки, меня барышней воспитали... а потомъ я сказала себѣ, что меня ничто не смутитъ, нужно будетъ въ горничныя идти — я пойду... Домой въ Россію надо было ѣхать рано или поздно... Пріѣхала и попала точно въ лѣсъ... Только языкъ одинъ и былъ у меня общій, а то ничего я и не понимала: ни людей, ни какъ живутъ они, ни понятій ихъ, ни взглядовъ — ничего... Мнѣ, вѣдь, было ужъ тогда двадцать лѣтъ, дальше больше... двадцать второй пошелъ... Вотъ тогда-то я и встрѣтилась съ Михаиломъ Петровичемъ. Съ самой почти нашей женитьбы начались его страданія... Мнѣ некогда было думать о своемъ ученьи, развѣ урывками... Онъ, какъ только ему полегче, дѣ-

====page 355====

лалъ что могъ, да и теперь онъ — одинъ мой руководитель. Но опять, вѣдь, три года такъ прошло. Переѣзды съ одного мѣста на другое, изъ Италіи въ Германію... видишь чужихъ людей вездѣ и всегда... И опять я здѣсь... на долго ли? Богъ знаетъ! А такъ хотѣлось бы, чтобъ навсегда. Но мнѣ и до сихъ поръ дико. Такъ бы я желала хоть у одной хорошей русской женщины, умной, нынѣшней, интеллигентной — такъ вѣдь, кажется, ихъ называютъ? — выспросить, отчего это я не понимаю здѣшняго воздуха?

— Воздуха? изумленно переспросила Марья Сергѣевна.

Она слушала Иду Николаевну, не отрывая отъ нея своихъ быстрыхъ, голубыхъ глазъ и въ нѣсколькихъ мѣстахъ инстинктивно приближалась къ ней. Такія маленькія движенія каждый разъ точно вливали теплую струю въ сердце Иды Николаевны. Она и не помнила, чтобы когда-нибудь постороннему человѣку ей было такъ нужно высказаться... и вмѣстѣ такъ легко.

— Васъ удивило мое слово? спросила она: — я не умѣю иначе назвать. Воздухъ! именно воздухъ... Сколько я видѣла и слышала... всѣ здѣсь, т. е. умные, развитые люди... дышатъ этимъ воздухомъ... Однѣ, больше кажется, женщины, въ чаду какомъ-то... мечутся, кидаются то на то, то на другое... Разумѣется, кто какъ слѣдуетъ учится, тому некогда. Про такихъ женщинъ я не говорю... У тѣхъ прямая цѣль... А вотъ другія... которыя обезпечены... замужемъ... или свободны, могутъ чѣмъ хотятъ заняться...

На лицѣ Марьи Сергѣевны живо изобразилось тревожное недоумѣніе.

— Да, это такъ, это вѣрно, прошептала она и задумалась.

Но Ида Николаевна мгновенно поняла, что ея допросъ засталъ гостью врасплохъ. У ней даже явился вслѣдъ за этой мыслью горькій упрекъ: быть можетъ, она прежде времени смутила Марью Сергѣевну. Остановиться она, однако, не могла.

— Я минутами просто теряюсь… особенно глядя на мужчинъ… въ нихъ это гораздо сильнѣе... Недовольство ужасное... тревожатся, ищутъ, раздражаются... И, главное, что еще ужаснѣе… Тоскуютъ, тоскуютъ неимовѣрно!..

— Это было и въ Анатоліѣ, перебила Марья Сергѣевна и перевела духъ, какъ будто она нашла отвѣтъ на задачу, не сразу, но скорѣе, чѣмъ ей показалось. — Вь Анатоліѣ это было, повторила она, пускаясь говорить съ новой охотой. — Онъ мнѣ самь разсказывалъ, какъ холостымъ кидался тоже... вотъ какъ вы описываете... Ничто его не удовлетворяло... Лучше сказать:

====page 356====

онъ, кажется, службой тяготился. Ну, а теперь онъ увлекается... даже очень, но нѣтъ у него прежней... какъ бы сказать...

— Хандры, почти шепотомъ подсказала Ида Николаевна и потупилась. Это слово ей было такъ ненавистно, что она не могла бы скрыть гнѣвнаго взгляда.

— Да, да, весело и безпечно вскричала Марья Сергѣевна, скорѣе радуясь слову: «хандра», ненавистному Идѣ Николаевнѣ. — Ахъ, да, вы правы, хандрятъ многіе, очень даже многіе... и тѣ, которые работаютъ... Вотъ у меня есть здѣсь пріятельница... По десяти часовъ въ день работаетъ и, все таки, говоритъ мнѣ чуть не каждый день: «Мнѣ тошно, Marie; я, кажется, съ собой покончу!» А я ее всегда спрашиваю: «чѣмъ хочешь? — ціанъ-кали или стрихниномъ?»

И Марья Сергѣевна разсмѣялась. Еслибъ она, въ эту минуту, взглянула на Иду Николаевну, она бы поражена была внезапной перемѣной въ выраженіи ея лица.

Не могла она возмутиться этимъ здоровымъ, дѣвическимъ, свѣтлымъ смѣхомъ, но не могла сдержать и своего скорбнаго чувства... Вѣдь, вчера еще она тоже самое, во время своего «клокотанья», говорила Михаилу Петровичу — предлагала ему револьверъ или бритву, а онъ упомянулъ даже объ этомъ «ціанъ-кали», когда возмутился на нее.

Она подавила свое волненіе и продолжала болѣе утомленнымъ голосомъ:

— И потомъ требовательность... Я всѣхъ здѣсь боюсь... Что же мудренаго, что я вашего диплома испугалась? Развѣ не правда, что здѣсь каждый требуетъ безъ границъ... Вы живали вездѣ... и въ Германіи и въ Парижѣ... Вы знаете иностранцевъ... Я ими совсѣмъ на восхищалась, особенно француженками... но тамъ всѣ гораздо снисходительнѣе... и спокойнѣе, ровнѣе... Не требуютъ непремѣнно сразу всего... Книга ли, авторъ, статья, человѣкъ, женщина, талантъ... здѣсь нѣтъ никому пощады!.. Ну, и чувствуешь себя дѣвочкой... а иной разъ такъ и просто идіоткой...

— Ха ха ха!.. перебила Марья Сергѣевна и поцѣловала Иду Николаевну.

— Ужь если отъ первыхъ талантовъ... каждый требуетъ столько… такъ чего же ждать простой женщинѣ... безъ дарованій, безъ учености?.. Да это бы еще ничего, добавила Ида Николаевна и въ первый разъ громко вздохнула: — но отъ жизни-то, отъ жизни-то... требуютъ безъ всякой мѣры!..

Марья Сергѣевна не прерывала.

И вдругъ вышла у нихъ пауза, первая по счету, съ самаго начала разговора, пауза большая, чуть не въ полъ-минуты; а

====page 357====

это, вѣдь — громадный перерывъ въ такомъ разговорѣ, гдѣ все льется само собой.

«Отчего же это?» подумала Ида Николаевна и смутно почувствовала, что ея гостья еще не уходила душой въ этотъ рядъ вопросовъ, которые для нея, въ такое короткое время, сдѣлались не праздными сюжетами разговоровъ, а чуть не дѣломъ всей ея личной жизни.

Марья Сергѣевна поднялась. Она бы, конечно, еще посидѣла съ полчаса, но нить и у ней тоже была прервана, и она не умѣла натянуть ее заново.

— Вотъ я какая, спохватилась Ида Николаевна: — все о себѣ, да о себѣ... а объ васъ-то самихъ ничего и не разспросила... Мнѣ даже стыдно теперь!.. Такъ бы хотѣлось все узнать про ваше ученье... Ей-Богу, Марья Сергѣевна, не изъ простого любопытства… Вы — такая милая, молодая, просто даже молоденькая... вы не обижаетесь, я могу вамъ такъ говорить: у меня — вонъ, посмотрите, — сколько сѣдыхъ волосъ здѣсь, напереди. 

И она наклонила голову.

— Не вижу, разсмѣялась Марья Сергѣевна.

— Цѣлый пучекъ!.. Много ушло времени такъ... именно такъ, зря, по русски... Вотъ и хочется наверстать его... Хоть у васъ поучиться, какъ это вы, въ какихъ нибудь три-четыре года, выдержали такой экзаменъ... Это, вѣдь — не на гувернантку... Сколько труда!.. Да и просто хочется услыхать про все, что вы испытали.

— Въ другой разъ, зима еще велика, остановила Марья Сергѣевна, немного конфузясь и отодвигаясь назадъ, къ двери въ переднюю.

— Вечеркомъ бы какъ-нибудь. Только я, покаюсь вамъ сразу, сама не люблю выѣзжать... у васъ, я слышала, всегда много бываетъ; а вы лучше ко мнѣ на цѣлый вечеръ... Вы вечера-то какъ проводите?

— Право, не знаю.

— Какъ-же это такъ?

— Да все какъ-то безтолково... у насъ бываютъ дни, а то ѣздимъ съ Анатоліемъ въ театръ, къ знакомымъ; онъ на засѣданія разныя... даже слишкомъ часто… и я иногда... вотъ, глядишь, и прошла недѣля.

И на личико Марьи Сергѣевны нашло облачко, точно будто она тутъ, прощаясь съ Идой Николаевной, въ первый разъ только распознала, что у ней время идетъ «безтолково».

— Петербургъ виноватъ? тихо спросила Ида Николаевна.

— Да, Петербургъ; это вѣрно. За-границей развѣ я такъ проводила время? Тамъ на все хватитъ.

====page 358====

— За то днемъ работаете.

— Какое!

Марья Сергѣевна наморщила даже лобъ, и Идѣ Николаевнѣ стало совѣстно за свое приставанье.

— День до обѣда тоже проходитъ такъ, вотъ какъ вы сейчасъ сказали... Встаемъ очень, очень поздно, просто совѣстно признаться.

— Въ одинадцать? подсказала Ида Николаевна.

— Невсегда, иногда чуть не въ первомъ, когда вернемся домой въ четвертомъ часу. Здѣсь, вѣдь, иначе нельзя. Тутъ визиты, въ Гостиный дворъ надо часто или по дѣлу какому нибудь, къ намъ непремѣнно кто нибудь зайдетъ отъ двухъ до пяти. Я ужъ запираюсь, когда засяду читать...

— По своей части?

— Полноте! Я такъ мало читала хорошихъ вещей... Я недавно только Обломова какъ слѣдуетъ перечла.

— Значитъ, вы не одинъ театръ любите, и литературу тоже?

— Еще бы!.. У васъ навѣрно больше порядку въ занятіяхъ? Вечера вы все дома?

Онѣ засыпали одна другую вопросами, точно боялись, что Петербургъ не позволитъ имъ долго увидѣться вновь.

— Ѣзжу на курсы, отвѣтила почти стыдливо Ида Николаевна.

— На вечерніе?

— Да.

— Я все собираюсь туда.

— Вамъ что же учиться?! Сегодня я въ первый разъ на анатоміи...

— Вотъ и прекрасно! вскричала Марья Сергѣевна: — непремѣнно буду. Это — въ восемь... Да?.. Меня давно проситъ поѣхать съ ней одна знакомая... Вашъ мужъ ее знаетъ; вчера рядомъ съ ней ужиналъ у насъ — Кильдіарова...

— Какъ хорошо, какъ я рада! вторила Ида Николаевна, провожая гостью въ переднюю и помогла ей сама надѣть шубку.

Она выпустила ее на лѣстницу, и обѣ проговорили въ разъ:

— До свиданія, непремѣнно!..

XIV.

Ида Николаевна, увлеченная бесѣдой съ новой знакомой, совсѣмъ и не замѣтила, что въ передней не было ни пальто Михаила Петровича, ни его шляпы, ни зонтика... Въ разгарѣ разговора, она два-три раза мелькомъ подумала: выйдетъ ли Михаилъ Петровичъ въ гостинную, или не выйдетъ? За нимъ она не по-

====page 359====

сылала — онъ этого не любилъ. Потомъ она мелькомъ же подумала, ужъ когда Марья Сергѣевна поднялась съ мѣста, что, вѣроятно, Михаилъ Петровичъ узналъ отъ Поли, кто пріѣхалъ, и не хочетъ входить: ему непріятно до сихъ поръ впечатлѣніе вчерашняго «фикса» у Кривцовыхъ.

Проводивъ гостью, она заглянула въ кабинетъ: онъ былъ пустъ. Это ее не удивило. Ей даже очень понравилось то, что Михаилъ Петровичъ пошелъ погулять: еще съ утра она замѣтила, что погода стояла свѣтлая и сухая, не было и помину о вчерашнемъ мокромъ снѣгѣ.

На письменномъ столѣ, въ бокъ отъ полотнянаго бювара съ большою монограммою, рѣзко виднѣлась на зеленомъ сукнѣ восьмушка почтовой бумаги.

Нѣсколько смущенная, подошла Ида Николаевна къ столу и взялась рукой за бумажку — она разглядѣла руку мужа.

«Не жди меня обѣдать, писалъ Михаилъ Петровичъ перомъ — карандаша онъ никогда не употреблялъ — я и забылъ тебѣ сказать за завтракомъ, что мнѣ нужно проѣхать въ Гостиный, а потомъ въ таможню; обѣдать я буду гдѣ нибудь попозднѣе, и заѣду къ Рябинину. Такъ ты пообѣдай одна, а вечеромъ, вѣдь, у тебя, кажется, лекція: оно и кстати. Извини, Идушка. Цѣлую тебя».

Два раза перечла она записку, какъ бы не довѣряя ея содержанію; но тотчасъ же успокоилась. Тонъ былъ простой, мягкій, добрый. Такъ и пахнуло отъ этого клочка бумаги лучшими минутами ихъ жизни вдвоемъ, когда Михаилъ Петровичъ, избавившись отъ своихъ личныхъ заботъ и долгаго нездоровья, съ надеждой смотрѣлъ на возвращеніе въ Россію и строилъ съ ней разные планы.

Съ большаго кресла спрыгнула Мося. Ида Николаевна приласкала ее громко и весело, но, присѣвъ на диванъ, опять затуманилась.

Вѣдь то, вчерашнее, не прошло... Вѣдь, оно все также виситъ надъ ихъ головами. Развѣ это вспышка была?.. Господи, хорошо бы! Но кто-же поручится? Надо быть на готовѣ... къ чему? Да ко всему.

Она и продумала мысль этими же словами: «ко всему», чувствуя, какъ она внутренно холодѣетъ, совершенно такъ, какъ вчера ночью, въ постели, когда впервые дошла до вывода о той женщинѣ, которой она отдастъ мужа.

«Надо искать», выговорила она еще явственнѣе про себя и почти ужъ безстрастно перешла мыслью къ тому, что визитъ Марьи Сергѣевны сократилъ ея учебные часы на половину. Она

====page 360====

вернулась къ своему письменному столу и раскрыла книгу. Марья Сергѣевна еще довольно долго сидѣла у ней въ головѣ. И, прежде всего, Ида Николаевна покраснѣла: она упрекнула себя во лжи. Этотъ «прелестный младенецъ» (такъ она назвала свою гостью) уѣхалъ, можетъ быть, съ убѣжденіемъ, что онъ для нея — неисчерпаемый источникъ всякихъ откровеній, что отъ нея Ида Николаевна ждетъ отвѣта на самые «главные» вопросы. А вѣдь этого совсѣмъ нѣтъ! И отчего она такъ сразу распознала, какое это существо, Марья Сергѣевна? Вѣдь, сама она считаетъ себя и неумной, и невѣжественной, и неумѣлой, а вотъ сразу поняла же и умную, и ученую, и умѣлую!

«Не страдала еще... жизнь ея впереди»... отвѣтила себѣ Ида Николаевна, и ей стало жаль свою гостью. Вѣдь, Марья Сергѣевна тоже еще «въ чаду». Куда же теперь и на что идетъ ея ученость? Не успѣла она объ этомъ ее спросить, да и врядъ ли бы рѣшилась... Если этотъ «милый бутонъ» будетъ съ мужемъ вести теперешнюю жизнь, чѣмъ же она свое-то я наполнитъ? Будетъ рваться, непремѣнно! Это и теперь уже видно! И тогда пропадетъ смѣхъ, поблекнутъ искристые глазки, опостылятъ и спектакли, не станетъ зачитываться хорошими вещами... Будетъ все требовать, требовать, требовать!..

Только въ четыре часа настроила себя Ида Николаевна такъ, что докончила свой урокъ. Она не забыла сказать Ловизѣ, чтобъ третьяго блюда та не дѣлала къ обѣду: Михаилъ Петровичъ не даромъ увѣрялъ въ шутку, что безъ него она питаетъ себя картофелемъ. Но зачѣмъ же ей три блюда, когда и двухъ довольно?..

Въ седьмомъ часу она тихохонько пообѣдала и угостила Мосѣвну, поставивъ въ уголокъ тарелку съ косточками. Отсутствіемъ Михаила Петровича можно было воспользоваться, чтобы «протвердить» многое изъ его любимыхъ вещей, особенно одну Шумановскую. Она давнымъ давно не играла одна. Полѣ было приказано не принимать никого, говорить, что Ида Николаевна несовсѣмъ здорова... На лекцію она собиралась ровно къ восьми часамъ, а въ половинѣ седьмаго сидѣла ужъ за пьянино и усердно «твердила». 

И, какъ нарочно — звонокъ, да такой энергическій, что Ида Николаевна, остановившись, подумала: не вернулся ли это Михаилъ Петровичъ? Но онъ не могъ такъ скоро пріѣхалъ съ Острова.

Въ передней вышелъ разговоръ. Голосъ Поли заглушалъ мужской говоръ: звонкій, скорый, чуть-чуть точно простуженнымъ голосомъ.

— Вы доложите... я знаю, что въ эти часы барыня дома... Скажите, что я привезъ съ собой кое-что...

====page 361====

«Что такое?» съ молодымъ любопытствомъ спросила про себя Ида Николаевна, все еще не совсѣмъ узнавая голосъ.

— Кто это? обернулась она къ вошедшей Полѣ.

— Они были разъ... Дурнашовъ, кажется, по фамиліи... Приказали доложить, что привезли вамъ что-то...

— Просите, скоро рѣшила Ида Николаевна. Хоть ей и досадно сдѣлалось немного, что помѣшали ея музыкѣ, но она и обрадовалась визиту Дурнашова: съ нимъ она собиралась поговорить «очень серьёзно», да и вообще онъ ей нравился. Вдобавокъ, что-то такое для нея привезъ.

Въ томъ, что она его принимаетъ одна, вечеромъ, Михаилъ Петровичъ, конечно, ничего не найдетъ неудобнаго. Вѣдь, Дурнашовъ навѣрно, и къ нему тоже заѣхалъ; да и то сказать: развѣ ее мужъ считаетъ за женщину, способную нравиться? Она, вѣдь — «Мещеринъ-junior».

Ида Николаевна оправилась и въ дверяхъ гостиной, полуосвященной свѣчами на пьянино, встрѣтила гостя, рослаго и широкаго въ плечахъ мужчину, лѣтъ сильно за сорокъ, въ темной визиткѣ, съ подстриженной русой бородой и огромнымъ лбомъ, переходящимъ въ лысину. Широкій ротъ, съ синеватыми губами и съ такимъ же синеватымъ румянцемъ, и взглядъ русскихъ сѣрыхъ глазъ давали его облику сразу что-то бойкое, увѣренное въ себѣ и, въ то же время, ласковое и наблюдательное. Онъ, когда вошелъ и протянулъ руку Идѣ Николаевнѣ, сейчасъ же прищурилъ глаза и заговорилъ громко, громче, чѣмъ бы нужно было по размѣрамъ комнаты.

— Ужъ извините, я къ вамъ вломился силой... Мнѣ говорятъ: Михаила Петровича нѣтъ — ну, такъ что-жъ? я Иду Николаевну желаю видѣть, я ей подарочекъ привезъ...

— Подарокъ? За что это, Василій Ивановичъ?

Она провела его къ дивану, а сама сѣла на кресло. Ей приходилось всего въ третій разъ говорить съ нимъ, но она уже знала, что съ нимъ ей «ужасно легко» и удобно. И мужу она сообщала объ этомъ. Она забыла совсѣмъ, что Василій Ивановичъ Дурнашовъ — профессоръ, ученый, извѣстный во всей Европѣ. Съ нимъ она ни разу еще не обозвала себя «идіоткой» и ни мало не слѣдила за своими словами: какъ выйдетъ, такъ и хорошо.

— Вотъ онъ — мой подарочекъ...

И онъ вынулъ изъ боковаго кармана книжку въ осьмушку, красиво переплетенную въ англійскій коленкоръ.

— Что-же это? удивилась Ида Николаевна.

— А вы ужъ и забыли? Вы меня спрашивали все насчетъ

====page 362====

ухода за комнатными растеніями... вотъ вамъ и книжка — лучше не отыскалъ.

Этотъ подарокъ тронулъ ее. Онъ еще больше развязалъ ей языкъ... Они заговорили опять объ уходѣ за цвѣтами. Василій Ивановичъ всталъ и пошелъ къ тому углу, гдѣ стояла ея маленькая коллекція растеній. Такъ просто началъ онъ ей разсказывать и про латаніи, и про драцены, и про араліи, и про потусы. Все-то онъ знаетъ, не по ученому, не съ мудреными терминами, а житейски: когда полить, сколько полить, какъ подрѣзать, когда перемѣнить землю. А вѣдь растенія — не его спеціальность: онъ — знаменитость совсѣмъ по другой наукѣ.

Черезъ пять минутъ оба они перетрогали всѣ растенія. Василій Ивановичъ всталъ даже однимъ колѣномъ на коверъ, чтобъ удобнѣе достать горшокъ, и долго объяснялъ, какой именно земли нужно поскорѣй добыть, иначе растеніе заглохнетъ. Незамѣтно, все еще около цвѣточнаго угла, бесѣда ихъ перешла къ лѣсу, къ полевымъ цвѣтамъ, къ уходу за пчелами, и Василій Ивановичъ совсѣмъ ее погрузилъ въ жизнь пчелинца... Точно онъ весь свой вѣкъ высидѣлъ на пасѣкѣ.

Изъ столовой показалась Мося. Только-что Василій Ивановичъ завидѣлъ ее, какъ выдернулъ изъ кармана платокъ, сдѣлалъ изъ него зайчика и сталъ, крадучись, подходить къ ней, пугая ее кончикомъ бѣлаго платка. Мосѣвна начала фыркать и пятиться назадъ, но, обнюхавъ «зайчика», переполнилась радости и безъ всякихъ прелиминаріи пустилась стремглавъ по комнатамъ.

Василій Ивановичъ и Ида Николаевна вразъ захохотали, глядя на бѣготню моськи. Передъ гостемъ она особенно старалась.

И вдругъ смѣхъ замеръ въ груди Иды Николаевны. Ее удержала мысль: когда же она переговоритъ съ Василіемъ Ивановичемъ на самую дорогую тэму, на тэму о Михаилѣ Петровичѣ? А времени уже было довольно: скоро и восемь часовъ.

— Мужъ вашъ кутитъ сегодня? весело спросилъ Василій Ивановичъ, присѣвъ къ круглому столу, и посмотрѣлъ на часы.

Она разсказала ему, куда поѣхалъ Михаилъ Петровичъ и гдѣ долженъ быть въ эту минуту.

— На васъ мнѣ просто завидно смотрѣть, Василій Ивановичъ, заговорила она другимъ тономъ.

— Что такъ? по пріятельски откликнулся онъ и началъ играть часовой цѣпочкой, а потомъ прищурился на нее.

— Вы, я думаю, ужасно много работали въ вашей жизни, да и теперь продолжаете тоже; а въ васъ столько еще молодости и вѣры въ свои силы... не правда-ли?

— Да чего же смущаться-то?

====page 363====

— Не всѣ таковы... Научите вы моего мужа — голосъ ея мгновенно дрогнулъ: — брать жизнь какъ она есть, не тревожиться, не падать духомъ и не глодать себя...

«Нѣтъ, не то, не то я говорю», остановила она себя и зарумянилась.

— Мужъ вашъ — большой идеалистъ, подхватилъ Василій Ивановичъ: — я за это его люблю. Мы съ нимъ, вѣдь, давнишніе пріятели... Онъ у меня началъ работать... Не захотѣлъ чистой науки, набросился на многое другое... Вотъ равновѣсіе и потерялъ немножко...

Широко улыбнулся Василій Ивановичъ и тономъ добродушнаго доктора добавилъ:

— Поуспокоится... на родной-то почвѣ!.. Петербургъ хоть кого передѣлаетъ... Слишкомъ онъ — европеецъ... а съ его нервами совсѣмъ бы и не слѣдовало ему жить здѣсь: вотъ какъ я разсуждаю.

— Ахъ, что вы! испуганно перебила Ида Николаевна и даже встала. — Не говорите вы ему... Онъ за границей ужасно тоскуетъ... У него нѣтъ тамъ никакого дѣла... Онъ и здѣсь-то не можетъ его найти.

— Ну, ужь это — недугъ неисправимый... Всѣ русскіе имъ страдаютъ...

Василій Ивановичъ разсмѣялся, и впервые смѣхъ его болѣзненно отдался въ сердцѣ Иды Николаевны. Она жаждала разговора о мужѣ; она ждала чего нибудь такого, за что можно бы было схватиться, какъ за хорошій рецептъ, какъ за цѣлую систему. И ничего не получила...

«Ненужно болтать объ этомъ», строго приказала она себѣ и долго не могла высвободиться изъ подъ гнета внутренняго недовольства.

Гость взялся за шляпу. Ей стало его жаль, но она не скрыла отъ него, что и ей пора на лекцію, призналась и на какую.

— Вотъ какъ! вскричалъ Василій Ивановичъ и даже подался всѣмъ корпусомъ назадъ.

Онъ похвалилъ лектора, сказалъ, что она останется довольна и, уходя, прибавилъ:

— Ну, а на всякій случай захватили бы пузырекъ со спиртомъ: пожалуй что-нибудь и не очень свѣжее принесутъ на доскѣ.

— Я васъ вѣдь не гоню, сказала Ида Николаевна, провожая его въ переднюю.

— Да я самъ тороплюсь... у меня засѣданіе... на Островѣ. Присылайте мужа ко мнѣ обѣдать, авось его хандру разгонимъ!

====page 364====

Эти послѣднія слова Василія Ивановича опять заставили Иду Николаевну затуманиться. Да, легко ей очень съ Дурнашовымъ; она хотѣла бы у него учиться всему; въ немъ ей всего пріятнѣе живое чувство природы, вотъ такое точно, какое наполняетъ ее, когда она попадетъ въ поле, въ лѣсъ, въ горы, на берегъ озера. Она знала, что всегда у нихъ выдетъ простой, веселый и полезный для нея разговоръ. Но отчего же онъ не понимаетъ ея тайнаго горя? Неужели здѣсь никто, никто его не пойметъ?!

Восемь часовъ безъ двадцати минутъ. Ида Николаевна заторопилась. Некогда уже было посылать Полю за извощикомъ. Можетъ быть, и желѣзно-конный вагонъ отойдетъ сейчасъ... Она не успѣла даже захватить пузырька: кто знаетъ, пожалуй, въ самомъ дѣлѣ пойдетъ такой запахъ на лекціи...

XV.

Извощикъ подвезъ ее къ подъѣзду безъ пяти минутъ въ восемь. Она уже бывала тутъ, только на другихъ лекціяхъ. Сегодня ее смущало ожиданіе и самой лекціи, и аудиторіи. На другихъ лекціяхъ она какъ-то не обращала вниманія на слушательницъ и слушателей, но на анатомію соберется, навѣрно, совсѣмъ другая публика.

Ида Николаевна оставила свою коричневую тальму внизу, гдѣ уже всѣ вѣшалки были покрыты черезъ край, и стала тихо подниматься на верхъ. Она тутъ только осмотрѣла свой туалетъ. Онъ не могъ никому броситься въ глаза. На ней надѣто было темнозеленое суконное платье. Но не будетъ ли отдѣлка этого платья казаться слишкомъ модной, барской, съ претензіей? Снимая на ходу вуалетку съ лица, она провела ладонью по щекѣ — и остановилась на лѣстницѣ. Подъ рукой она нащупала кусочекъ черной тафты, который наклеила утромъ. Вѣдь это могутъ принять за «мушку», а она просто хотѣла закрыть маленькую царапину. И сидѣла эта мушка, точно нарочно, около рта, на правой сторонѣ. Этакъ только маркизы въ фижмахъ наклеивали себѣ мушки для тайныхъ любовныхъ разговоровъ.

Но «мушку» отдирать было больно... Пришлось подняться съ ней на площадку, откуда доносился уже гулъ цѣлой сотни молодыхъ голосовъ. Даже на послѣднихъ ступеняхъ лѣстницы стояло нѣсколько женскихъ фигуръ.

Ида Николаевна пробралась сквозь кучку, опустивъ глаза, съ настоящимъ, неподмѣшаннымъ чувствомъ страха. Ей надо было, входя на площадку, купить билетъ на два часа, у пожилой

====page 365====

дамы. Сдѣлать это нетрудно; но вотъ бѣда: она несовсѣмъ твердо знала фамилію профессора или, но крайней мѣрѣ, ей казалось, что она перепутала въ умѣ одну какую-то букву: не то ф, не то т значится на концѣ. А тутъ кругомъ стоятъ и сидятъ «настоящія» студентки; одна, вонъ, облокотилась на самый столъ кассирши и пересмѣивается съ своей знакомой…

— На анатомію, чуть слышно выговорила Ида Николаевна, подавая кассиршѣ заранѣе приготовленные три двугривенныхъ.

Билетъ она купила. Кассирша предобродушно взглянула на нее и сказала:

— А вотъ мы его и уничтожимъ, и надорвала пополамъ.

Ида Николаевна ободрилась и начала пробираться вправо отъ входа въ аудиторію, гдѣ открывался уголъ короткаго корридора. Предъ запертой дверью густо стояла толпа желавшихъ занять мѣсто получше. Давки однако не было.

Забившись въ сторонку, Ида Николаевна могла осматривать и лица, и какъ кто одѣтъ, и какъ держится. Насчетъ своего суконнаго платья она совершенно успокоилась. Ее удивили два шиньйона съ высокими шляпками, гораздо моднѣе ея прически и шляпки. Было три-четыре «кирассы», хоть и отъ плохенькихъ портнихъ. Куда не понравилась ей одна барыня съ длинными распущенными волосами, напудренная и съ большими серьгами. Остальное расподалось на темныя группы; тутъ только она и видѣла, что люстриновыя платьица, дѣловыя прически, исхудалыя лица, старыя, суконныя кофточки... Но все весело болтало въ полголоса, по школьному, съ шутками и приставаньемъ другъ къ другу.

«Неужели и онѣ просятъ тоже у пріятельницъ револьвера и ціанъ-кали?» думала Ида Николаевна, дѣлаясь все моложе отъ прикосновенія къ этой разношерстной толпѣ, сбѣжавшейся сюда за знаніемъ и кускомъ хлѣба...

Мужчины — все больше студенты — смотрѣли почти убого, на ея взглядъ: нѣкоторые были даже въ затасканныхъ рубашкахъ русскаго покроя, подъ накинутыми на плечи пальто; иные — въ парусинныхъ блузахъ. А лица у многихъ показались ей исхудалѣе, даже болѣзненнѣе, чѣмъ у дѣвушекъ. Она сейчасъ же перенеслась памятью къ тому времени, когда, бывало, въ Парижѣ попадала «по ту сторону рѣки» на бульваръ «St.-Michel» и проходила съ матерью мимо студенческихъ кафе. Одно такое кафе, съ большимъ синимъ фонаремъ надъ входомъ, особенно ярко врѣзалось ей въ память. Ей говорили, что тутъ — самый главный центръ Латинскаго Квартала. Цѣлую половину широкаго тротуара занимали стулья и столики. И во всякое время си-

====page 366====

дѣли молодые люди и какія-то странныя дамы... Послѣ она узнала, что это — «студентки», но только совсѣмъ другія. И всѣ эти молодые люди были такіе сытые, румяные, франтоватые. Они могутъ, значитъ, цѣлые дни ничего не дѣлать, пить «боки» (она узнала и это выраженіе) и стаканы съ зеленоватой жидкостью, отъ которой, говорятъ, мужчины дѣлаются совсѣмъ идіотами... Тогда еще она изъ разговоровъ догадалась, что всѣхъ этихъ молодыхъ людей посылаютъ въ Парижъ родители съ состояньемъ или сколачиваютъ послѣднія деньжонки, чтобы давать имъ «pension» въ двѣ, три, четыре тысячи франковъ. Такъ тутъ зачѣмъ ходить на лекціи? Гораздо веселѣе сидѣть цѣлые дни подъ навѣсомъ «Café de la jeune France» и дѣлать разныя «blagues» съ женщинами квартала. Ида Николаевна позднѣе читала въ газетахъ, что этихъ женщинъ называютъ: «les femmes du Quartier».

Нѣтъ, здѣсь не то... ни розовыхъ щекъ, ни красныхъ губъ, ни дерзкихъ взглядовъ, ни закрученныхъ усовъ, ни эксцентричныхъ шляпъ, ни модныхъ воротничковъ и ботинокъ... Все это пахнетъ кухмистерской въ двугривенный за обѣдъ и народной столовой. Въ такихъ-то блузахъ и пальтишкахъ пришли они съ Выборгской да съ Петербургской!..

Ее вывелъ изъ раздумья звонокъ. Половинки двери отворились, и толпа двинулась въ залу. Ида Николаевна дала всѣмъ войти и оглянулась, нѣтъ ли Марьи Сергѣевны? Ей хотѣлось сѣсть съ ней рядомъ. Марьи Сергѣевны не было. Большой классъ, съ картами и учебными литографіями по стѣнамъ, довольно хорошо освѣщенный висячими лампами, казался Идѣ Николаевнѣ (она въ него уже попадала) внушительной аудиторіей. Она съ трудомъ даже представляла себѣ, что по утрамъ тутъ учатъ мальчишекъ ариѳметикѣ. Старые, черные столы ей особенно нравились, отъ нихъ вѣяло на нее настоящей наукой, ясной, вѣчно-новой, и вѣчно занимательной.

За предпослѣдній столъ сѣла Ида Николаевна. На другомъ концѣ скамьи помѣстилась уже немолодая дѣвица, съ морщинистымъ лицомъ и подвязанной щекой... Она разложила сейчасъ же предъ собой книгу и обратилась въ сторону Иды Николаевны, проговоривъ съ усмѣшкой:

— Что-же время-то терять?.. Почитаю...

Это неожиданное обращеніе настроило Иду Николаевну такъ, какъ она хотѣла себя чувствовать на лекціи, да еще на такой, куда она попадала первый разъ въ жизни. Она подперла ладонью подбородокъ и, не ища уже ни лицъ, ни причесокъ, ни насмѣшливыхъ выраженій, отдалась своему «учебному» настроенію: такъ она называла его.

====page 367====

Да, нѣтъ для нея лучше удовольствія, какъ сознавать себя «ученичкой», только бы ей говорили о простыхъ вещахъ, а не о разныхъ тонкостяхъ, въ которыхъ она непремѣнно запутается. Никто не проповѣдовалъ ей про природу, про естественныя науки, про ихъ высокое значеніе... Михаилъ Петровичъ только заронилъ въ ней идею... Но внутри ея всегда жило, положимъ, дѣтское, но неугомонное любопытство. Что можетъ быть интереснѣе для человѣка, какъ не знать связи своего собственнаго тѣла со всей громадной, безконечной природой? И главное, не нужно никакихъ умствованій, фразъ, краснобайства... Все тебѣ покажутъ, разжуютъ, объяснятъ. Вѣрить на слово — ни во что не заставятъ.

Расходившійся за-ново шумъ смолкъ. Въ аудиторію вошелъ профессоръ, а за нимъ внесли что-то, покрытое бѣлой тряпицей. Ида Николаевна вздрогнула при видѣ этого «чего-то». Но она провела глазами по бородѣ профессора. Въ лицо его она не стала всматриваться: она вся ушла въ слухъ. До нея доносилась громкая, отчетливая дикція. Обильные и ясные періоды лились безостановочно. Все-то, все-то она понимала! Даже то, что профессоръ часто повторялъ одно и то же на разные лады, чрезвычайно ее радовало, потому что позволяло лучше запоминать. Отчего около нея не сидитъ Михаилъ Петровичъ? Онъ это знаетъ, а вѣрнѣе, что забылъ половину, если и слушалъ. Развѣ можно чего-то все искать у людей, когда нужно столько знать про самого себя, про свое собственное тѣло, про то, какъ устроена наша голова, гдѣ сидитъ теперь и его ненавистный недугъ?

Вотъ нарисовали на доскѣ двѣ половины головнаго мозга, а отъ нихъ пошла длинная полоса спиннаго. Ида Николаевна, какъ только услышитъ новый терминъ, точно булавкой проткнетъ мысленно и, слушая дальше, старается раза два-три припомнить его. Служитель въ чуйкѣ подошелъ къ столу и снялъ бѣлую тряпицу съ чего-то круглаго. Ида Николаевна зажмурила глаза...

Когда она ихъ открыла, служитель обносилъ на доскѣ то самое, что она не могла еще отчетливо разсмотрѣть. Профессоръ объяснялъ у каждаго стола, и по аудиторіи раздавался, каждыя десять секундъ, звонкій вопросъ:

— Понятно?.. Понятно?

Онъ близился къ послѣднимъ столамъ. У Иды Николаевны застучало сердце: что если онъ вдругъ сдѣлаетъ ей какой-нибудь вопросъ, а она растеряется? Она ѵжь и теперь все перезабыла. Ближе, ближе мелькаетъ борода, встала у стола налѣво. Ида Николаевна оборачиваетъ туда голову и видитъ, какъ на доскѣ лежитъ какая-то сѣроватая масса... Да, это мозгъ — вотъ

====page 368====

такой, что Ловиза дѣлаетъ подъ краснымъ соусомъ, только побольше и покруглѣе... Онъ разрѣзанъ аккуратно на нѣсколько долей... Что же тутъ грязнаго или пахучаго? Ничего!..

— Правый желудочекъ! раздается голосъ профессора. Видно?.. Понятно?..

А она уже знаетъ, что такое «желудочекъ» и сколько ихъ въ мозгу, и что такое «мозговыя ножки», и «зрительныя», и «полосатыя тѣла»: все это она теперь знаетъ и ужь никогда не забудетъ.

Доска съ мозгомъ передъ ней. Запаха никакого нѣтъ; Ида Николаевна совсѣмъ и не смотритъ на профессора и даже не слушаетъ его вопроса: понятно ли ей? — Ей все, все понятно, и она сама хочетъ проникнуть глазомъ въ эти «желудочки» (тутъ-то, быть можетъ, и сидитъ вся мозговая игра, хоть профессоръ и не говорилъ еще этого), оглядѣть ножки, полосатое тѣло, мостъ... Какой?.. «Вароліевъ», съ усиліемъ повторяетъ она и радуется побѣдѣ своей памяти.

А профессоръ опять ужь около стола (онъ такъ и не садился) и берется за мѣлъ для новыхъ объясненій и чертежей... Время такъ и летитъ. Не нужно ей никакого спектакля въ «Comédie Française»... Пускай теперь и еще внесутъ что-нибудь подъ тряпицей, только чтобъ не сразу цѣлое туловище безъ кожи...

Первый часъ прошелъ. Профессоръ удалился. Перемѣна взбудоражила всѣхъ: разговоры разомъ наполнили аудиторію, гдѣ стало очень жарко... Много слушательницъ повскакали съ мѣстъ, столпились около стола, переспрашивая одна другую и трогая препаратъ.

Въ дверяхъ показались двѣ темныя фигуры. Ида Николаевна узнала Марью Сергѣевну, а съ ней даму, больше ея ростомъ, ту самую госпожу съ распущенными волосами и пудрой на щекахъ, которая такъ удивила ее.

Надо было пойдти къ Марьѣ Сергѣевнѣ, искавшей ее глазами по всей аудиторіи.

— Опоздала, опоздала, заговорила Марья Сѣргѣевна, какъ будто немного сконфуженная, проходя за Идой Николаевной внутрь комнаты. — Пріѣхала въ концѣ перваго часа и не хотѣла мѣшать... Ахъ, позвольте васъ познакомить...

Она отошла къ сторонѣ и рукой указала на напудренную даму.

— Madame Кильдіарова, знакомая вашего мужа, хочетъ очень и съ вами познакомиться.

Ида Николавна протянула руку и, вглядѣвшись въ лицо г-жи Кильдіаровой, подумала:

«Она — не такая противная, какъ мнѣ сразу показалась».

====page 369====

— Вы постоянно ходите? спросила она, точно предупреждая какой-нибудь неловкій для себя вопросъ.

— Иногда захожу... Вотъ, сегодня меня Кривцова поднадула, хотѣла заѣхать — я должна была пѣшкомъ припереть, сударыня моя, обратилась она къ Марьѣ Сергѣевнѣ и потрепала ее по плечу.

Выраженія не очень понравились Идѣ Николаевнѣ, но ей сдавалось, почему-то, что этотъ «жаргонъ» не пускается въ ходъ съ намѣреніемъ... Онъ даже шелъ ко всей нескромной внѣшности этой госпожи.

— Ну, медамочки, сядемте: вонъ и борода идетъ.

И она, схвативъ свой пыльный трэнъ, засуетилась, проталкиваясь между скамейкой и столомъ.

Слово «медамочки» отзывалось фамильярностью институтки стараго покроя и дорисовало Идѣ Николавнѣ фигуру новой знакомой. Даже то, что она назвала профессора «бородой», не особенно шокировало Иду Николаевну.

Но сосѣдство госпожи Кильдіаровой дало себя знать. Какъ ни старалась Ида Николаевна уходить въ лекцію, безпрестанно она слушала слѣва отъ себя жужжаніе. Ей такъ страстно хотѣлось запомнить все о спинномъ мозгѣ, хорошенько представить себѣ, какіе корешки — чувствительные, какіе — двигательные; а ей, то и дѣло, досаждали вопросами.

Вотъ она только-что схватила фактъ и слушаетъ дальше съ возрастающимъ интересомъ.

— Вы давно замужемъ?

— Четвертый годъ, отвѣчаетъ она, даже не повертывая головы въ сторону сосѣдки.

— И дѣтей нѣтъ?

— Нѣтъ.

Она бы готова была зажать уши; но что же она тогда услышитъ изъ объясненій профессора?

— Вапгь мужъ, жужжитъ около нея все тотъ же хриповатый женскій голосъ: — ужасный чудакъ... Меня онъ не долюбливаетъ... Ну, ужь это — какъ ему будетъ угодно... Что это за манера — держать васъ взаперти?!

Смѣшно стало Идѣ Николаевнѣ, когда она разслышала послѣднюю фразу. Она улыбнулась и позволила себѣ сдѣлать жестъ рукой.

Минутъ пять госпожа Кильдіарова молчала.

«Значитъ, она не очень несчастная, подумала Ида Николаевна, если тратится на лекціи за тѣмъ только, чтобы болтать». Марья Сергѣевна сидѣла отъ нея нѣсколько поодаль — въ позѣ тихой и старательной ученицы... Ея фигура ужасно понравилась въ эту минуту Идѣ Николаевнѣ.

====page 370====

— У насъ такъ мало женщинъ... понимающихъ... продолжала бурчать госпожа Кильдіарова. — Мнѣ бы хотѣлось составить кружокъ... Кривцова, я, вы... Противно мнѣ смотрѣть на всѣхъ этихъ благотворительницъ... Хорошенько ихъ надо прожечь...

«Господи! думала Ида Николаевна, болѣзненно наморщивая бровь: — что же я запомню?»

— На первый разъ, довольно пять-шесть женщинъ... Но чтобы каждая знала, что такое это, когда человѣку животъ подведетъ отъ кочерыжекъ...

— Отъ чего? спросила Ида Николаевна шепотомъ и разсмѣялась.

— Вотъ вы удивляетесь! Отъ кочерыжекъ... Вонъ посмотрите, на первой-то скамейкѣ... Трифонова... изъ акушерокъ... Я ее знаю... Два мѣсяца капустныя кочерыжки употребляла. Больше никакого питанія не имѣла... А я ей шесть рублей предложила, она меня сейчасъ отослала къ чорту... И за дѣло: милостыню никто не обязанъ принимать.

Ида Николаевна серьёзнѣе взглянула на свою странную сосѣдку. У той лицо было хоть и напудренное, но серьёзное, почти сердитое.

— И не примутъ... Съ голоду околѣютъ, а не примутъ. Вотъ, поэтому-то и нужно особый кружокъ... Вы не знакомы съ Мартель?

— Съ кѣмъ?

— Мартель, Клавдія Андревна... А я думала, вы съ ней знакомы... вотъ женщина — не намъ чета.

Черная борода профессора стала теперь посреди аудиторіи, между двумя проходами. Ида Николаевна избрала ее точкой своего усиленнаго вниманія, и голосъ сосѣдки совсѣмъ пересталъ для нея гудѣть. Послѣднюю четверть часа она также хорошо слушала, какъ и всю первую половину лекціи... Еслибы ее вызвали къ доскѣ, она могла бы все повторить и даже нарисовать такъ, какъ рисовалъ профессоръ.

«Сѣрое вещество состоитъ изъ ячеекъ, повторила она: — а бѣлое отъ того бѣло, что въ немъ происходитъ сильное отраженіе...» Она остановилась передъ вопросомъ: «отраженіе чего?» И только черезъ пять-шесть секундъ отвѣтила: «медулярнаго вещества среднихъ оболочекъ нервныхъ волоконъ» и даже изумилась, какъ могла она духомъ выговорить всю эту мудреную фразу.

Вотъ и конецъ. Ида Николаевна такъ жадно дослушала послѣднія слова профессора, что не удержалась: хлопнула два раза въ ладоши.

— Когда же вы къ намъ? спросила ее Марья Сергѣевна, ласково глядя ей въ глаза.

====page 371====

— Поскорѣй бы надо назначить особый день, Кривцова, вмѣшалась госпожа Кильдіарова: — до обѣда... Мещерина должна войти въ нашъ кружокъ. Послушайте, подступила она къ Идѣ Николаевнѣ, и отъ нея такъ и пахнуло дешевой пудрой: — познакомьтесь вы съ Мартель... Что это за женщина!..

— Это та? спросила Марья Сергѣевна, серьёзно поднявъ глаза.

— Да и вамъ пора. Я васъ обѣихъ повезу. Вы, Мещерина, такъ и скажите вашему противнѣйшему мужу, что Кильдіарова хочетъ меня везти къ рѣдкой женщинѣ...

Точно въ какомъ полуснѣ слушала все это Ида Николаевна и только на воздухѣ очнулась.

XVI.

Гораздо бодрѣе духомъ чувствовалъ себя Михаилъ Петровичъ на пути къ Сергѣю Сергѣевичу Рябинину. Онъ ѣхалъ къ этому старому знакомому съ тайнымъ намѣреніемъ: взять у него «консультацію», только не такую, какой угостилъ его сегодня утромъ докторъ Фигуровскій, а побесѣдовать съ нимъ, какъ съ мыслителемъ... Не даромъ же Сергѣй Сергѣевичъ, кромѣ своихъ спеціальныхъ знаній, занимался долго душой человѣческой... Получше всякаго психіатра разложитъ онъ вамъ всякое душевное недовольство, покажетъ его источникъ... а стало быть, можетъ предписать и настоящій уходъ за собой и цѣлебное средство...

Михаилъ Петровичъ, несмотря на то, что цѣлый день трясся на линейкахъ и ходилъ пѣшкомъ — и къ вечеру не «раскисъ». Онъ началъ свои разъѣзды Гостинымъ дворомъ — и вотъ это-то посѣщеніе Гостинаго и настроило его такъ бодро. Когда онъ отдѣлывалъ свою квартиру, каждый день приводилось ему ходить по лавкамъ... Куда онъ, бывало, ни придетъ, вездѣ ему хорошо... Не то, чтобы онъ не видалъ, что за народъ лавочники и сидѣльцы, какъ они запрашиваютъ, какое дрянцо наровятъ сбыть; но зато и онъ съ ними торговался, то и дѣло заставлялъ обмѣнивать вещи, возвращалъ для передѣлки, зорко слѣдилъ за каждымъ молодцомъ, чуть тотъ слишкомъ бойко дѣйствовалъ аршиномъ... И, все-таки, ему хорошо было среди всѣхъ этихъ апраксинцевъ... Отъ нихъ вѣяло жизнью, трудомъ, бойкостью, юморомъ... Каждое слово, усмѣшка, прибаутка — все это отзывалось чѣмъ-то крѣпкимъ, самороднымъ, а если и обезьянствомъ, то наивнымъ и, опять-таки, по своему своеобразнымъ... Черезъ двѣ недѣли у него завелся тамъ цѣлый кругъ пріятелей: мёбельщиковъ, басонщиковъ, посудниковъ, обойныхъ мастеровъ... Всѣхъ онъ даже и по имени-отчеству зналъ — на что у

====page 372====

него слаба память на имена и фамиліи. Иногда онъ, покончивъ заказы и покупки, бродилъ по рядамъ, посматривая и прислушиваясь, толковалъ со всякимъ людомъ въ москательныхъ, мёбельныхъ, книжныхъ лавкахъ и лавченкахъ, въ курятномъ ряду, у старьевщиковъ, у скупщиковъ подержанной бронзы. Или пробирался на Толкучемъ между кучками всякаго народа, останавливаясь нарочно передъ каждой почти кучкой, торгующей какую-нибудь дрянь...

И только-что онъ наткнется въ лавкахъ Апраксина или Гостинаго двора на какую-нибудь покупательницу или покупателя изъ «благородныхъ», сейчасъ его замутитъ, физически даже замутитъ... Пойдутъ неизбѣжныя фразы на полуграматномъ или пошломъ французскомъ языкѣ, даже между мужемъ и женой, да и русскій-то языкъ не лучше французскаго... И что за ломанье, что за вялость, что за отсутствіе народности, жизни, смѣлости, юмора, правды!.. На Невскомъ или въ Морскихъ Михаилъ Петровичъ просто не могъ захаживать въ магазины иначе, какъ утромъ, до двухъ, когда «порядочные» люди еще не дѣлаютъ покупокъ.

Вотъ и сегодня онъ испыталъ точно-тоже. Въ Маріинскомъ Пассажѣ потолковалъ онъ пріятельски съ прикащикомъ Варѳоломѣемъ Савичемъ на счетъ шкаповъ и сказалъ ему, что не заплатитъ оставшихся за нимъ двадцати рублей, пока не будетъ все исправлено. Прикащикъ приподнялъ на особый манеръ свой высокій «цилиндръ» и, смѣшливо улыбаясь, повторялъ:

— Ужь это первымъ дѣломъ-съ.

Вошла какая-то барыня съ офицеромъ и начали между собой французскій діалогъ. Михаилъ Петровичъ, не желая возмущаться понапрасну, поспѣшилъ выдти изъ лавки купца Ляпина. Въ таможнѣ онъ больше говорилъ съ артельщиками, а на чиновниковъ старался совсѣмъ и не глядѣть. Пообѣдалъ онъ уже поздно въ ресторанѣ Вольфа, внизу, на мраморномъ столикѣ, что ему тоже, почему-то, понравилось, и долго читалъ газеты, просмотрѣлъ даже «Times» и «Figaro», хотя къ этой газетѣ чувствовалъ неодолимое отвращеніе; но его привлекъ отчетъ о какомъ-то бракоразводномъ дѣлѣ.

Въ началѣ девятаго, онъ стоялъ передъ дверью квартиры Сергѣя Сергѣевича Рябинина, жившаго на Выборгской, ѣхать къ нему было — «не ближнее мѣсто», но свѣжая и сухая погода сократила скуку ѣзды... Сергѣй Сергѣевичъ, съ тѣхъ поръ какъ оставилъ ученую службу, раздѣлялъ свой день «по-французски», какъ онъ самъ выражался: т.-е. работалъ только до обѣда, а вечера всегда бывалъ гдѣ-нибудь у знакомыхъ или на засѣда-

====page 373====

ніяхъ. Михаилъ Петровичъ и заѣхалъ къ нему въ началѣ девятаго, чтобы навѣрное застать его.

Въ маленькомъ кабинетѣ, съ однимъ бюстомъ налѣво отъ входа и со шкапомъ, занимающимъ цѣлую стѣну, Михаила Петровича встрѣтилъ небольшаго роста, немного согнутый, широкоплечій человѣкъ, съ свѣжимъ, широкимъ лицомъ... Онъ былъ на цѣлыхъ десять лѣтъ старше своего гостя; но еслибы не сѣдые волосы, разрѣдившіеся на маковкѣ и не два-три недостающіе зуба, ему никакъ-бы нельзя было дать и пятидесяти. Быстрые, постоянно всматривающіеся глаза еще больше его моложавили... Черный, нѣсколько просторный сюртукъ, напротивъ, старилъ его.

— Вы, навѣрно, уже на походѣ куда-нибудь? спросилъ, подавая ему руку, Михаилъ Петровичъ.

— Не сейчасъ, не сейчасъ, заговорилъ Сергѣй Сергѣевичъ мягкой, отчетливой, не петербургской дикціей: — раньше десяти ни въ какія засѣданія русскіе люди не собираются. Садитесь и побесѣдуемъ…

Съ нимъ «бесѣда» была настоящимъ дѣломъ: по крайней мѣрѣ, такъ казалось Михаилу Петровичу. Рябининъ ко всему относился съ рѣдкимъ оживленіемъ, но нѣкоторыя тэмы любилъ особенно. Одной изъ такихъ тэмъ былъ простой народъ, какъ раса и типъ. Михаилъ Петровичъ ѣхалъ съ желаніемъ завести рѣчь о своей душевной жизни; но, вмѣсто того, началъ сообщать, какъ пріятны его сердцу сидѣльцы и разнощики и какъ противны покупатели, изъясняющіеся по-французски...

Глаза Сергѣй Сергѣевича заискрились. Похлебывая чай изъ стакана, онъ сначала все качалъ головой, а потомъ горячимъ и слегка точно задорнымъ звукомъ проговорилъ:

— Да, я ужь тридцать лѣтъ, какъ влюбленъ въ нашъ народъ!.. Поэтому и не нужно допускать, чтобы ему навязывали все то, что насъ исковеркало.

Михаилъ Петровичъ зналъ, что Рябининъ — совсѣмъ не московскій народолюбецъ; напротивъ, считался всегда европейцемъ; а такія замѣчанія онъ отъ него не въ первые слышалъ.

— Вамъ хорошо съ апраксинцами, продолжалъ Сергѣй Сергѣевичъ: — а я, лѣтомъ, когда доберусь до деревни, не наболтаюсь съ мужиками... И какъ вы думаете, откуда эта бойкость, эта жестикуляція, эта подвижность? Мы — совсѣмъ не сѣверный народъ. Насъ только историческая судьба загнала къ Мордвѣ и Чуди. Мы — южане, по расѣ, съ головы до пятокъ!..

И это объясненіе понравилось Михаилу Петровичу. Но тутъ уже онъ, хоть и не безъ запинки, перешелъ къ самому себѣ:

— Какъ-же стряхнуть съ себя нашу барскую кору? вскри-

====page 374====

чалъ онъ и такъ посмотрѣлъ на хозяина, что у того тотчасъ-же измѣнилось выраженіе лица, стало гораздо строже и внимательнѣе.

— Трудное дѣло, точно про себя вымолвилъ онъ.

— Вы, Сергѣй Сергѣевичъ, меня довольно знаете, продолжалъ Михаилъ Петровичъ: — стало, мнѣ нечего вамъ разсказывать: кто я, какъ учился, какихъ ошибокъ надѣлалъ, чему сочувствую; я пріѣхалъ сюда примоститься къ какому-нибудь живому дѣлу, послѣ личной борьбы; но я сбитъ съ позиціи, у меня нѣтъ никакого грунта подъ ногами... Я страшно тоскую!..

Онъ еле-еле подавилъ въ горлѣ спазмъ, который заставилъ бы его зарыдать...

— Не вы, не вы первый, тихо заговорилъ тѣмъ временемъ Сергѣй Сергѣевичъ, опуская голову и размѣшивая ложечкой въ стаканѣ. — Это — общее повѣтріе... И не повѣтріе, я плохо выразился, а горькое сознаніе. Да, такъ жить нельзя! Вотъ — формула, вотъ — лозунгъ, вотъ — шаблонъ, выражаясь по здѣшнему... Людей нѣтъ оттого, что настоящаго дѣла нѣтъ; а искать его въ Петербургѣ... «Это дѣло надо бросить!» Такъ, вѣдь, кажется, у Островскаго, Бородкинъ говоритъ Агаѳьѣ Максимовнѣ? Да, надо это дѣло бросить... Петербургъ ничего не дастъ... И всѣ мы: ученые, чиновники, литераторы, газетчики — всѣ мы имѣемъ какой-нибудь raison d’être постольку лишь, поскольку мы подготовляемъ народу хорошую историческую будущность... Имъ все держится. Понимаете ли вы это? Все въ буквальномъ смыслѣ. Стало, для него и надо дѣлать все.

— Но что-же дѣлать-то, скажите, Бога ради! крикнулъ Михаилъ Петровичъ и поднялся съ дивана. — Всѣ твердятъ теперь: народъ, народъ; но, вѣдь, не умереть же намъ всѣмъ, выучившись, положимъ, на его деньги?.. Не обратиться же въ буддистовъ какихъ-то?

— Зачѣмъ, зачѣмъ, добрѣйшій Михаилъ Петровичъ, ласково перебилъ Рябининъ. — Я, вѣдь, не гартмановскую философію вамъ проповѣдую, не нирвану... Нѣтъ! Надо смириться и ничего не требовать отъ своего брата — члена интеллигенціи. Повѣрьте, только измучаетесь и размѣняетесь на мѣдныя деньги... Я про себя скажу: если я работаю, пишу, слѣжу кое-зачѣмъ въ иностранной литературѣ, это — въ двухъ только направленіяхъ: на огражденіе нашей народной физіономіи и на поднятіе личности... Вотъ почему я и философскими книжками занимаюсь… Личность упала въ интеллигентной средѣ — и надо ее поднять. Тогда и идеалъ будетъ. Онъ не переставалъ существовать... Нѣтъ только душевной мощи, поэтому нѣтъ и дѣла...

— Это — заколдованный кругъ какой-то! вырвалось почти съ сердцемъ у Михаила Петровича.

— Коли хотите — да!..

====page 375====

— Но я васъ, какъ добрый знакомый вашъ, какъ ближній вашъ, спрашиваю: могу ли я довольствоваться такими разсужденіями, когда мнѣ осталось жить всего какихъ-нибудь десять, много двѣнадцать лѣтъ? Я — не ученый, я — не литераторъ, я — просто человѣкъ съ нѣкоторымъ образованіемъ, готовый идти вмѣстѣ съ другими... къ одной опредѣленной цѣли... какъ простой работникъ, какъ послѣдняя спица въ колесницѣ.

— Поѣзжайте къ мужикамъ... тамъ найдете дѣло... Я смотрю на свою петербургскую жизнь, какъ на дурную привычку... Я — страстный помѣщикъ, хотя и носилъ виц-мундиръ цѣлыхъ двадцать лѣтъ. У меня тамъ и школа, и ссудо-сберегательное товарищество, и приходское общество, и взаимное страхованіе на мази...

— Сергѣй Сергѣевичъ, прервалъ его Михаилъ Петровичъ глухимъ голосомъ: — вамъ извѣстно... или вы забыли, что у меня имѣнія нѣтъ, давно нѣтъ... Я даже и не жалѣю объ этомъ... Что тамъ ни говорите, а все же я былъ бы баринъ, еслибы и удержалъ свой участокъ земли. Ну, куда-же я пойду? Развѣ приписаться къ волости, перейти въ крестьянское сословіе?

— Что вы! Да это маскарадъ будетъ какой-то. Развѣ это достойно серьёзнаго человѣка?

— Стало быть, я ни подъ какимъ видомъ къ мужикамъ не попаду! Меня становой и до писарей не допуститъ. Въ судьи — у меня, опять-таки, ценза нѣтъ, въ сельскіе учителя — тоже не пустятъ, да я и не гожусь: я слишкомъ нервенъ...

Бесѣда получила почти смѣшливый оттѣнокъ, но на душѣ у Михаила Петровича дѣлалось все тяжелѣе. Онъ началъ даже задыхаться отъ внутренняго волненія. Сергѣй Сергѣевичъ это замѣтилъ, придвинулъ къ нему кресло и положилъ ему полную руку съ короткими пальцами на колѣна.

— Другъ мой, послушайте вы меня: берите первое попавшееся дѣло, до поры до времени... Посмотрите вы на себя, какъ намъ всѣмъ слѣдуетъ на себя смотрѣть.

— Какъ на удобреніе? подсказалъ Михаилъ Петровичъ.

— Зачѣмъ же такъ сильно выражаться... хотя идея и вѣрна... Мы всѣмъ обязаны народу, намъ не грѣхъ и потерпѣть отъ нашихъ же собственныхъ потугъ. Больше ничего не придумаете. А до тѣхъ поръ, пока есть позывъ къ мышечному и нервному движенію — что попалось подъ руку, то и берите. Чиновникъ — такъ чиновникъ, дѣлецъ — такъ дѣлецъ...

— Даже дѣлецъ?

— Конечно, лучше-же вы, чѣмъ первый попавшійся жидъ. Вы — честный человѣкъ; вы будете всегда ставить идею выше вашего кармана.

====page 376====

— Да не вы-ли, Сергѣй Сергѣевичъ, говаривали, что даже ученый-то виц-мундиръ совѣстно носить, что это — тѣже крестьянскія деньги?.. Въ иной губерніи и хлѣба-то нѣтъ, а подушныя и на профессорскіе оклады идутъ!.. Развѣ не такъ?

Сергѣй Сергѣевичъ откинулся на креслѣ и замоталъ головой. Сѣрые кудрявые волоса на вискахъ пришли въ движеніе.

— Ну, да, сознался онъ: — мнѣ и это случалось говорить. Я и пенсію, честно заработанную мною, не очень-то долюбливаю. Но какъ же быть-то?

И онъ, выразительнымъ жестомъ, развелъ руки въ стороны.

— Другого нѣтъ, стало быть, припѣва, какъ «жить надо?» съ дрожью въ голосѣ спросилъ Михаилъ Петровичъ и опять опустился на диванъ.

— Не только жить, подхватилъ Сергѣй Сергѣевичъ, и глаза его заблестѣли, а ротъ сложился въ улыбку, проявляющую силу любимой мысли: — не одно это, милый другъ, а поднимать свое я, воздѣлывать свою духовную личность...

— Эхъ, Сергѣй Сергѣевичъ, перебилъ Михаилъ Петровичъ съ меньшей горечью: — вы разсуждаете, какъ ученый, какъ писатель, какъ философъ, а мы то, misera plebs — что намъ-то дѣлать?..

— Да развѣ нужно непремѣнно писать, печатать, прославлять свое имя? вскричалъ, замѣтно краснѣя, Сергѣй Сергѣевичъ и началъ опять помѣшивать чай ложечкой: — вотъ въ этомъ-то и бѣда, и язва нашей мыслящей среды. Ничего для себя, для своего внутренняго человѣка: все напоказъ, для публики, для печатныхъ препирательствъ!..

Онъ всталъ и маленькими шажками заходилъ около письменнаго стола, засунувъ, по старой привычкѣ, обѣ руки въ карманы панталонъ.

— Поздно, Сергѣй Сергѣевичъ! скорѣе прошепталъ Михаилъ Петровичъ, чѣмъ проговорилъ въ голосъ.

— Софизмъ! не хочу я этого допускать! Никогда не поздно. Мнѣ скоро шестьдесятъ лѣтъ стукнетъ, а я теперь многое съ азовъ начинаю... да, буквально съ азовъ, и заново живу, какъ я, быть можетъ, никогда не жилъ. Пускай мой смертный часъ придетъ завтра или сегодня ночью... Что за дѣло!.. Я хочу работать надъ своей личностью такъ, какъ будто мнѣ жить еще сто лѣтъ... Безъ этого нѣтъ никакой будущности для человѣчества!.. Лафонтенова басня должна быть на глазахъ у всѣхъ и каждаго. Отъ этого-то я и хочу жить, а гартмановскую нирвану презираю и буду съ ней бороться до послѣдняго издыханія!..

Послѣ этого возгласа онъ добродушно и громко разсмѣялся и присѣлъ опять къ столу.

====page 377====

Теплый тонъ послѣдней тирады гораздо больше подѣйствовалъ на Михаила Петровича, чѣмъ все предъидущее. Онъ сталъ спокойнѣе, и это тотчасъ сказалось въ томъ, какъ онъ помѣстился въ одномъ изъ угловъ дивана. Ему легче сдѣлалось отъ сознанія, что передъ нимъ такой же русскій человѣкъ, какъ и онъ, старикъ, испытанный не меньше его: и жизненной усталостью, и болѣзнями, и потерями, и всякими дрязгами по прежней службѣ, и, все-таки, онъ живетъ, не храбрится только, а жадно глотаетъ каждую минуту сознанія.

— Осмотритесь, осмотритесь, говорилъ ему черезъ десять минутъ Сергѣй Сергѣевичъ, провожая его въ переднюю: — вы сами изберете благую часть; у васъ натура слишкомъ великодушна, чтобы носиться съ личнымъ недовольствомъ. Что получше, то и возьмете, а кончите народомъ: это неизбѣжно!..

Напутствіе хозяина сидѣло всю дорогу въ головѣ Михаила Петровича. Но что же дала ему эта философская консультація? Ничего въ сущности, кромѣ необходимости подчиняться все той же командѣ: «жить надо!» Или служить въ виц-мундирѣ, или идти на частную службу... Другого ничего не выдумаешь. Сергѣй Сергѣевичъ правъ: берись опять за первый попавшійся заработокъ, наживи лишній десятокъ тысячъ, купи землю, сдѣлайся добрымъ сосѣдомъ добрыхъ мужичковъ, или землевладѣльцемъ, иди въ гласные, произноси спичи въ думѣ, баллотируйся въ мировые... Куда ты ни кинешь кости въ этой русской игрѣ, вездѣ — мѣсто, должность, цензъ... Больше ничего не придумаешь!..

«Заколдованный кругъ», которымъ онъ такъ возмутился въ бесѣдѣ съ Рябининымъ, представился ему теперь чѣмъ-то до такой степени неизбѣжнымъ, что протестовать противъ него было бы все равно, что отказываться отъ обѣда или куска хлѣба, отъ стакана воды.

«Тогда возьми бритву!» припомнился ему ѣдкій и гнѣвный возгласъ Иды Николаевны.

— Что это Идочка за прелестное созданіе! подумалъ онъ вдругъ, сходя съ пролетки у своего подъѣзда.

XVII.

— Барыня сейчасъ вернутся, доложила Поля Михаилу Петровичу, впуская его въ переднюю.

Ей ничего не наказывала Ида Николаевна; она сама разсудила успокоить барина.

— Я знаю, ласково выговорилъ Михаилъ Петровичъ и прошелъ въ кабинетъ. Также ласково обошелся онъ и съ собачкой, выскочившей встрѣчать его, и даже не производилъ ей никакой муштры.

====page 378====

Черезъ десять минутъ раздался звонокъ Иды Николаевны. Михаилъ Петровичъ самъ вышелъ ее встрѣчать.

Пріятнымъ холодкомъ пахнуло отъ ея свѣжаго лица въ вуалеткѣ. Она обняла его и поцѣловала, тотчасъ увидавъ, что онъ свѣтло и весело смотритъ на нее.

— Ахъ, Миша, заговорила она, проходя съ нимъ черезъ гостиную въ столовую: — какъ я жалѣла, что тебя не было... Такъ хорошо читаетъ онъ, этотъ докторъ. Вотъ только все не могу какъ слѣдуетъ выговорить его фамилію. И ничего такого грязнаго не было, ни крови, ничего, только мозги...

— Идочка, остановилъ ее Михаилъ Петровичъ, усаживаясь около стола, гдѣ приготовлено было молоко и холодное мясо. — Не пріучайся ты, пожалуйста, къ языку русскихъ акушерокъ: сейчасъ ужь и мозги! Отчего же не просто — мозгъ?

— Нельзя, Миша, никакъ нельзя такъ говорить: вѣдь въ головѣ три сорта мозга, ты это самъ знаешь: продолговатый, мозжечокъ и полушарія.

— Ты только въ этомъ смыслѣ? шутливо спросилъ онъ ее.

— Да, только въ этомъ.

— Ну, тогда говори на здоровье: мозги.

Они вкусно начали ѣсть холодное мясо, запивая молокомъ. — Михаилъ Петровичъ подливалъ въ молоко зельтерскую воду. Пообѣдалъ онъ плоховато, и кусочки ростбифа стали исчезать довольно быстро.

— Только ты не очень! остановила его Ида Николаевна: — а то, пожалуй, тяжесть будешь завтра чувствовать.

Михаилъ Петровичъ выслушалъ кротко это замѣчаніе и положилъ обратно на блюдо взятый имъ кусочекъ. Ему очень хотѣлось чаю, но онъ не сталъ просить объ немъ, зная, что ему чаю на ночь пить не слѣдуетъ.

— Марья Сергѣевна тоже была, разсказывала ему Ида Николаевна: — только опоздала. Она меня познакомила съ какою-то madame Кильдіаровой.

— Это еще зачѣмъ? вскричалъ Михаилъ Петровичъ и слегка задумался.

— Ты развѣ эту госпожу знаешь, Миша? Да, вѣдь, она — твоя старая знакомая.

Ида Николаевна расхохоталась, откинувшись на спинку стула. Ей ужасно было весело и покойно въ эту минуту: про все, что было до лекціи она забыла. Она только оглядывала мужа и радовалась его спокойному виду и добродушному тону. Онъ казался ей въ этотъ вечеръ гораздо моложе. На щекахъ виденъ былъ даже румянецъ, и черта горечи вдоль угловъ рта почти сгладилась. Вся столовая, съ простымъ, точно дѣтскимъ ужи-

====page 379====

номъ, смотрѣла такъ уютно и домовито. Ей ужасно захотѣлось перебѣжать къ его мѣсту и поцѣловать его, но она воздержалась.

— Ну, ужь, пожалуйста! оправдывался полушутливо Михаилъ Петровичъ: — никогда у меня не было такихъ непристойныхъ знакомыхъ. Она сама навязалась... за ужиномъ стала увѣрять меня, что мы съ ней гдѣ-то въ Швейцаріи на конгрессѣ вмѣстѣ были.

— Она — такая странная... начала Ида Николаевна.

— Просто дрянь!

— Нѣтъ. Миша, ты ужь слишкомъ строгъ... Наружность у нея только не въ ея пользу: волосы, пудра...

— Pince-nez нахальный...

— Я что-то pince-nez не замѣтила. Она мнѣ ужасно мѣшала слушать.

— Вотъ видишь: затѣмъ только и шатаются по лекціямъ, чтобы болтать, какъ сороки. И удивляюсь я: такая милая женщина, Марья Сергѣевна, можетъ съ ней пріятельство водить.

— Вотъ видишь, Миша, еще кротче замѣтила Ида Николаевна: — въ ней, вѣроятпо, есть что-нибудь хорошее. Она и мнѣ показалась доброй... и немного жалкой.

— Жалкой, жалкой!.. Просто разводка какая-нибудь, ударившаяся въ женскій вопросъ. Такихъ здѣсь сотнями въ Петербургѣ.

— Миша! ты выговорилъ такъ пренебрежительно: разводка!.. Это — большое несчастіе...

Михаилъ Петровичъ примолкъ.

— Мнѣ — Господь съ ней, выговорилъ онъ, помолчавъ: — не дѣтей съ ней крестить; только не приглашай ее, пожалуйста, къ намъ — сдѣлай одолженіе!

— Я и не приглашу, сказала успокоительно Ида Николаевна и первоначальнымъ веселымъ тономъ спросила мужа: — не хочешь ли ты одного короля въ пикетъ? Читать — только раздражишь голову.

Михаилъ Петровичъ согласился. Они раза два въ недѣлю садились въ гостиной, послѣ обѣда, когда никуда не собирались, на полчаса, много на одинъ часъ: Ида Николаевна находила, что это успокоиваетъ Михаила Петровича.

Поля поставила къ дивану маленькій столикъ изъ доски съ зеленымъ сукномъ на складныхъ козлахъ: другого карточнаго стола не было во всей квартирѣ.

— Почемъ? спросила Ида Николаевна: — она выигрывала почти всегда.

— По одной десятой, отвѣтилъ съ удареніемъ Михаилъ Петровичъ.

Онъ въ игрѣ частенько сердился, когда не шла карта; но мѣста никогда не мѣнялъ и прикупалъ очень рискованно.

====page 380====

Король подходилъ ужь къ концу. Ида Николаевна на этотъ разъ проигрывала и тайно радовалась. Весь вечеръ выдался для нея какой-то необычайный, по хорошимъ впечатлѣніямъ.

— Четыре карты, скромно объявила она.

— Шесть и шестнадцать! побѣдоносно возразилъ Михаилъ Петровичъ и тѣмъ же голосомъ прибавилъ: — и четырнадцать дамъ.

— Вотъ это прекрасно! закричала Ида Николаевна и чуть не захлопала въ ладоши.

Она осталась съ «капотомъ», и Михаилъ Петровичъ даже запутался въ счетѣ: такъ много ему пришлось записывать.

Сдавая слѣдующую игру, Ида Николаевна пріостановилась съ прикупкой и медленно выговорила:

— Эта Кильдіарова все хлопочетъ о какомъ-то кружкѣ и съ энтузіазмомъ говоритъ объ одной дамѣ... какъ бишь ея фамилія... да, вспомнила: какая-то Мартель.

— Какъ? вырвалось глухо у Михаила Петровича. Глаза его пугливо перебѣжали съ лица Иды Николаевны къ картамъ.

— Такъ, я не ошибаюсь, Мартель.

— Сдавай, сдавай, Идочка, заторопилъ онъ и чувствовалъ, какъ щеки его не то блѣднѣютъ, не то краснѣютъ. Но онъ такъ сидѣлъ, что отвернуть лицо уже нельзя было.

Ида Николаевна схватилась за прикупку и не замѣтила его мгновеннаго волненія.

Кончили короля. Второго Михаилъ Петровичъ не захотѣлъ. Онъ вдругъ замолчалъ. Ида Николаевна объяснила это утомленіемъ и сама предложила ему лечь спать пораньше. Михаилъ Петровичъ возражать не сталъ, молча и чрезвычайно тихо удалился въ кабинетъ и также тихо вернулся въ спальню и тотчасъ же затушилъ свѣчку, какъ только легъ въ кровать.

Ида Николаевна скоро стала засыпать, пріятно утомленная свѣжимъ воздухомъ, ѣздой и всѣми своими ощущепіями.

Но не спалъ Михаилъ Петровичъ.

— Ида, вдругъ обратился онъ къ ней въ половинѣ перваго часа ночи: — ты спишь?

— Нѣтъ еще.

— Назвала тебѣ Кильдіарова ту даму по имени и отчеству?

— Да... только я забыла... чуть бормоча отвѣтила Ида Николаевна. — Кажется, Клавдія...

— Клавдія? переспросилъ Михаилъ Петровичъ и поднялся съ кровати.

— Да, да, Клавдія.

«Неужели она?» трепетно подумалъ онъ и не закрывалъ глазъ до разсвѣта.




ЛИХІЯ БОЛѢСТИ.

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ КНИГАХЪ.

КНИГА ВТОРАЯ.

Двѣ недѣли.

I.

Выпалъ обильный снѣгъ. Извощики выѣхали съ утра на санкахъ. На скверѣ, противъ Александринскаго театра, молодыя деревья въ первый разъ стояли въ уборѣ: иней еще не успѣлъ облетѣть. Все бѣлѣло и искрилось на зимнемъ солнцѣ. Памятникъ тоже слегка заиндевѣлъ по выпуклостямъ фигуръ и украшеній. На Невскомъ уже шла мягко-суетливая, утренняя, санная жизнь. Въ воздухѣ чувствовалось, что сегодня — день «первопутья». Разомъ стихъ шумъ дрожекъ, и полозья саней двигались по улицѣ безъ скрипа и ёрзанья, точно по пушистымъ покрываламъ...

Всѣ эти впечатлѣнія пробѣгали передъ глазами Михаила Петровича Мещерина, спустившагося, въ половинѣ двѣнадцатаго, съ гранитныхъ ступенекъ главнаго входа Публичной Библіотеки.

Онъ остановился на тротуарѣ и, щурясь отъ солнечныхъ лучей, отраженныхъ снѣжнымъ полотномъ, началъ вглядываться въ площадку передъ памятникомъ, гдѣ на лавочкахъ уже сидѣло немало всякаго народа.

Михаилъ Петровичъ, часа полтора передъ тѣмъ, взялъ около отеля «Belle-Vue» посыльнаго, далъ ему сложенную вдвое бумажку и приказалъ выправить по ней адресъ въ Адресномъ Столѣ, а потомъ принести ему справку къ памятнику Екатерины не позднѣе двѣнадцати часовъ.

Скоротать полтора часа нетрудно на самомъ бойкомъ мѣстѣ

====page 6====

Невскаго: тутъ и Гостиный Дворъ — онъ же любилъ ходить подъ его арками, и Пассажъ, и нѣсколько кофеень; газеты, новыя книги, эстампы, выставленные въ окнахъ и шкапчикахъ. Но его не тянуло ни въ Гостиный, ни въ кондитерскія, ни къ витринамъ лавокъ и магазиновъ. Онъ пошелъ въ Публичную Библіотеку. Ему нужно было остаться одному, въ какой-нибудь просторной залѣ, среди обязательной тишины...

Давно, чуть не десять лѣтъ назадъ, заходилъ онъ въ Публичную Библіотеку, забылъ даже расположеніе большой лѣстницы и залъ. Въ передней онъ разсѣянно отдалъ служителю свое мѣховое длинное пальто, въ первый разъ надѣтое имъ сегодня послѣ трехлѣтняго житья заграницей... По лѣстницѣ онъ поднялся съ опущенной головой и только на верхней площадкѣ поднялъ ее и тревожно оглянулся.

— Гдѣ читальная зала? спросилъ онъ у длиннаго рябоватаго сторожа, проходившаго изъ однихъ дверей въ другія.

— Налѣво пожалуйте.

Михаилъ Петровичъ взялъ налѣво и остановилси въ дверяхъ читальной залы. Она ему показалась черезъ-чуръ тѣсна и заставлена. Читали еще далеко не за всѣми столами; но, все-таки, пространства было мало. Почему-то онъ ожидалъ, что зала — круглая, совершенно такая, какъ въ Британскомъ Музеѣ, съ прозрачнымъ куполомъ, съ широкимъ проходомъ вокругъ всей залы, по которому можно ходить сколько душѣ угодно, никому не мѣшая, ступая по гуттаперчевымъ циновкамъ.

Зато тихо было. Михаилъ Петровичъ взялъ, безъ всякой опредѣленной мысли, нѣсколько бумажекъ для записыванія требуемой книги, присѣлъ къ порожнему столу, оглядѣлъ чернильницу, бумагу, перо, посмотрѣлъ на потолокъ и совершенно машинально написалъ на одной изъ бумажекъ, русскими буквами: «Бэнъ», потомъ зачеркнулъ и на другой бумажкѣ вывелъ отчетливѣе и старательнѣе: «Bain» — и остановился, блуждая глазами по лицамъ.

Почему онъ написалъ это имя? Въ ушахъ его оно пронеслось съ той именно интонаціей, съ какой произнесъ его наканунѣ докторъ Фигуровскій, совѣтуя заглянуть въ какую-нибудь общедоступную книжку по психологіи.

Рука Михаила Петровича продолжала выводить по-англійски: «The emotions and the will». И только когда заглавіе было дописано, онъ вспомнилъ, что эта книга у него есть въ шкапу; онъ вспомнилъ даже когда, гдѣ и за сколько онъ ее купилъ, и какой на ней англійскій тисненый переплетъ... Онъ началъ вспоминать и то, что у него осталось въ памяти изъ ея содер-

====page 7====

жанія. Многое осталось; но урывками, не въ порядкѣ... Еслибъ его начали сейчасъ экзаменовать, онъ не могъ бы даже сказать: сколько именно родовъ «волненій» признаетъ Бэнъ... Но вопросъ о содержаніи книги постоялъ въ его головѣ небольше какъ на нѣсколько мгновеній. Что потомъ писала его рука — онъ не замѣчалъ; кажется, ставила годъ и форматъ изданія. И на другихъ бумажкахъ онъ что-то писалъ...

А въ головѣ дрожали, перемежаясь, двѣ фразы: «Неужели она?» и потомъ «Почему же нѣтъ?» И каждый разъ, когда являлся первый вопросъ, его щемило за сердце; а второй только отдавался гдѣ-то внутри, хоть и чувствительно, но съ меньшей болью. И онъ за него схватывался гораздо чаще, чѣмъ за первый, и шелъ дальше, начиналъ раздумывать какъ будто спокойно и даже небрежно... Ну, что-жь изъ этого? Развѣ это — такой ужасный и невозможный фактъ? Его слѣдуетъ допускать ежесекундно. Фактъ этотъ существуетъ самъ по себѣ и въ его жизни уже не участвуетъ, и такъ давно не участвуетъ... Память даже выѣла его...

Но отчего же такъ все вдругъ и мгновенно всплыло и двѣ фразы ежесекундно прыгаютъ предъ его внутреннимъ зрѣніемъ? Минуты тащатся и летятъ для него въ одно и то же время. Тащатся вообще: онъ уже разъ пять смотрѣлъ на часы; стало быть, время идетъ недостаточно скоро. Летятъ — потому, что онъ не успѣваетъ удержать своихъ мыслей; онѣ стремительно, помимо его воли, вертятся все въ одномъ и томъ же кругѣ.

Когда время дошло до половины двѣнадцатаго, Михаилъ Петровичъ (точно что его дернуло за руку), еще разъ вынулъ часы и посмотрѣлъ. Бумажекъ онъ не разорвалъ, а положилъ въ карманъ и тутъ только изумился тому, какъ могъ онъ цѣлыхъ полтора часа просидѣть за столомъ, ничего не читая, ни на что не глядя, ничего не дѣлая, кромѣ писанья заглавій на бумажкахъ?.. И какъ это никто не обратилъ на него вниманія? Кажется, рѣшительно никто... Могли бы принять за полоумнаго...

Онъ улыбнулся: до такой степени жизненно, нормально, хорошо, напряженно чувствовалъ онъ все въ своей головѣ. Если онъ не могъ сдержать своихъ мыслей, то кто же ихъ можетъ сдерживать, когда онѣ вызваны внезапнымъ чувствомъ?.. Это — законъ природы...

Въ сѣняхъ онъ уже внимательнѣе надѣлъ на себя пальто и даже пощупалъ, есть ли у него въ правомъ ухѣ смоленый канатъ. Канатъ былъ на мѣстѣ. Затворивъ за собою дверь подъѣзда, Михаилъ Петровичъ глубоко вдохнулъ въ себя струю морознаго воздуха и почувствовалъ замѣтное облегченіе. Главное

====page 8====

жданье было позади. Теперь уже все равно, какой будетъ отвѣтъ. Онъ могъ бы и самъ за нимъ поѣхать — и сдѣлалъ бы это скорѣе посыльнаго. Посыльный извощика не возьметъ, а деньги положитъ въ карманъ; но тамъ, въ Адресномъ Столѣ, будетъ народъ, писецъ придетъ со справкой и станетъ выкликать имя...

А этого-то онъ и не хотѣлъ, ни подъ какимъ видомъ! И посыльный былъ отправленъ.

Михаилъ Петровичъ перешелъ улицу, обогнулъ скверъ и поднялся на площадку къ памятнику. Нѣсколько скамеекъ стояло пустыхъ. Снѣгъ съ нихъ смели. Присѣсть было можно. Посыльному онъ приказалъ дожидаться около самаго памятника.

Прошло небольше десяти минутъ. Онъ уже больше не выказывалъ признаковъ нетерпѣнія, а глядѣлъ въ сторону Невскаго и слѣдилъ то за одними, то за другими извощичьими санями. Народъ по тротуару шелъ весело, постукивая сапогами и калошами и поглядывая на всѣ стороны, какъ это всегда бываетъ въ день первопутья на бойкихъ улицахъ.

— Извините, сударь, раздалось въ бокъ отъ Михаила Петровича: — небось опоздалъ немножко.

Посыльный, худощавый блондинъ съ наружностью почтальона, стоялъ передъ нимъ. Онъ зашелъ со стороны Аничкова Дворца и протягивалъ осьмушку желтоватой бумаги — справку изъ Адреснаго Стола.

— А значится? звонко и почти радостно спросилъ Михаилъ Петровичъ.

— Точно такъ, отвѣтилъ посыльный и кашлянулъ въ руку.

— И скоро выдали?

Этотъ вопросъ вылетѣлъ изъ устъ Михаила Петровича неожиданно для него самого: онъ тотчасъ же почувствовалъ его безполезность и даже немного стѣснился.

— Нѣтъ-съ, бойко отвѣтилъ посыльный, приподнимая слегка свой картузъ съ бляхой. — Народищу — страсть: добрыхъ полчаса ждалъ.

— Вы получили? проговорилъ Михаилъ Петровичъ, все еще не беря бумажку изъ рукъ посыльнаго.

— Какъ же-съ... счастливо оставаться.

Бумажка перешла въ руку Михаила Петровича. Онъ сѣлъ на скамью и долго глядѣлъ вслѣдъ фигурѣ посыльнаго, пошедшаго по совершенно прямой линіи, отъ него, чрезо всю площадку, къ своему мѣсту, около дверей отеля; все такой же походкой, какой онъ несъ справку Адреснаго Стола.

А за посыльнымъ пошла и мысль Михаила Петровича. Сколь-

====page 9====

ко такой малый исходитъ въ день? Поди, верстъ двадцать, а то и больше. Но всѣ ли посыльные и почтальоны худощавы? Заграницей ему случалось видѣть толстыхъ-претолстыхъ письмоносцевъ; особливо въ Парижѣ. Ему припомнился даже анекдотъ.

Не то онъ его отъ кого-то слышалъ, не то читалъ въ какомъ-то мелкомъ французскомъ листкѣ. И вспомнилъ даже про кого. Про какого-то фельетоннаго романиста. Фамилія тоже вертѣлась у него на языкѣ. Романистъ страдалъ ожирѣніемъ, и велѣно ему было докторомъ гулять какъ можно больше. Спускается онъ, въ первый разъ, на моціонъ и внизу натолкнулся на почтальона — еще толще его. «Сколько километровъ вы дѣлаете въ день?» — «Да километровъ двадцать», отвѣчаетъ тотъ. Романистъ, не говоря ни слова, поднимается къ себѣ и ложится на диванъ.

Все это пронеслось въ головѣ Михаила Петровича отчетливо, образно, съ чѣмъ-то даже подмывательнымъ: точно будто онъ самъ вслухъ разсказываетъ анекдотъ пріятелямъ и при этомъ чувствуетъ себя въ духѣ, попадаетъ въ тонъ.

А бумажка все еще лежала между большимъ и указательнымъ пальцемъ правой руки. Онъ держалъ ее такъ рыхло, что она упала къ нему на пальто.

Михаилъ Петровичъ очнулся и схватилъ ее.

Но онъ не сталъ прямо читать то, что было написано рыжими чернилами и плохимъ писарскимъ почеркомъ. Онъ сначала прочелъ про себя, выговаривая каждый слогъ, то, что стояло наверху бланка, и только тогда началъ разбирать адресъ. Стояла почему-то не улица, а часть и участокъ съ нумеромъ дома. Онъ постарался сообразить: гдѣ это можетъ быть и, дѣйствительно, сообразилъ, что въ одной изъ улицъ, идущихъ отъ Литейной; по всей вѣроятности, въ одномъ изъ переулковъ.

И тогда уже надо было поднять глаза строчкой повыше и прочесть: Мартелъ, Клавдія Андреевна, дочъ дворянина. Прочтя, Михаилъ Петровичъ распахнулъ пальто и засунулъ бумажку въ боковой карманъ, съ маленькимъ напряженіемъ въ лицѣ, какое дѣлаютъ, когда кладутъ бумажникъ въ застегнутый наглухо сюртукъ. Выраженіе осталось дѣловымъ и взглядъ сталъ сосредоточеннѣе. Какъ будто больше ничего ему и ненужно было. Онъ поднялся со скамьи, перешелъ площадку, повернулъ съ Невскаго на Малую Садовую и пошелъ нѣсколько ускоренной походкой.

Михаилъ Петровичъ искалъ пустой улицы, площади, прогулки, набережной, какого-нибудь мѣста, гдѣ бы ему не попадались на каждомъ шагу пѣшеходы и сани. Въ головѣ его пока ничего не произошло: ни взрыва, ни внезапнаго удара, ни осо-

====page 10====

беннаго возбужденія. Отъ времени до времени мелькала только одна мысль въ видѣ слова: «разумѣется!» Больше у него ничего не выходило. Остановится онъ на углу, дастъ проѣхать санямъ, перейдетъ на другой тротуаръ, и опять слышится ему внутри себя слово: «разумѣется»... Онъ почти вслухъ произносить его губами.

Черезъ Царицынъ Лугъ пошелъ онъ къ набережной, забывая, что двѣнадцать часовъ давно пробило, что Ида Николаевна ждетъ его. Онъ, вѣдь, ничего не сказалъ утромъ, что завтракать дома не будетъ.

Поровнявшись съ памятникомъ Суворова, онъ полѣзъ рукой въ боковой карманъ пальто, вынулъ бумажку и вслухъ прочелъ:

«Мартель, Клавдія Андреевна, дочь дворянина».

II.

Съ полчаса бродилъ Михаилъ Петровичъ, зашелъ въ Лѣтній Садъ, покрывшійся снѣгомъ и инеемъ, присаживался на скамью и тотчасъ же вскакивалъ. Тамъ было уединеніе; но не такое, какого жаждала его душа. Передъ глазами мелькали то серебристая вѣтвь дерева, то солнечный лучъ, то кусокъ неба, или ѣзда по набережной, сквозь рѣшетку. На улицахъ — еще хуже... Безпрестанно идутъ навстрѣчу, надо смотрѣть впередъ и подъ ноги, сторониться. Мысль не можетъ никакъ собрать себя, уйдти въ глубь сознанья. А ему необходимо остаться абсолютно одному, въ какой-нибудь кельѣ, пожалуй, хоть въ тюрьмѣ, чтобы взглядъ упирался въ какую-нибудь тусклую, сѣрую стѣну...

На перекресткѣ какихъ-то улицъ — уже далеко отъ набережной — онъ вскинулъ голову и прочелъ на длинной и полинялой вывѣскѣ: «Номера для пріѣзжающихъ». Въ головѣ его слово «номера», мелькомъ прочитанное имъ на вывѣскѣ, само собой, безъ всякаго усилія, уже замѣнилось другими мыслями. Номера... стало быть, и комнаты: тѣсныя, скучныя, съ ободраннымъ диваномъ, съ неприглядными обоями...

Онъ нашелъ входъ, поднялся по деревянной темной лѣстницѣ и открылъ стеклянную дверь на блокѣ... Оттуда пахнуло затхлымъ запахомъ пара, табаку и жилья.

Тотчасъ налѣво открывался узкій корридоръ; направо — окно; у окна — родъ ларя съ облѣзлой кожаной подушкой. Михаилъ Петровичъ оглянулся и очень твердо крикнулъ:

— Кто тутъ есть?

====page 11====

Не такъ скоро вышелъ черноватый, приземистый номерной, съ грязной тряпкой въ одной рукѣ и умывальникомъ въ другой.

Онъ равнодушно и нѣсколько строго спросилъ:

— Номеръ?

Спросилъ онъ это такъ, какъ будто никто ни о чемъ другомъ и говорить съ нимъ не можетъ.

— Номеръ, отвѣтилъ ему въ тонъ Михаилъ Петровичъ.

— Въ какую цѣну; почище?

Номерной поставилъ умывальникъ на окно; но тряпки не бросилъ.

— Нѣтъ, какой есть, отвѣтилъ Михаилъ Петровичъ и тотчасъ же пошелъ за номернымъ.

Тотъ на полпути пріостановился и болѣе глухимъ голосомъ и какъ-то въ сторону проговорилъ:

— Вы, господинъ, съ женщиной?

— Какъ? полуиспуганно откликнулся Михаилъ Петровичъ.

Краска такъ и охватила все лицо Михаила Петровича. Онъ только въ это мгновеніе вполнѣ понялъ, о чемъ его спрашивалъ корридорный и спрашивалъ такъ, точно будто ему была заказана порція котлетъ, а онъ освѣдомляется: съ горошкомъ ее подать или съ картофелемъ? Этотъ бытовой, непокрытый цинизмъ заставилъ Михаила Петровича выйти изъ того напряженья воли, которое привело его въ «Номера для пріѣзжающихъ». Точно ему въ лицо брызнули тонкой струей свѣжей воды... Онъ сталъ пристальнѣе смотрѣть и на номернаго, и въ глубь корридора, и на рядъ дверей направо и налѣво. Вернуться онъ, однако, не могъ: то, что въ немъ происходило въ эту минуту, было уже слишкомъ далеко отъ вопроса номернаго. Даже усмѣшка прошлась по его плотно сжатымъ губамъ.

Номерной отворилъ одну изъ дверей направо и впустилъ Михаила Петровича.

Комната сразу отвѣтила на всѣ его желанія: одно окно съ синей сторой, ширмы, клеенчатый диванъ, гороховые закоптѣлые обои.

— Рубликъ не дорого будетъ? спросилъ номерной.

Михаилъ Петровичъ досталъ бумажку и торопливо всунулъ ему въ руку.

— На чаекъ, если будетъ ваша...

Было дано и на чаекъ. Но номерной все еще не уходилъ и уже бойчѣе, фамильярнѣе освѣдомился:

— Поджидаете изъ города? Или прикажете...

— Хорошо, хорошо, нетерпѣливѣе заговорилъ Михаилъ Пе-

====page 12====

тровичъ и прибавилъ: — да вы мнѣ, любезнѣйшій, скажите: вы точно боитесь оставить меня одного?

— Это какъ вамъ будетъ угодно... вы только извольте кликнуть, когда понадобится... а оно точно, продолжалъ онъ нѣсколько другимъ тономъ: — теперь мы насчетъ этого часто въ сумнѣніи. Господа стали и нашему брату непріятность дѣлать.

— Какъ это? спросилъ Михаилъ Петровичъ и остановился даже въ сниманіи пальто.

— Да вы сами изволите знать... и въ газетахъ, въ полицейскихъ... недѣли не пройдетъ: то пулю пуститъ, то переночуетъ, а утромъ глядишь — и духъ вонъ — глотнётъ чего... И добро бы ужь господа, чиновники, али студенты, а то — барышни и тѣ...

И на лицѣ его явилась особая усмѣшка: не то онъ сожалѣлъ, не то онъ говорилъ объ этомъ, какъ о «невѣжествѣ».

— Ахъ, вотъ что!.. громче откликнулся Михаилъ Петровичъ, и сталъ снимать пальто.

Номерной подсобилъ ему, повѣсилъ пальто на крючекъ и взялся за ручку двери.

— Не бойтесь! сказалъ ему вслѣдъ Михаилъ Петровичъ.

И эта мысль о самоубійствѣ, неожиданно высказанная номернымъ, была цѣлой пропастью отдѣлена отъ того, что въ немъ происходило. Тамъ, дальше, черезъ недѣлю, черезъ день, даже черезъ два часа, онъ еще не зналъ, какъ обойдется съ самимъ собою; но въ эту самую минуту онъ только скользнулъ по слову «самоубійство»; оно не сказалось въ головѣ никакимъ яснымъ образомъ.

Комната выходила на дворъ своимъ единственнымъ окномъ. Справа выступала желтая стѣна надворнаго строенія и отнимала у комнаты половину свѣта. За ширмами, гдѣ стояла желѣзная кровать, совсѣмъ постланная, было еще темнѣе. Михаилъ Петровичъ съ чувствомъ внезапной гадливости посмотрѣлъ на кровать, байковое одѣяло и жидкую подушку. Онъ поставилъ стулъ въ промежутокъ между кроватью и печкой и сѣлъ на него. Глаза его имѣли предъ собой полосу обой — и больше ничего. Обои шли въ клѣтку, съ турецкими узорами по срединѣ каждой клѣтки. Глаза Михаила Петровича съ минуту какъ бы разбирали очертанія узоровъ, но однообразіе ихъ взяло свое: вѣки опустились, никакое внѣшнее впечатлѣніе уже больше не тревожило его ни на одну секунду; все замерло вокругъ него, только внутри началась работа. Онъ зналъ, что она начнется, какъ только онъ останется совсѣмъ одинъ въ запертой комнатѣ...

То слово: «разумѣется», которое всю почти дорогу прыгало у

====page 13====

него въ головѣ, явилось снова первымъ, раньше какихъ бы то ни было мыслей, вопросовъ, волненій. Въ немъ сидѣлъ главный смыслъ... Да, ничего не было въ самомъ фактѣ изумительнаго; а онъ его такъ поразилъ. Разумѣется, она могла очутиться въ Петербургѣ. Въ Петербургъ всѣ стремятся, кто любитъ людей, кто думаетъ, кто ищетъ честнаго дѣла. Вдобавокъ она, вѣдь — петербургская... Онъ и это забылъ. Все, все рѣшительно вылетѣло у него изъ головы! По крайней мѣрѣ, три, четыре года предавался онъ этому забвенію; и не забвенію даже, а точно полнѣйшему забытью; все равно, что онъ спалъ летаргическимъ сномъ. Возможно ли это? Такъ было. Отчего?

Этотъ первый опредѣленный вопросъ задалъ Михаилъ Петровичъ отъ себя: все предыдущее шло отдѣльно, само по себѣ. Онъ только слѣдилъ за переплетаньемъ мыслей...

Отчего? Отъ болѣзни. Иначе быть не могло! Только одни физическія страданія въ состояніи были завѣсить густымъ покрываломъ цѣлую полосу жизни, не оставить отъ нея ни одной крупинки въ совѣсти, въ памяти, въ сознаніи. И вотъ — одинъ звукъ, и все стойтъ опять въ обновленной яркости, связно, отчетливо, какъ будто это было вчера. Никакого промежутка нѣтъ, никакого перерыва. Напротивъ, четыре эти года забвенія отошли совсѣмъ туда, куда-то, въ глубь. Они уже не застилаютъ собою ни одной песчинки прошедшаго, а все пятятся и пятятся назадъ; все очищаютъ захваченное пространство и говорятъ: забвенья нѣтъ и быть не можетъ. Ты былъ боленъ — теперь ты выздоровѣлъ...

Каждый годъ изъ тѣхъ, что позади четырехъ послѣднихъ — началъ выплывать, одинъ за другимъ, отъ конца къ началу; чуть не мѣсяцъ за мѣсяцемъ, или, по крайней мѣрѣ, все, что только выдавалось покрупнѣе. Вотъ онъ женится на Идѣ Николаевнѣ. Какъ скоро состоялась эта свадьба! Ея чувство къ нему сказалось сразу — искренно, наивно, молодо. Онъ точно къ цѣлебному источнику припалъ къ этой живой струѣ молодости, доброты, прирожденной поэзіи. Натосковался онъ тогда въ своемъ новомъ одиночествѣ, не могъ жить безъ женскаго сочувствія, безъ нѣжности. Дальше. Вотъ его первый откровенный разговоръ съ «Идочкой». Онъ говоритъ съ ней не какъ влюбленный, а почти какъ отецъ, тономъ второго друга; да и какъ же ему было говорить тогда: онъ на двадцать лѣтъ старше ея? Она его ни о чемъ не допрашивала, но это-то и заставило его быть съ ней откровеннѣе. Вотъ передъ нимъ та именно минута; онъ вспомнилъ даже, что было это на прогулкѣ, погода стояла сѣренькая; они присѣли подъ деревья, около пруда въ ора-

====page 14====

ніенбаумскомъ паркѣ. Помнитъ даже, что на ней была короткая мантилья съ тремя воротниками, изъ чернаго легкаго сукна, и каждый воротникъ обшитъ узенькимъ золотымъ галунчикомъ. Она жадно и довѣрчиво слушаетъ его; а въ рукахъ у нея букетъ изъ нарванныхъ ею же самой сухихъ травъ; другой рукой она подрѣзываетъ ихъ стебли ножницами. Ему было легко начать признанье, не въ любви своей къ ней, а въ прошедшемъ. Но посрединѣ признанья онъ ограничился общими фразами... Онъ не лгалъ, не изворачивался — нѣтъ — и теперь въ немъ живы всѣ тогдашніе душевные мотивы. Но ему казалось это такъ просто... Оно было позади, пережито; перестрадалъ онъ все это или былъ увѣренъ въ томъ, что перестрадалъ. Зачѣмъ же лишнія подробности, невеселыя и ненужныя? Одного слова достаточно было, чтобы все выяснить — онъ его и произнесъ. «Идочка» взглянула на него одинъ разъ вопросительно: даже букетъ свой положила себѣ на колѣни. Вотъ передъ нимъ этотъ взглядъ. Теперь онъ вполнѣ понимаетъ его. Ей хотѣлось знать: «какъ же та-то? Что же ей досталось на долю? Какимъ же порядкомъ все это обошлось?» Но «Идочка» не знала ни русской жизни, ни русскихъ порядковъ. Въ ея большихъ глазахъ дрожала только одна общая мысль, великодушный откликъ на запросъ: «какъ же та-то?»

А вотъ и минута, когда онъ вошелъ къ себѣ, тоже въ номеръ; но уже не здѣсь, а далеко отсюда, и, свободно, почти радостно вздохнувъ, выговорилъ вслухъ:

— Свободенъ!.. На долго ли?

Ему и тогда сдавалось, что одинъ онъ долго не проживетъ, что онъ снова надѣнетъ на себя ту же добровольную, законную цѣпь и будетъ еще сильнѣе тяготиться, еще тревожнѣе искать «настоящаго дѣла». Онъ вернулся въ гостинницу и, совершенно такъ, какъ сейчасъ, наткнулся на корридорнаго; тотъ спросилъ его, фамильярно ухмыляясь:

— Праздравить прикажете?

Этотъ корридорный зналъ: какое у него дѣло было. Онъ впускалъ къ нему и секретаря, и протоколиста и, разумѣется, выпыталъ и отъ нихъ, и отъ простыхъ писарей: по какому дѣлу пріѣзжій господинъ живетъ въ гостинницѣ цѣлыхъ три недѣли? Корридорный, ухмыляясь нахально, попросилъ даже на водку. И это его не возмутило. Онъ слишкомъ былъ переполненъ сознаніемъ своей свободы.

Вотъ и еще одна минута, наканунѣ разбирательства: сцена прощанья. Оно обошлось безъ слезъ, безъ фразъ, серьёзно, сухо. Въ ея лицо онъ пристально не всматривался; но голосъ зву-

====page 15====

чалъ у ней особенно. Подали руку другъ другу джентльмэнски, даже она, кажется, спросила: въ Петербургъ ли онъ возвращается, или ѣдетъ за-границу. Она сама собиралась поселиться гдѣ-то на югѣ, въ Одессѣ: онъ помнилъ, что слово «Одесса» было произнесено.

III.

Михаилъ Петровичъ еще не чувствовалъ утомленья въ спинѣ, сидя на жесткомъ стулѣ со спинкой, упиравшей его въ лопатки. Онъ весь ушелъ въ тѣснившіеся передъ нимъ образы...

Опять онъ вернулся къ «разбирательству». Неужели этому уже пять слишкомъ лѣтъ? Быть не можетъ! Гдѣ же въ головѣ сохраняются въ такой яркости всѣ краски, всѣ подробности, всѣ ощущенія самыхъ этихъ подробностей?..

Свѣтлый лѣтній день, такъ часовъ около двѣнадцати... Въ просительской, на длинномъ кожаномъ диванѣ, дожидается онъ, поглядывая на дверь направо, надъ которой узкая синяя доска съ золотыми буквами: «Присутствіе». Онъ ждетъ выхода секретаря. Роль свою онъ отлично знаетъ, и ему даже смѣшно немножко. Не вѣрится даже, чтобъ все это именно этакъ можно было устроить. Такъ онъ преисполненъ какого-то особеннаго довольства, что не замѣчаетъ даже другихъ просителей. Ему совсѣмъ не жутко было предстоящаго судилища. Онъ совершенно увѣренъ, что все обойдется «какъ по писанному». Наканунѣ секретарь только зналъ, что повторялъ ему:

— Вы только не извольте вдаваться въ околичности... А такъ этакъ пократче отвѣчайте на всѣ вопросы, какіе вамъ могутъ задать господа члены, пократче... Остальное уже я направлю. И соблаговолите въ такомъ именно порядкѣ излагать, какъ я вамъ докладывалъ...

Все онъ знаетъ: и порядокъ, и выраженія, и что отвѣтить на случай какихъ вопросовъ. Никогда еще ни одинъ экзаменъ не казался ему такимъ легкимъ. Онъ вспоминаетъ даже, сидя на просительскомъ диванѣ, что мальчикомъ отвѣчалъ архіерею по билету, заранѣе положенному на срединѣ большого стола, покрытаго зеленымъ сукномъ. Дали ему протвердить краткую священную исторію о переходѣ евреевъ чрезъ Чермное Море и блужданіе въ пустынѣ. И книжку онъ вспомнилъ: въ корешкѣ, такую тощую и плохо напечатанную.

Направо, изъ присутствія, сквозь притворенную дверь — около нея стоитъ сторожъ — доносятся рѣзкіе, гортанные голоса: одинъ

====page 16====

мужской, другой женскій. Женскій особенно сильно заливается, все выше и выше; можно разобрать и слова.

Наканунѣ секретарь предупредилъ, что первымъ по очереди будетъ слушаться дѣло еврея-перекрещенца съ его женой, уличающей его въ разныхъ нарушеніяхъ.

— Они насчетъ этого очень безпокойны, объяснилъ ему секретарь. — Крестились-то они вмѣстѣ, а своихъ старыхъ-то порядковъ забыть не могутъ. У нихъ — вѣдь, вы изволите знать — при свидѣтеляхъ что-то такое жена мужу сказала... ужь не припомню какъ тамъ по Талмуду — ну, и кончено!

Пришлось ждать съ добрый часъ; но ему не было ни скучно, ни жутко. Онъ зналъ также, что она ждетъ въ другой комнатѣ. Идти было-бы неловко, да имъ больше не объ чемъ и сговариваться...

Выбѣжалъ секретарь и на пути въ канцелярію кинулъ въ полголоса:

— Мы — живой рукой... іудейское племя больно ужь расходилось...

Еще пришлось пождать. Дверь растворилась шире: еврей, должно-быть, отставной писарь, съ посѣдѣлыми курчавыми волосиками на вискахъ, съ носомъ, раздутымъ отъ табаку, съ военнымъ картузомъ въ рукахъ, вышелъ вслѣдъ за своей женой, толстой еврейкой въ чепцѣ и ковровомъ платкѣ.

Она продолжала кричать и даже браниться.

— Не пойду я къ тебѣ!..

Мужъ только ухмылялся и повторялъ:

— Иди, иди, старая...

«Однако, ея дѣло — не выгорѣло», думалъ онъ, все еще сидя на диванѣ. Окликъ секретаря заставилъ его встрепенуться.

— Пожалуйте-съ, вотъ только протоколистъ покурить сходитъ.

Онъ обдернулъ сюртукъ — фрака онъ разсудилъ не надѣвать.

Вошелъ онъ въ присутствіе первый и остановился у окна. Черезъ простѣнокъ еще окно. Свѣтъ изъ нихъ обливаетъ всю комнату, занятую длиннымъ столомъ. Вправо, въ бокъ отъ стола — пюпитръ, въ ростъ человѣка — для протоколиста. Лицо у протоколиста широкое съ круглыми черными рябинами, плохо выбритое — настоящее «приказное» лицо. Онъ засучилъ правый рукавъ потертаго виц-мундира. Михаилъ Петровичъ въ первый только разъ замѣтилъ тогда, что пуговицы у него, да и у секретаря также, серебрянныя, а не золотыя. Столикъ секретаря у третьяго окна, выходившаго прямо противъ двери.

Налѣво у самаго края стола, весь въ черномъ — членъ, изъ молодыхъ — онъ-же и предсѣдатель, склонилъ совсѣмъ бѣлокурую

====page 17====

голову на плечо. На самой срединѣ головы волосы у него вылѣзли и проборъ — широкій, вокругъ котораго по полукругу... Волосы лоснятся — нѣжно желтаго цвѣта. Выраженіе лица кроткое, утомленное, уныло скучающее, совсѣмъ не пытливое. Голубые глаза съ длинными рѣсницами. Во всей черной фигурѣ его что-то мягкое, женственное. Онъ какъ будто совсѣмъ и не присутствуетъ, а только смотритъ и, можетъ быть, слушаетъ. Михаилу Петровичу онъ очень понравился и придалъ еще больше безпечной бодрости. По правую сторону стола, къ срединѣ — высокая, большая, кудрявая, съ просѣдью голова. «Вотъ этотъ будетъ навѣрно задавать вопросы — слишкомъ боекъ», думаетъ онъ. И въ самомъ дѣлѣ, фигура размашистая, широкая, носъ вздернутый, голосъ звонкій и раскатистый.

Кончилось чтеніе. Протоколистъ спѣшилъ и глоталъ слова. Секретарь останавливалъ его и дополнялъ «своими словами».

Въ ушахъ, до сихъ поръ, точно звучатъ «устныя показанія». Видѣлъ онъ и «письменные документы». На нее онъ не смотритъ, и она на него также; но смущенья онъ еще не чувствуетъ никакого.

Вдругъ послѣ ея показанія, раздается нѣжный, поющій голосъ:

— Не похвально.

Это произнесъ бѣлокурый предсѣдатель. Больше онъ ничего не сказалъ. Даже какъ будто застыдился, что и такое слово выговорилъ. Михаилу Петровичу показалось оно очень забавнымъ.

Тутъ только онъ взглянулъ на нее и понялъ впервые, какъ она перемѣнилась. Около него стояла пожилая женщина. Взглядъ потухъ, грудь опала, на вискахъ бѣлѣлись пряди сѣдыхъ волосъ. И вдругъ ему страшно захотѣлось крикнуть:

— «Все это — неправда, ложь: мы обманывали васъ, она ни въ чемъ не виновата!»

И вслѣдъ затѣмъ онъ испугался — стремительно, неудержимо, чуть не съ дрожью, точно будто онъ, утопая, самъ выпустилъ изъ рукъ спасительный шестъ, протянутый ему съ берега.

— А позвольте узнать, спросилъ его «бойкій членъ»: — не находилась-ли обвиненная въ сношеніяхъ съ кѣмъ либо изъ сродственниковъ своихъ послѣ того, какъ не могла уже сокрыть болѣе своего предъ вами прегрѣшенія?

Вопросъ такъ его озадачилъ, что онъ, хоть и оправился отъ своего страха, но не могъ совладать съ замѣшательствомъ.

Ему подоспѣлъ на помощь секретарь.

— Обстоятельство это, громко и внушительно возразилъ тотъ,

====page 18====

оборачиваясь въ сторону бойкаго члена: — не относится къ существу дѣла. Продолжайте! крикнулъ онъ протоколисту.

А потомъ все пошло еще лучше. Черезъ четверть часа, его выпустили назадъ въ просительскую. Ея уже не было. Секретарь выбѣжалъ шепнуть ему:

— Будьте благонадежны... и добавилъ: — въ которомъ часу прикажете обезпокоить васъ?

Сторожа улыбались. Онъ имъ далъ по зелененькой и въ канцеляріи совалъ кому-то пакетецъ.

И весь день, послѣ «слушанія дѣла», ни единаго раза не пришло ему на память ея лицо, тамъ, передъ длиннымъ столомъ; не вспоминалъ онъ и своего внезапнаго движенія — такого простого, естественнаго, необходимаго...

Онъ былъ слишкомъ хорошо подготовленъ. Развѣ не она сама подготовляла его и привела къ убѣжденію, что надо такъ именно сдѣлать, что она не приметъ жертвы, что ей самой такъ лучше, что она не задумается, если надо будетъ рискнуть и не боится запрета, который, по закону, ляжетъ на нее.

Всплыла въ памяти и вся первая сцена съ длиннымъ разговоромъ, гдѣ онъ долго не сдавался, хотя внутренно чувствовалъ тайное желаніе сдаться на ея доводы. Она много не говорила. Она пришла съ готовымъ рѣшеніемъ. Все у ней вышло такъ продуманно, правдиво, глубоко и просто. Она его знала лучше, чѣмъ онъ самъ себя разумѣлъ. Много разъ она ему это доказывала.

— Я неспособна, говорила она ему спокойно и твердо: — я неспособна, Михаилъ Петровичъ — такъ она его часто звала — вдохнуть въ тебя то, чего ты ищешь. Ты изнываешь. Тебѣ нужна другая женщина. Слышишь, женщина, а не холостая свобода, не одиночество. Отъ него ты совсѣмъ захирѣешь. Поэтому, тебѣ необходимо сохранить свою свободу. Ты долженъ имѣть право, по закону, вступить въ новый бракъ.

Возразить ей было такъ легко. Онъ и пробовалъ, но вяло, безъ огня, безъ вѣры въ свои словй.

— Почему же ты (это онъ говорилъ и слышалъ даже теперь звукъ своего голоса), почему ты, а не я? Я старше тебя. Ты — женщина. Мнѣ рискнуть гораздо легче, еслибъ я и захотѣлъ впослѣдствіи связать судьбу съ другой женщиной.

Говорилъ онъ это, да; но его голосъ не шелъ въ душу ни ей, ни ему самому. Она его легко разбила на всѣхъ пунктахъ.

— Ты меня знаешь, отвѣтила она, опять все также просто и точно даже безстрастно: — у меня натура холодная. Дѣтей у ме-

====page 19====

ня нѣтъ и ни отъ кого не будетъ. Зачѣмъ же мнѣ новое замужство?

Онъ слушалъ ее и провѣрялъ про себя ея доводы. Ему было и стыдно, и легко, и онъ съ тайною радостью сознавалъ, что она говоритъ правду. Дѣйствительно, дѣтей нѣтъ «и не будетъ». Кому же лучше знать и чувствовать это, какъ не женщинѣ? Ему тогда не пришло самаго простого вопроса: да полно, она ли виновата въ томъ, что дѣтей нѣтъ? Да и дѣйствительно ли она — холодная натура, ненуждающаяся въ сочувствіи, въ супружеской любви? Кажется, онъ, въ теченіи многихъ лѣтъ, убѣждался на каждомъ шагу въ томъ, что она полна заботы, доброты, горячаго желанія уйти въ его жизнь, принести себя въ жертву... Только это все — въ тихихъ формахъ, сдержанно, спокойно, съ неизмѣннымъ выраженіемъ лица... Ничего этого онъ не думалъ тогда. Тогда онъ внутренно тяготился и ея формами, и ея сдержанностью, и спокойствіемъ, и тономъ — всѣмъ... Онъ такъ увлекся радостнымъ чувствомъ освобожденія, что не замѣтилъ даже, съ какими подробностями можно добиться того, что она ему предложила. Онѣ ему совсѣмъ и не представились. Точно будто дѣло состояло въ томъ, чтобы избавиться отъ однихъ непріятностей фиктивнаго наказанія... И вплоть до того дня, когда онъ уѣхалъ «хлопотать», онъ ни разу не вошелъ сердцемъ или воображеніемъ въ то, какъ «необходимо» поставить дѣло, чтобы добиться какого-нибудь результата...

Вотъ они передъ нимъ, всѣ мелкіе эпизоды подготовленій: совѣщанія, визиты, подъискиваніе нужныхъ личностей. Проходятъ передъ нимъ фигуры, одна другой лучше. И онъ нетолько не возмущался, но даже съ особенной «дѣловитостью» входилъ во все, хотя и старался пачкаться поменьше, хлопоталъ о томъ, чтобы «грязь погрязнѣе» дѣлалась заглазно...

Тутъ образы прекратились. Ихъ точно что оборвало...

Михаилъ Петровичъ съ изумленіемъ видѣлъ, какъ одинъ поступокъ до такой степени выдвинулся, что все остальное какъ будто и не существовало. Только этотъ поступокъ и заставлялъ работалъ всѣ душевныя силы.

Когда ощущеніе дошло до своего крайняго предѣла, Михаилъ Петровичъ всталъ со стула и заходилъ по номеру. Долго и пространно двигались въ его головѣ картины прошедшаго. Онъ посмотрѣлъ на часы: прошло всего двадцать минутъ.

Но оставались еще «выводы». За ними онъ и пришелъ. Голова заработала еще скорѣе. Своя личная жизнь, всѣ эти волненія, желчь, горечь, недовольство, поиски людей и дѣла вплоть

====page 20====

до вчерашней ночной сцены въ спальной — все это поблѣднѣло передъ приговоромъ:

«Ты сдѣлалъ гадость; ты обрекъ любящую женщину на позорную и непоправимую жертву».

Мысль облеклась въ рѣзкія слова. Онъ видѣлъ ихъ нетолько у себя внутри, но и передъ глазами. Слово «гадость» онъ даже два раза выговорилъ про себя. Дальше пошли уже гнѣвные возгласы. Развѣ онъ смѣетъ чего-нибудь требовать отъ жизни и людей, когда его прошедшее осквернено такимъ безповоротнымъ преступленіемъ? Какъ же ему иначе назвать свой поступокъ? Совѣсть спала четыре года; она встрепенулась отъ одного звука!

Лицо Михаила Петровича уже не краснѣло отъ натисковъ совѣсти; оно не успѣвало отвѣчать налёту грозныхъ обличеній. Съ холоднымъ ужасомъ уходилъ онъ въ глубь проснувшейся души и чувствовалъ заранѣе, что каждый новый приговоръ будетъ еще безпощаднѣе...

А голова дѣлала только свое обычное дѣло. Она только разсуждала: она не могла пойти въ своей работѣ ни направо, ни налѣво.

Если онъ такъ бездушно попустилъ одну преданную женщину до постыдной жертвы, то чѣмъ же обезпечена вторая? И вторая помучается съ нимъ годъ-другой, увидитъ, что ея чувство не согрѣваетъ его, что она не можетъ наполнить его жизни, а дѣтей у него и отъ нея нѣтъ. Вотъ она и придетъ къ нему точно такъ же, какъ первая жена, и скажетъ:

«Миша, отпусти меня; тебѣ нужна другая жена, я тебя не могу понять: я только раздражаю своей неразвитостью, ты связанъ по рукамъ и по ногамъ. Мнѣ зачѣмъ свобода, я — человѣкъ простой, не страстный, другого я любить неспособна, я буду учиться и проживу припѣваючи. Отпусти меня, Миша. Я готова взять все на себя, если ты можешь добиться развода».

Да, она способна на это; онъ знаетъ ее, хоть и не живетъ, да и никогда не жилъ, ея душевной жизнью такъ, какъ бы ему слѣдовало. Что же легче: представить себѣ одну изъ такихъ сценъ, какъ вчерашняя? Развѣ онъ владѣетъ собой въ подобныя минуты? Все ему противно, тягостно; онъ клянетъ свое прошедшее, требуетъ новыхъ интересовъ, дѣла, впечатлѣній, людей... Стоитъ ей дождаться одной такой минуты, и онъ поддастся ея увѣреніямъ, ея просьбѣ; онъ увидитъ въ нихъ, пожалуй, худо скрываемое желаніе отдѣлаться отъ него!..

Кто же ему поручится за него самого?.. Болѣзнь выкинула у

====page 21====

него изъ памяти цѣлое преступленіе. Пройдетъ полгода, годъ, онъ опять его забудетъ...

Значитъ: или теперь, или никогда.

Михаилъ Петровичъ остановился передъ вопросомъ: какъ же поправить старое зло? Онъ не можетъ идти къ первой своей жертвѣ и требовать отъ нея, чтобы она на себя донесла, призналась въ своемъ сообщничествѣ — въ томъ, что взяла на себя добровольно ложь и обманъ... Старое зло непоправимо... Тѣмъ скорѣе надо обрѣзать пути къ новому.

Со смѣсью изумленья и стыда сознавалъ Михаилъ Петровичъ, что впервые, во всю свою жизнь, понялъ онъ: что такое для женщины то положеніе, до котораго онъ допустилъ свою первую жену. Теперь только понялъ онъ: до какой степени тяжело и безъисходно гнететъ и мужа, и жену невозможность иначе разойдтись, какъ съ обманомъ и лишеніемъ правъ. Но это не выгораживало его самого въ собственныхъ глазахъ; а скорѣе еще усиливало возмущеніе совѣсти...

Личность Иды Николаевны заслонила собою строгую фигуру первой жены. Но гдѣ же въ немъ любовь къ этому молодому, искреннему, до наивности свѣжему существу? Нечего обманывать себя: настоящей любви нѣтъ! Есть только полу-отеческое сочувствіе. Но онъ, вѣдь, загубилъ на половину ея жизнь. Она поступила прямо въ сидѣлки, тотчасъ послѣ ихъ свадьбы. Три года безостановочныхъ тревогъ, три года колебаній между жизнью и смертью для любимаго человѣка...

«Неужели она меня страстно любитъ?» съ ужасомъ спросилъ себя Михаилъ Петровичъ и опять присѣлъ, но уже не на стулъ, а на диванъ.

Душный воздухъ комнаты начиналъ его безпокоить. Онъ растегнулъ сюртукъ и верхнюю пуговицу жилета.

Онъ не могъ отвѣтить даже на этотъ вопросъ. Въ ея великодушіи онъ не сомнѣвался; но измѣрить любовь ему некогда было: онъ слишкомъ поглощенъ былъ собой съ тѣхъ поръ, какъ познакомился съ ней и назвалъ ее женой. Сначала онъ весь уходилъ въ свою «холостую» хандру, потомъ въ болѣзнь; а теперь въ поиски новой дѣятельности.

Да онъ не знаетъ даже достовѣрно, насколько она его любитъ. Хорошо, если только жалѣетъ. А что если страстно предана на жизнь и смерть?

Михаилъ Петровичъ отеръ платкомъ лобъ и оперся о спинку дивана. Минутное колебаніе воли прошло.

— Тѣмъ болѣе, уже вслухъ шепталъ онъ: — тѣмъ болѣе... Чего-же

====page 22====

ждать? Чтобы любовь стала роковой привычкой и подсказала ей такую же жертву, какъ той?.. Никогда!

Онъ всталъ и началъ надѣвать пальто.

Въ головѣ остались только два-три предмета, побочныхъ, житейскихъ. Они показались ему маленькими, ничтожными... Вѣдь, онъ, мѣсяцъ тому назадъ, распорядился всѣмъ своимъ имуществомъ. Еще заграницей, тотчасъ по выздоровленіи, онъ рѣшилъ, что какъ только пріѣдетъ въ Петербургъ, напишетъ свое завѣщаніе. И ничего не сказалъ Идѣ Николаевнѣ. Зачѣмъ же ей знать? Узнаетъ, когда нужно будетъ. Что бы ни случилось, она не останется безъ куска хлѣба.

А та?.. Чѣмъ она живетъ? И вообще — какъ она живетъ, что у ней въ головѣ, въ сердцѣ, въ надеждахъ и стремленіяхъ? Онъ не имѣетъ нравственнаго права идти къ ней и допытываться до всего этого. Она должна выгнать его. Быть можетъ, бьется, даетъ уроки, или читаетъ корректуры. Быть можетъ, явились болѣзни... Быть можетъ, есть и дѣти... отъ тайной связи. Она не замужемъ: про это говоритъ справка Адреснаго Стола, да и знакомые зовутъ ее «Мартель», а не другой какой фамиліей.

Весь этотъ рядъ вопросовъ, быстрыхъ, сливающихся въ одну радугу, переплетался въ головѣ Михаила Петровича, когда онъ шелъ по корридору. Номерного не было. Поспѣшно, точно крадучись, проскользнулъ онъ въ стеклянную дверь и спустился съ лѣстницы.

Погода нѣсколько нахмурилась. Михаилъ Петровичъ взялъ извозчика и проѣхалъ прямо къ себѣ.

Ида Николаевна вышла къ нему на встрѣчу и начала разспрашивать: не голоденъ ли онъ?

Голодъ онъ чувствовалъ и попросилъ дать ему закусить въ кабинетъ, гдѣ заперся до самаго обѣда.

IV.

Еслибъ не маленькое безпокойство къ часу завтрака, Ида Николаевна была бы совершенно довольна своимъ днемъ. Такъ у ней все спорилось, никто ей не помѣшалъ; она во-время кончила свои «задачки» и успѣла пройтись пѣшкомъ по Царскосельскому Проспекту съ Moсей на привязи...

На лицѣ мужа, когда она, выйдя къ нему на встрѣчу въ переднюю, спрашивала его: «не голоденъ ли?», она ничего «особеннаго» не примѣтила. Одно только было немного странно: когда Михаилъ Петровичъ снялъ съ себя мѣховое пальто, то

====page 23====

сюртукъ его и верхняя пуговица жилета оказались растегнутыми. Такой небрежности за нимъ никогда не водилось — развѣ ему очень нездоровится. Онъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ мѣрными шагами, видимо желая остаться одинъ, поработать...

Обѣдъ прошелъ тихо. Обыкновенно, какъ только Михаилъ Петровичъ задумается немного, Идѣ Николаевнѣ дѣлается неловко. Но сегодня она смотритъ на него безъ всякой тревоги, не боится никакой вспышки. Даже мысль про «то», что должно непремѣнно «всплыть» снова — не приходитъ ей.

— Ты, вѣдь, никуда не собираешься? спросилъ ее Михаилъ Петровичъ, послѣ обѣда, проходя съ ней въ кабинетикъ.

Онъ иногда оставался тамъ часа два, читалъ ей что-нибудь вслухъ или соображалъ насчетъ домашнихъ дѣлъ.

— Нѣтъ, отвѣтила Ида Николаевна и сейчасъ же подумала: «вотъ это хорошо, онъ очень спокоенъ; навѣрно хочетъ мнѣ читать».

Сидѣть съ работой около лампы и слушать чтеніе Михаила Петровича, особливо что-нибудь «дѣльное» — лучше этого вечерняго удовольствія она и придумать не могла.

Но книги Михаилъ Петровичъ не взялъ. Онъ присѣлъ на диванъ, поправилъ на письменномъ столѣ какую-то вещицу, посмотрѣлъ на календарь изъ красной юфти и поправилъ бумажку съ днемъ недѣли.

— Принести книгу? тихо выговорила Ида Николаевна, отыскивая шитье въ ящикѣ рабочаго столика, стоявшаго въ углу, противъ большаго кресла.

— Погоди, сказалъ Михаилъ Петровичъ и весь какъ-то вытянулся.

Она остановилась у портьеры и пристальнѣе оглянула его. Ей почему-то показалось, что онъ хочетъ сказать что-нибудь смѣшное.

— Не станешь читать? спросила она, перешла къ лампѣ и опустилась противъ него на кресло.

— Выслушай меня, Ида.

— Что ты это какъ торжественно? Какой ты смѣшной, Миша! весело откликнулась она, складывая на груди руки. — Я тебя слушаю.

— Ты помнишь, какъ звали ту женщину, про которую разсказывала... эта Кильдіарова?

— Помню... вѣдь, я тебѣ говорила, кажется? Какая-то Мартель.

— И ты не знала, кто эта... Мартель?

— Да и теперь не знаю.

— Эта Мартель — моя первая жена...

====page 24====

Ида Николаевна сначала не поняла, быстро поглядѣла мужу въ глаза и увидѣла въ нихъ, что онъ не шутитъ. Она не вѣрила этому выраженію его глазъ; но въ памяти ея воскресла тотчасъ-же сцена въ ораніенбаумскомъ паркѣ, уже представлявшаяся сегодня Михаилу Петровичу... Она сидитъ и подстригаетъ букетъ изъ сухихъ травъ. Онъ говоритъ ей про свое первое супружество. Да, имени онъ не произносилъ... Но развѣ онъ не говорилъ, что та женщина умерла?.. Или это ей такъ показалось? Однако, она съ этой мыслью сжилась. Давно уже... И съ тѣхъ поръ никогда, никогда она не думала о томъ, что было съ нимъ до ихъ встрѣчи. Она бы и сама кончила свою жизнь въ полномъ забвеніи его первой женитьбы.

— Вѣдь, она умерла? полу-вопросительно заговорила Ида Николаевна.

— Я никогда тебѣ этого не говорилъ, горячо отозвался Михаилъ Петровичъ.

— Или я такъ вообразила себѣ? поправилась Ида Николаевна.

— Да, ты вообразила себѣ. Она жива — и здѣсь живетъ.

— Почемъ-же ты знаешь, Миша, развѣ мало...

Она еще не понимала, куда идетъ разговоръ; ей не хотѣлось смущаться. Но трудно ей было сразу помириться съ тѣмъ, что та женщина живетъ, и здѣсь въ Петербургѣ, и она могла съ ней познакомиться, можетъ встрѣтиться не ныньче, завтра.

— Я знаю, раздались слова Михаила Петровича: — я справлялся...

— Ты справлялся? стремительно переспросила Ида Николаевна.

— Да, я справлялся... въ Адресномъ Столѣ. Я тебя вчера разбудилъ и спросилъ тебя: какъ зовутъ эту Мартель. Ты вспомнила имя: Клавдія.

— Клавдія, повторила блѣдная Ида Николаевна.

— Ну да, Клавдія Андреевна зовутъ ее. И въ справкѣ Адреснаго Стола стоитъ: Мартель, Клавдія Андреевна — дочь дворянина.

Онъ проговорилъ это съ такимъ выраженіемъ, точно тутъ же прочелъ по бумажкѣ.

«Зачѣмъ же это? И Богъ съ ней!» мелькнуло въ головѣ Иды Николаевны.

— Пускай живетъ — намъ-то что-же? вырвалось у нея, и лобъ ея наморщился.

— Она-то будетъ жить, продолжалъ Михаилъ Петровичъ раздѣльно и упирая на слова: — да я то сдѣлалъ скверное дѣло и

====page 25====

скрылъ это отъ тебя, когда нужно было сказать все, до послѣдняго слова...

Ида Николаевна подалась впередъ и растерянно поглядѣла на мужа.

— Что ты говоришь, Миша? прошептала она и сдѣлала жестъ рукой, точно хотѣла зажать ему ротъ.

— Говорю то, что было...

— Я не понимаю.

Онъ подробно, въ такомъ порядкѣ, въ какомъ ему приходили на память всѣ пережитыя минуты, началъ ей разсказывать, какъ онъ поддался убѣжденіямъ своей первой жены и пошелъ на разводъ...

— Ей хотѣлось быть свободной! почти закричала Ида Николаевна и приподнялась съ кресла. Щеки ея пылали.

— Ты не имѣешь права оскорблять ее, спокойно вымолвилъ Михаилъ Петровичъ. — Я тебѣ не стану даже доказывать, что ты на нее клевещешь. Но положимъ, что ты права. А я-то какъ поступилъ?

— Поступилъ такъ, какъ тебѣ говорила совѣсть.

— А ты знаешь, какъ у насъ разводятъ мужа съ женой?

Ида Николаевна опустила голову и тихо выговорила:

— Законовъ я не знаю... слышала, что можно разводиться...

Опять дѣвчонкой, дурочкой, ничтожествомъ почувствовала она себя, празнаваясь въ томъ, что не знаетъ, какъ разводятъ мужа съ женой.

— Въ этомъ дѣлѣ кто-нибудь одинъ остается виноватымъ. Что-же, по твоему, долженъ былъ сдѣлать мужъ, когда жена убѣждаетъ его разстаться съ ней, когда она видитъ, что онъ самъ тяготится супружеской жизнью?

— Я не знаю...

— Ты не хочешь подумать, Ида, глуше заговорилъ Михаилъ Петровичъ: — ты только войди сердцемъ въ положеніе этой женщины и знай, что кто возьметъ на себя вину передъ закономъ — тотъ и бываетъ наказанъ... Онъ долженъ будетъ отказаться отъ новаго брака. Ты это понимаешь? строже спросилъ онъ.

Она понимала то только, что онъ добивался отъ нея какого-то приговора, и она не хотѣла его произносить. Зато, она поняла то, что этотъ разговоръ приведетъ къ чему-нибудь похожему на ея «выводъ» третьяго дня ночью.

— Что-жъ такое! отвѣтила она: если ты хочешь, чтобъ я все тебѣ сказала, что у меня на душѣ... еслибъ сейчасъ встрѣтилась съ тобой такая женщина, о какой я мечтаю, я-бы ушла, я-бы отдала тебѣ твою свободу... Я, Миша, рѣшила это...

====page 26====

Начала она совсѣмъ съ другой мыслью и незамѣтно, быстро, кончила тѣмъ, чего онъ отъ нея не ждалъ, о чемъ и не думалъ допрашивать ее... И это ее не испугало; слова вылетали изъ ея устъ, а она сидѣла, сложа руки на груди, и глядѣла на него безъ смущенія, съ одной только любовью...

— Вотъ этого-то я и не хочу! сильно и жестко выговорилъ Михаилъ Петровичъ. — Слушай: моя несчастная натура заставила ту, кого ты оскорбляешь своимъ недовѣріемъ — рѣшиться на жертву. Она была также виновата, какъ ты, понимаешь? такъ же, какъ ты, и я это прекрасно зналъ, и былъ такъ гнусенъ, что согласился на подлогъ, на обманъ, на ея добровольный позоръ... Ты все еще не понимаешь... Изволь, я тебѣ разскажу, какъ дѣлаются у насъ бракоразводныя дѣла...

Онъ перевелъ духъ и сталъ съ улыбкой, скосившей его нервный ротъ, разсказывать ей, чуть не день за днемъ, какъ подготовлено было ихъ дѣло, сначала здѣсь, въ Петербургѣ, а потомъ въ провинціи. Все, до послѣдней подробности, припомнилъ еще разъ Михаилъ Петровичъ и съ какой-то злой радостью выставлялъ на показъ свое малодушіе и эгоизмъ.

Ида Николаевна слушала, не сопротивлялась правдивости разсказа, поняла все, успѣла даже продумать по своему то, что произошло въ душѣ мужа и жены — и, все-таки, не могла возмутиться.

— Что-же ты скажешь? вызывающимъ тономъ спросилъ ее Михаилъ Петровичъ.

— Такъ вышло, какъ должно было выдти... Къ чему же было тебѣ страдать?..

— А ей слѣдовало?

Онъ раздраженно разсмѣялся.

— Конечно, отвѣтила она сдержанно и вдумчиво: — кѣкъ же я могу возмущаться, Миша, когда на ея мѣстѣ я точно бы также поступила?.. Въ чемъ-же твоя вина? Что ты согласился? Да вѣдь она тебя стала умолять... Она видѣла, что ты тоскуешь, что вы не сошлись, что тебѣ нужна другая жена... а себя она обрекла, по доброй волѣ.

— На позоръ!..

— Да какой же позоръ, Миша?.. Кто объ этомъ знаетъ? вѣдь, вотъ даже Марья Сергѣевна не знаетъ, былъ ли ты женатъ въ первый разъ. Мнѣ часто говорили, когда еще мы съ maman заграницей жили, что разводки сплошь и рядомъ выходятъ замужъ. Обвѣнчаются въ другомъ городѣ, или въ деревнѣ, или заграницей... А она до сихъ поръ не замужемъ... Кто же тебѣ сказалъ,

====page 27====

что она страдаетъ отъ этого? Дѣтей у васъ не было — стало-быть, еще лучше...

Слова лились у Иды Николаевны свободно, безъ всякаго напряженія, въ головѣ ея стало проясняться и даже блеснула полная надежда на то, что это все пройдетъ. Она ожидала чего-нибудь пострашнѣе.

— Ты способна на то же? перебилъ ее Михаилъ Петровичъ.

— Способна...

— Но я неспособенъ больше!.. Довольно, будетъ съ меня. Никакихъ жертвъ я больше не желаю... Сегодня я сдерживаю себя; а завтра меня прорветъ — и я начну, какъ третьяго дня, ночью, метаться и безумствовать. Тутъ вотъ ты и явишься съ такимъ же предложеніемъ... Я этого не хочу, Ида! Слышишь ты?!. Не хочу!.. Ты молода, предъ тобой много жизни! То, что я принялъ отъ женщины, ни въ чемъ неповинной, то ты должна принять отъ меня!..

Крупныя капли выступили на лбу Михаила Петровича. Все лицо поводило; глаза острымъ взглядомъ упирались въ одну точку. Но Ида Николаевна не чувствовала смущенія. Она не могла, она не хотѣла отвѣчать ему въ тонъ.

— Что-жь ты собираешься дѣлать, Миша? почти съ усмѣшкой спросила она.

— Ты не понимаешь?

— Если ты не шутишь, если это что-нибудь... совершенно серьёзное... то я буду разсуждать такъ... Позволь мнѣ справиться съ моими мыслями вслухъ: ты меня жалѣешь, боишься за себя, ожидаешь отъ меня такой же жертвы и хочешь все это предупредить — вѣдь, такъ?

— Да, хочу, упорно выговорилъ Михаилъ Петровичъ.

— Какъ же это сдѣлать? Не думаешь ли ты о второмъ разводѣ? Мнѣ его не нужно, да и тебѣ также. Вотъ я что тебѣ скажу, Миша: умри я сегодня, и тогда ты не женись — тебѣ не надо жениться, въ тебѣ женатая жизнь только поднимаетъ хандру.

— Но развѣ я о себѣ! крикнулъ Михаилъ Петровичъ, и звукъ оборвался у него въ груди.

— А меня ты не смѣешь заставлять идти на такое дѣло, гдѣ ты возьмешь на себя вину. Слышишь! Я этого не сдѣлаю никогда и прошу тебя больше объ этомъ не говорить.

Она отошла къ двери въ спальню.

— Не хочу я обмана! Не хочу я жертвъ! повторялъ Михаилъ Петровичъ, теряясь отъ словъ ея, не находя новыхъ доводовъ, чувствуя точно изъ-подъ ногъ его что уходитъ.

====page 28====

— Никто ихъ и не приноситъ, мягче и спокойнѣе отозвалась Ида Николаевна.

— Я только заѣдаю твой вѣкъ! Я не люблю тебя совсѣмъ!..

Восклицаніе было такъ болѣзненно и зазвучало такой правдой, что Ида Николаевна вся перемѣнилась въ лицѣ и сдѣлала два шага къ дивану.

— Ты меня не любишь, промолвила она, стараясь не поднимать голоса: — я и не требую. Я это поняла. Я тебѣ — не ровня. Ты тосковалъ, когда встрѣтился со мною. Тебѣ тяжело было жить безъ ласки. Я говорю это безъ горечи, Миша. Ничего новаго ты мнѣ не сказалъ. Твоя доброта и теперь видна во всемъ, что я слышала здѣсь. Больше мнѣ ничего не надо. Не ты, а я заѣдаю твой вѣкъ... Вернись къ этой женщинѣ...

— Къ кому? съ изумленіемъ спросилъ онъ.

— Къ твоей первой женѣ... Развѣ я мѣшаю? Послушай. Она подсѣла къ нему близко и взяла за руку. — Третьяго дня, ночью, я рѣшила: какъ только ты встрѣтишь женщину, которая скраситъ тебѣ жизнь... все равно, сколько бы ты ни прожилъ... я уйду... Да, Миша, это рѣшено мной... Но зачѣмъ же тутъ разводъ? Всѣ эти... гадости. Ну, да, это — гадости — ты такъ ихъ называешь... Зачѣмъ ихъ? Тебѣ не слѣдуетъ жениться... А пока ты живъ — ничьей женой я не буду. Ты видишь, я говорю все это совершенно просто.

Слезы не брызнули у ней изъ глазъ. Она даже и не сдерживала ихъ. Ей отрадно было выговорить все это, до послѣдняго слова.

И у него не нашлось возраженій. Онъ смотрѣлъ человѣкомъ, получившимъ отказъ въ такомъ дѣлѣ, къ которому готовился цѣлую жизнь. Онъ не ожидалъ, что она именно такъ поведетъ себя, такъ будетъ говорить. Начинать съизнова онъ не могъ.

А у Иды Николаевны явилось новое чувство: она точно сняла съ плечъ тяжесть. Больше ей уже не нужно думать о «томъ», что было третьяго дня ночью. Она теперь это знаетъ. Дальше сама жизнь поведетъ обоихъ. Никакой тайны между ними уже нѣтъ, никакой тревоги не должно быть и для нея. Чего же бояться? Вѣдь, уже это рѣшено и высказано. Любви она не требуетъ. Онъ ей дорогъ. Она и должна устроить заново его жизнь и разстаться съ нимъ дружески... да и разставаться совсѣмъ не надо... Она будетъ навѣщать его, непремѣнно...

Паузу прервалъ Михаилъ Петровичъ.

— То, что я сказалъ, Ида, второй разъ я не повторю.

— И я также, Миша, весело отвѣтила она. — А ты лучше вотъ что мнѣ скажи: тебѣ непріятно, что она здѣсь? Поѣдемъ куда

====page 29====

тебѣ угодно. Или съѣзди въ Москву, прокатись: я повидаюсь съ ней, я съ ней объяснюсь откровенно.

— Этого еще недоставало!..

— Почему же нѣтъ?

— Ни ты, ни я не имѣемъ права являться къ ней съ объясненіями. И наконецъ, мнѣ все равно: здѣсь она или нѣтъ.

— Я тебѣ не вѣрю: это слишкомъ сухо. Мы объ ней оба позабыли — и ты, и я. А теперь надо поправить эту забывчивость. Къ чему же дѣлать изъ этого такую мрачную исторію?.. Миша, Миша! И безъ того дня не проходитъ, чтобы ты себя не мучилъ... Прошу тебя, поручи мнѣ все, какъ другу, какъ твоему младшему брату... Я все устрою... можетъ, она нуждается, больна, или хочетъ тебя видѣть? Отчего же не повидаться?.. Для меня все это такъ просто.

И она не лгала. Она вѣрила въ сбыточность и простоту того, что говорила въ эту минуту.

Грузно поднялся Михаилъ Петровичъ съ дивана. Онъ видѣлъ, что жена его точно какой броней была защищена отъ всего. Съ поникшей головой удалился онъ изъ ея кабинетика.

«Ничего!» подумала она и вся просіяла.

V.

Прошло три дня. Ида Николаевна очень мало видѣла своего мужа. Онъ сталъ уѣзжать съ утра. Раза два предупредилъ, что завтракать дома не будетъ. Погода стояла морозная и свѣтлая. За здоровье Михаила Петровича ей нечего было бояться. Напротивъ: чѣмъ больше онъ на воздухѣ, тѣмъ она за него спокойнѣе.

Марья Сергѣевна заѣхала къ ней на четвертый день, вечеромъ — и не одна.

Вслѣдъ за ней въ гостиную вошла госпожа Кильдіарова. Ида Николаевна не ожидала этой гостьи, но она думала про нее всѣ эти дни, съ самаго разговора въ кабинетикѣ. Ей даже хотѣлось встрѣтиться съ ней на лекціи, но та на анатомію больше не являлась. Новое чувство, не то любопытства, не то раздраженія, зарождалось въ ней каждый разъ, когда она представляла себѣ другую женщину... знакомую этой Кильдіаровой — Клавдію Андреевну Мартель.

— Мы къ вамъ на минуточку, заговорила Марья Сергѣевна, входя въ мѣховой шапочкѣ.

====page 30====

Отъ ея щекъ шелъ морозный воздухъ. Отъ подъема на лѣстницу она немного запыхалась.

— Вотъ Варвара Павловна, продолжала она, указывая на Кильдіарову: — попросила меня заѣхать къ вамъ. Мы отправляемся на одно совѣщаніе... не хотите-ли?

— На какое совѣщаніе? пугливо спросила Ида Николаевна. — Ахъ, нѣтъ!.. Я — не охотница... не умѣю говорить... Здравствуйте, обратилась она въ сторону Кильдіаровой. — Садитесь, пожалуйста.

Она выговорила все это гораздо любезнѣе, чѣмъ бы нужно было, еслибъ взглянуть на эту госпожу Кильдіарову взглядомъ Михаила Петровича.

Длинные волосы новой гостьи были подобраны въ обыкновенную косу, сложенную пополамъ. Она тоже была въ шапочкѣ изъ черныхъ мерлушекъ. Pince-nez, на этотъ разъ, не торчалъ на носу.

— Садитесь, пожалуйста, повторила Ида Николаевна, начиная уже терять самообладаніе... Ей предстояла мука «заниманья». — Не хотите ли, mesdames, чаю?

«Настоящая купчиха», пристыдила себя Ида Николаевна.

Отъ чая ни та, ни другая не отказались. Марья Сергѣевна сѣла на диванъ, а госпожа Кильдіарова стала оглядывать стѣны и потолокъ, потомъ подсѣла къ столу и развернула альбомъ.

— Не упирайтесь, Мещерина, вдругъ крикнула она Идѣ Николаевнѣ: — намъ нужны женщины молодыя, свѣжія... и со средствами... понимающія всякую нужду. Аристократокъ намъ не надо... Курить у васъ, поди, нельзя? спросила она тѣмъ же тономъ и продолжала перелистывать альбомъ.

— Вы не бойтесь, говорила въ свою очередь Марья Сергѣевна, ласково оглядывая Иду Николаевну: — у насъ все будетъ очень просто... Соберется немного: всего три, четыре особы... Вотъ, знакомая Варвары Павловны... Мартель... Я ея еще не знаю лично...

— Ахъ, и она будетъ?

Ида Николаевна быстро оглянулась въ сторону Кильдіаровой.

— Вотъ ужь, Мещерина, съ кѣмъ бы вамъ нужно было сойтись!.. Только жаль, что я одна расхваливала вамъ эту женщину, прибавила Кильдіарова.

— Отчего же... жаль?

— Да, вѣдь, вы меня за неприличную барыню считаете — я это вижу.

Марья Сергѣевна громко разсмѣялась и переглянулась съ Идой Николаевной.

— Я съ дѣтства — такая... Въ этомъ никто не виноватъ. Мамка

====page 31====

ушибла... Знаете, какъ у Гоголя... Такъ мнѣ и во всемъ удача была, начиная съ милѣйшаго моего супруга.

Лица обѣихъ женщинъ на диванѣ перемѣнили выраженіе. Кильдіарова это тотчасъ замѣтила.

— Только вотъ что, медамочки, еще громче заговорила она. — Сдѣлайте вы мнѣ такую милость, не смотрите вы на меня, какъ на несчастную жертву...

— Да откуда вамъ это все приходитъ? перебила Марья Сергѣевна, немного стѣсняясь за внезапную откровенность своей знакомой.

— Я ужь знаю!.. Этакое несчастье быть разводкой!.. Только слово мнѣ не нравится.

— А будто-бы вы совершенно спокойны? нерѣшительно промолвила Ида Николаевна.

— Теперь — я въ царствіи небесномъ! Не знаю, когда у насъ настоящій разводъ будетъ; а пока, слава тебѣ Господи, что можно видъ на жительство получить. На счетъ этого съ такими милашками, какъ мой супружникъ, здѣсь въ Петербургѣ — расправа короткая!..

Все это она говорила, перелистывая альбомъ. Она нисколько не рисовалась. Слова вылетали у нея отрывисто, безъ всякой перемѣны интонаціи. Слушая ее, Ида Николаевна сначала не знала, какъ ей относиться къ этому признанію; но Кильдіарова задѣла прямо жгучую тэму; точно нарочно выбрала ее для перваго визита.

Видно было, что и Марья Сергѣевна въ первый разъ слушала такое именно изліяніе своей знакомой: она ожидала, вѣроятно, отъ нея меньшей развязности.

— А какая же... эта расправа? весело спросила она.

— Да призовутъ... къ Іисусу и скажутъ: вы смотрите, не извольте важничать. Женѣ вашей съ вами жить нельзя. Давайте ей видъ. Небось, упираться не будетъ. За каждымъ мужчиной водятся шалушки. А такой, какъ мой благовѣрный, только пригласи его повѣсточкой кое-куда — его лихорадка затрясетъ, какъ только онъ бланкъ-то печатный увидитъ!..

Не вѣрить ей не могла Ида Николаевна. Кильдіарова говорила слишкомъ искренно, при всей безцеремонности своей манеры. И такую смѣшную она сдѣлала гримасу, передразнивая, вѣроятно, трусливость своего мужа, что нельзя было не разсмѣяться.

Ида Николаевна сдержала смѣхъ и подумала съ чувствомъ тайнаго стыда:

====page 32====

«И такъ можно говорить о человѣкѣ, съ которымъ шелъ на жизнь и смерть?»

— Я думаю, замѣтила она, точно для себя: — что надо имѣть очень серьёзныя причины, чтобы добиться своего...

— Серьёзныя, серьёзныя! перебила Кильдіарова и захлопнула альбомъ. — Мой благовѣрный для другой, быть можетъ, и годится, да для меня не годится. Я такихъ людей не выношу.

— Что же такъ? полушутливо спросила Марья Сергѣевна.

— Сквернѣющій!

Ида Николаевна сразу и не поняла оттѣнка презрѣнія, заключавшагося въ окончаніи слова.

— Какъ? наивно переспросила она.

— Сквернѣющій! тѣмъ же звукомъ повторила Кильдіарова и пересѣла на кресло, около дивана. — Ни одна женщина съ характеромъ не вынесетъ такой рохли...

«Какъ же это? продолжала думать Ида Николаевна: — развѣ можно бросить человѣка оттого только, что онъ — сквернѣющій?»

— Вы не любили вашего мужа? стыдливо вымолвила она.

— Любила-ли, вы спрашиваете, Мещерина? Такого слюняйку никто любить не въ силахъ. Да и какая тутъ любовь? Выходишь такъ. Оттого, что боишься въ старыхъ дѣвкахъ засидѣться. Да и этого даже нѣтъ. Просто такъ — мужчинка!..

Она сгримасничала и презрительно скривила ротъ.

— Мужчинка? отозвалась смѣшливо Марья Сергѣевна.

— Да, одна глупость. Какъ будто нельзя безъ нихъ обойтись? Нечего сказать: ужасная это сласть. И не понимаю я, какъ можно серьёзно къ этому относиться... Точно все дѣло въ томъ, чтобы услаждать какого-нибудь Пантелея Сидоровича и рожать отъ него дѣтей?.. На что? Какъ ихъ воспитывать, чѣмъ ихъ кормить? Тутъ сотни дѣвушекъ есть; пойдемте, я вамъ ихъ покажу: щей тарелки не имѣютъ, не то что учебныхъ пособій или туалетовъ какихъ!.. Такъ это, я полагаю, поважнѣе супружескихъ сладостей?..

— Однако, позвольте, оживленно возразила Марья Сергѣевна — и глазки ея опять заблестѣли: — нельзя же всѣмъ отказаться отъ брачной жизни?..

Ида Николаевна слушала въ возрастающемъ недоумѣніи: Кильдіарова скорѣе интересовала, чѣмъ возмущала ее.

— Я вамъ и не говорю, чтобъ вы, ни съ того, ни съ сего, вашего Анатолія Никитича бросили. Онъ — хорошій господинъ: я только къ слову. Никакого нѣтъ несчастья въ томъ, что женщина войдетъ въ разумъ и броситъ какую-нибудь тряпку въ панталонахъ!..

====page 33====

— Это тяжело! вырвалось шопотомъ у Иды Николаевны.

— Пустяки! Такъ кажется! Мнѣ совсѣмъ не тяжело; а такъ легко еще никогда и не бывало, ей Богу! Да вы оглянитесь только. Сколько въ Петербургѣ женщинъ, не живущихъ съ мужьями? Счету нѣтъ: или разведены совсѣмъ по закону... этакихъ еще не такъ много; но простыхъ разводокъ, въ родѣ меня — видимо-невидимо. Я и считать перестала. Что-нибудь это значитъ. И кого-же это удивляетъ? Какая нибудь наивность будетъ развѣ огорчаться!

«И я — такая же наивность», досказала про себя Ида Николаевна и тутъ-же стала бояться: вотъ-вотъ, Кильдіарова назоветъ сейчасъ «ту». Навѣрное она что-нибудь знаетъ.

Но Кильдіарова даже не продолжала, а повернулась въ сторону Марьи Сергѣевны, какъ-бы приглашая ее поторопиться.

— Позвольте, однако, заговорила Марья Сергѣевна: — какъ-же можно мириться съ этимъ!.. Сколько тутъ жертвъ. Да развѣ вы не хотѣли-бы быть свободной, имѣть совершенно ясное положеніе...

Она затруднялась въ выборѣ словъ и дальше не развивала своей мысли.

— Мало-ли бы я чего хотѣла, отвѣтила небрежно Кильдіарова. — Мнѣ мой мужъ предложилъ настоящій разводъ. Губа-то у нихъ у всѣхъ — не дура! «Только, говоритъ: — ты на себя все возьми... Тебѣ новый бракъ не нуженъ ты — женщина безъ предразсудковъ». Понимаете вы этотъ милый подходъ?.. «Ты и такъ проживешь... А я — человѣкъ еще молодой; я дѣтей хочу имѣть... въ купеческомъ клубѣ невѣсту себѣ найду».

— Но если онъ все это искренно говорилъ? горячо перебила Марья Сергѣевна. — Почему-же вы отказываете ему въ такихъ законныхъ желаніяхъ?

— Желай онъ себѣ на здоровье! Какое-же мнѣ до этого дѣло. Изъ того, что я съ нимъ не могу и не хочу жить, я должна на уголовное преступленіе идти — вину на себя взваливать?.. Вотъ еще что выдумалъ! У меня, кромѣ моего добраго имени, ничего нѣтъ! Пока я съ нимъ возилась, я была его жена, какъ слѣдуетъ, и ужь, конечно, не унизила бы себя до того, чтобы такую тряпку обманывать съ другимъ мужчиной... Онъ мнѣ сдѣлался противенъ. Это — законное чувство. По доброй волѣ онъ меня не пускалъ — я съумѣла добыть себѣ видъ. Вотъ и все. А тамъ онъ какъ хочетъ живи — мнѣ до этого дѣла нѣтъ!..

Ида Николаевна глядѣла въ лицо Кильдіаровой и замѣчала, какъ, съ каждымъ словомъ, оно оживлялось, несмотря на густой слой пудры. Звуки голоса дѣлались все искреннѣе и ис-

====page 34====

креннѣе. Вся рѣчь Кильдіаровой точно отдалась въ ея собственной душѣ.

— Позвольте, остановила она гостью почти прерывающимся голосомъ: — а еслибъ вашъ мужъ, желая вамъ дать полную свободу, самъ взялъ на себя все?..

— Это — его дѣло! также небрежно отвѣтила Кильдіарова и встала, собираясь уходить. — Да и этого мнѣ не надо. Еслибъ ему охота пришла сдѣлать мнѣ невѣрность и доказать это, я была бы очень рада — еще бы! А участвовать въ комедіи я не согласна... хоть меня и считаютъ, быть можетъ, ухъ какой отчаянной!.. Однако, довольно объ этой матеріи, господа. Всего не переговоришь. Кривцова! намъ пора. Мещерина, вы окончательно не желаете ѣхать?

— Извините меня... хоть на этотъ разъ... просительно проговорила Ида Николаевна.

— Ну, Господь съ вами... Знаете что, Кривцова... Мы, вѣдь, опоздали... Вотъ Мартель, та — олицетворенные часы... Какъ это вамъ не стыдно, Мещерина, вы точно институтка. Это васъ мужъ такъ воспитываетъ?.. Вы ему обо мнѣ говорили, небось?

— Говорила, отвѣтила серьёзно Ида Николаевна.

— Ужь, навѣрно, отплёвывается. Ему все подавай салонныхъ барынь съ тонкими разговорами. Отъ насъ вы не уйдете — такъ супругу вашему и скажите. Здѣсь всѣ хорошія женщины наперечетъ — и надо дѣлать дѣло. А мы, вотъ, только болтаемъ... Идемте, Кривцова.

Марья Сергѣевна увидала, что поговорить ей уже рѣшительно некогда, крѣпко поцѣловала Иду Николаевну и пошла за Кильдіаровой.

— Смотрите, крикнула та изъ передней: — мужу вашему такъ и скажите, что я его не боюсь... Мы и до него доберемся... Намъ нуженъ будетъ секретарь; такъ, чтобъ готовился.

VI.

Неожиданный разговоръ, вызванный «госпожей Кильдіаровой», заставилъ Иду Николаевну впервые пожалѣть о томъ, что у ней нѣтъ друга-женщины старше ея и лѣтами, и опытомъ, и умомъ.

Марья Сергѣевна ей «ужасно» нравилась. Пріятельницей она и теперь уже, про себя, считаетъ ее; но не такого друга нужно ей. Съ кѣмъ теперь разъяснить себѣ всю массу вопросовъ, поднятыхъ болтовней «разводки»? Сейчасъ-же, во время разговора,

====page 35====

сказалась разница между тѣмъ, какъ она сама слушала Кильдіарову и какъ Марья Сергѣевна. Въ Марьѣ Сергѣевнѣ замѣтила она одно любопытство или, пожалуй, желаніе «разрѣшить вопросъ» по новому, какъ ей въ эту минуту хотѣлось-бы... Она ничего еще не пережила, изъ того, что передъ ними обѣими взбудоражила Кильдіарова своей исповѣдью. Это сейчасъ же было видно.

А для Иды Николаевны небрежныя, увѣренныя замѣтки Кильдіаровой открывали какой-то особый міръ. Идѣ Николаевнѣ слышались ея слова: «разводокъ, такихъ какъ я — видимо-невидимо!» Ну, положимъ, это — возгласъ дурного тона; но часть правды все-таки есть въ этомъ. И даже такая «отчаянная», какъ Кильдіарова — и та не хочетъ «играть комедіи», брать на себя вину по напрасну! Даже ей дорого ея доброе имя... Что-же испытывала та женщина?

Такого именно вопроса она себѣ не дѣлала вчера... А теперь ее начинало охватывать чувство, говорившее вчера въ Михаилѣ Петровичѣ... Какъ долженъ онъ ужасно страдать! И она могла съ нимъ шутить, даже стращать его?!!

Но вѣдь это непоправимо. Для него — да; но она сама можетъ все смягчить, примирить эту женщину съ прошедшимъ, разсказать ей: какъ онъ, послѣ четырехъ-лѣтней жизни, опять вернулся къ своему «проступку», на который она же, эта-то женщина — навела его... Если только она добра и умна — а вѣдь объ ней даже Кильдіарова говоритъ чуть не восторженно — то она все пойметъ, все проститъ и еще теплѣе отнесется къ нему... И кто знаетъ: быть можетъ, въ ней, въ этой самой женщинѣ, и найдется для нея другъ — неизмѣнный, богатый опытомъ, знаніемъ, умомъ...

И странно! Ей почти пріятно, что все это случилось. Михаилъ Петровичъ страдаетъ; зато онъ живетъ теперь, не думаетъ о своихъ неудачахъ, не тяготится недостаткомъ людей и задушевнаго дѣла. Цѣлыхъ четыре дня онъ ни разу ни на что не жаловался: ни на петербургскую скуку, ни на погоду, ни на расположеніе духа. Кажется даже, что у него затѣвается что-то дѣловое. Онъ уѣзжалъ въ непоказанные часы и каждый разъ говорилъ ей просто и слегка возбужденно:

— Мнѣ надо, Ида, нѣсколько концовъ сдѣлать.

Она и довольна. «Нѣсколько концовъ», это значитъ: цѣлый почти день, ѣзда въ саняхъ не раздражаетъ его, а скорѣе успокоиваетъ. Онъ любитъ заѣзжать по дѣлу, ненадолго, выполнить что нибудь по программѣ, немножко устать. А на другой

====page 36====

день приготовить себѣ еще «конецъ», только съ цѣлью, и застать кого нужно.

Всего бы лучше ему было совсѣмъ уйдти хоть на недѣлю во что-нибудь житейское, матеріальное; да гдѣ найдешь случай и поводъ? Пускай бы онъ даже уѣхалъ куда-нибудь, недалеко; а она, въ это время, прямо бы пошла къ «той женщинѣ». Что за нужда, что онъ смотритъ на это иначе?.. Ему нельзя по другому чувствовать. Онъ мучаетъ себя только... А ей, его пріятелю, «Мещерину-junior» — все можно... И она видитъ впередъ, какъ это хорошо уладится!..

Очень ей весело стало одной въ кабинетикѣ. Она даже схватила собачку и стала ее теребить. Сонная Мося плохо защищалась и только чуть-чуть раскрывала челюсти, точно желая показать, что она играть не расположена. Но въ девять часовъ, Ида Николаевна напомнила себѣ, что вечеръ даромъ терять не слѣдуетъ... Наканунѣ, думая все ту же думу о новомъ горѣ Михаила Петровича, она зашла къ нему въ кабинетъ и долго смотрѣла на большой портретъ Дарвина. Съ этимъ «старичкомъ» у ней было свое, совершенно особое, знакомство. Она знала, что онъ сдѣлалъ и почему его такъ уважаютъ; Михаилъ Петровичъ разсказывалъ ей не разъ: какой идеѣ посвятилъ себя этотъ старичекъ, чего онъ добился, какъ его ученіе обошло весь міръ, какъ изъ него сдѣлали вѣроучителя десятки и сотни ученыхъ... Разсказывалъ онъ ей, какъ живетъ этотъ англичанинъ, сколько у него дѣтей, какая у него обстановка, какъ онъ по-просту, изо дня въ день, дѣлаетъ свои наблюденія и надъ собственными ребятишками, и надъ кроликами, и надъ птицами, и надъ букашками, и надъ самимъ собою... У Иды Николаевны сложился свой полный, жизненный образъ «старичка». Она его полюбила. Онъ ей представлялся олицетвореніемъ глубокой мудрости, простоты и скромности, доведенныхъ до чего-то святого... И съ тѣхъ поръ она стала его звать «Дарвинушка». Кто бы при ней ни говорилъ о немъ и его трудахъ съ мужемъ, у ней въ ушахъ всегда звучало это слово: «Дарвинушка». И она все вбирала въ свою память и укладывала въ особый ящикъ, гдѣ лежали точно отдѣльныя бумажки, а на бумажкахъ было написано: «Дарвинушка такъ-то сказалъ про человѣка», «Дарвинушка къ тому-то пришелъ», «Дарвинушка то-то производилъ надъ своимъ 10-тимѣсячнымъ сынишкой». Но взять въ руку его «первое» сочиненіе она не рѣшалась: сознавала себя еще слишкомъ невѣжественной. Михаилъ Петровичъ говоритъ ей бывало:

— Ты не смущайся, Идочка, я тебѣ разъясню, что нужно; ты за идеей-то слѣди.

====page 37====

А она ему всегда отвѣчала:

— Вотъ, вернемся въ Петербургъ. Ты будешь здоровъ. Я засяду какъ слѣдуетъ и пройду все, что нужно, чтобы понимать его.

«Чего нужно» было еще много впереди. Она только на дняхъ въ первый разъ попала на лекцію анатоміи, да и то «не съ самаго начала». А читать дома еще сколько приходится... Духъ захватываетъ!..

Вотъ и вчера. Нѣсколько разъ брала она въ руку новую книжку своего Дарвинушки, гдѣ, какъ на ладони, выложено, какъ узнавать, что у человѣка на душѣ, по его лицу и движеніямъ. Чего бы лучше, какъ не поглотить поскорѣе эту книжку? Тогда ей лицо Михаила Петровича будетъ извѣстно уже не такъ, какъ теперь, не по смутнымъ признакамъ, не по ея «полудѣтскимъ» примѣтамъ и предчувствіямъ, а по наукѣ, по указаніямъ мудраго старичка. Но и къ этой книжкѣ она еще не приготовлена. Безъ анатоміи — будешь понимать изъ пятаго слова въ десятое. Но книжку она, все-таки, взяла съ полки и перенесла къ себѣ, пересмотрѣла ее, узнала, о чемъ говорится, внимательно разобрала всѣ фотографіи и политипажи… И надъ одной главой особенно задумалась. Трудно было ей не соблазниться, когда въ содержаніи этой главы она видѣла такія вещи: Упадокъ духа, безпокойство, печаль, уныніе, отчаяніе... Да, вѣдь, это — какъ разъ то, чрезъ что Михаилъ Петровичъ проходилъ еще такъ недавно. Этотъ рядъ его душевныхъ болѣзней можетъ и опять повториться... А Дарвинушка, какъ онъ ни глубоко ученъ — все говоритъ ужасно просто, спокойно, безъ всякихъ мудреныхъ оборотовъ; она это прекрасно знаетъ; настолько она въ него, все-таки, заглядывала. Она даже составила себѣ ясный образъ: какъ онъ сидитъ и говоритъ тихо, постариковски:

«Я, право, не знаю навѣрно; можетъ быть, другіе и не такого мнѣнія; но мнѣ вотъ почему такъ кажется»...

И начнетъ нанизывать факты, одинъ другого вѣрнѣе и поразительнѣе...

Вчера она устояла — не развертывала главы VII; а сегодня — не выдержала и углубилась. И такъ ей сдѣлалось отрадно оттого, что ея незнаніе не мѣшаетъ ей: все она понимаетъ въ этой VII главѣ: и слова, и факты, и обороты. Не знаетъ только, кто этотъ «Грасіолэ», о которомъ Дарвинушка вначалѣ упомянулъ; но отправилась въ «Примѣчанія», узнала и сообразила. Точно ее что ударило, когда она прочла, даже вслухъ прочла:

«Д-ръ Кригтонъ Браунъ часто замѣчалъ у меланхоликовъ, у

====page 38====

которыхъ брови сохраняютъ наклонное положеніе, особую рѣзкую кривизну верхняго вѣка».

Господи! да вѣдь это и у Михаила Петровича есть, хоть и невсегда; она давно знаетъ эту «рѣзкую кривизну», только не догадывалась, что она сидитъ въ вѣкѣ; ей казалось всегда, что вся половина лица у него немного кривится... На фотографіи сняты такія милыя лица: особливо рожица мальчика, собирающагося «куксить», и онъ же съ выпяченной нижней губкой. Такъ бы она его и разцѣловала. Но вотъ строки, которыя она два разѣ перечла про себя и никакъ не хочетъ и не можетъ съ ними помириться: дѣло идетъ о печали. Дарвинушка доказываетъ, что выраженіе печали никакъ не схватишь. Какъ же это такъ?..

«Хотя, читаетъ она вслухъ уже въ третій разъ: — это выраженіе всѣми, безъ исключенія, признаётся, съ перваго взгляда, за выраженіе печали или безпокойства; тѣмъ не менѣе, изъ тысячи людей, не занимающихся этимъ предметомъ, едвали найдется одинъ, который будетъ въ состояніи опредѣлить съ точностью, какая именно перемѣна происходитъ въ лицѣ страдальца».

Какъ же это?.. На тысячу человѣкъ «не занимающихся». Но развѣ она занимается? Она — круглая невѣжда, не то что передъ Дарвинѵшкой, а передъ всякимъ хорошимъ студентомъ; а вѣдь, она знаетъ же эту «перемѣну». Она въ ней не ошибется ни разу на тысячу разъ... и неужели она себя въ этомъ обманываетъ?.. Дарвинушка не можетъ быть не правъ!..

— Что такъ зачиталась! раздалось позади Иды Николаевны.

Она обернулась и инстинктивно прикрыла рукой книгу.

Михаилъ Петровичъ стоялъ въ дверяхъ, одѣтый такъ, какъ уѣхалъ сегодня утромъ, бодрый и даже какъ будто съ улыбкой.

Мгновенно взглянула Ида Николаевна на его брови и потомъ на ротъ, точно желала отыскать эту «перемѣну». Но «перемѣны» не было. Даже и кривизны она не замѣчала.

— Усталъ? спросила она, идя къ нему и протягивая руки...

— Немножко... Знаешь что, Идочка? Я завтра хочу съ вечернимъ поѣздомъ въ Москву...

— На сколько?

Она выговорила это весело, безъ малѣйшей тревоги: вѣдь, она какъ разъ такой небольшой поѣздки и желала для него.

— На недѣлю, небрежно отвѣтилъ онъ и прошелся взадъ и впередъ по анфиладѣ комнатъ.

Ей даже не хотѣлось разспрашивать его, какъ онъ надумалъ эту поѣздку, по какому случаю...

====page 39====

— Такъ я стану укладывать, заговорила она, приходя въ дорожное возбужденіе.

Укладываться было одно изъ ея любимыхъ занятій.

— Завтра успѣешь, уже нѣсколько утомленно отозвался Михаилъ Петровичъ и пошелъ раздѣваться въ кабинетъ.

А Ида Николаевна стала тотчасъ же соображать, какой именно сундукъ взять — у нихъ цѣлыхъ семь сундуковъ и дорожныхъ мѣшковъ. Остановилась она на коричневомъ, купленномъ въ Берлинѣ. Онъ — самый прочный и укладистый; хоть и на нѣсколько дней, но бѣлья надо отпустить побольше: Михаилъ Петровичъ терпѣть не можетъ возиться съ трактирными прачками.

Перебрала она въ умѣ все: бѣлье, платье, какое нужно ему взять съ собой, до послѣднихъ мелочей... Только вотъ надо спросить, какія книги возьметъ съ собой на дорогу и нужно ли отпустить съ нимъ футляръ со шляпой, или онъ удовольствуется складной атласной шляпой въ картонкѣ?

И платки!.. Въ дорогѣ непремѣнно схватитъ насморкъ. Въ прошлую зиму онъ не выходилъ изъ насморковъ — и понадобилось купить еще двѣ дюжины платковъ. Теперь ихъ такъ много, что и счетъ вести трудно.

Сейчасъ была призвана Поля. Она оказалась немного заспанной; но, все-таки, Ида Николаевна внезапно подѣйствовала на нее двумя фразами:

— Михаилъ Петровичъ ѣдетъ въ Москву. Все бѣлье собрать завтра утромъ.

Поля даже съ нѣкоторымъ изумленіемъ поглядѣла на нее...

— Такъ и поѣдутъ? выговорила она.

— Такъ и поѣдетъ, повторила весело Ида Николаевна.

— А собачка?

— Что это вы, Поля!.. Совсѣмъ спите... Мося останется здѣсь со мной... Михаилъ Петровичъ одинъ ѣдетъ; я про то вамъ и говорю, что надо его вещи приготовить завтра утромъ.

Поля облегчила себя вздохомъ и съ убѣжденіемъ выговорила:

— Все будетъ готово... много ли это?

Ида Николаевна подумала было, не заказать ли чего съѣстнаго на дорогу, но удержалась. Михаилъ Петровичъ дорогой домашней стряпни не любитъ.

VII.

На другой день, въ кабинетѣ Михаила Петровича, въ концѣ восьмаго часа, все смотрѣло повседневно: никакихъ перестано-

====page 40====

вокъ на письменномъ столѣ, никакихъ пакетовъ или дорожныхъ узловъ. Такъ же, какъ и всегда, была зажжена висячая лампа. На десертномъ столикѣ, у большого кресла, на подносѣ стояла бутылка зельтерской воды и высокій стаканъ. Только одинъ изъ шкаповъ былъ открытъ и позолота на переплетахъ книгъ блестѣла полосами.

Онъ подошелъ къ этому шкапу, взялъ на нижней полкѣ неразрѣзанную новую книжку въ яркой оберткѣ и отложилъ ее. Потомъ раскрылъ письменный столъ и выбралъ изъ ящика всѣ старыя бумаги, карточки, адресы, счеты. Счетовъ было всего больше. Всю груду бросилъ онъ въ корзину. Точно также очистилъ онъ и конторку, за которой писалъ чаще чѣмъ у стола.

Въ восемь часовъ онъ кончилъ эту работу и даже немного усталъ. Но кабинетъ оставался все съ той же нарядной внѣшностью: на полу не валялось ни одной бумажки. Михаилъ Петровичъ оглядѣлъ эту комнату, переполненную теплымъ колоритомъ, и остановился посреди ея на нѣсколько секундъ. Давно ли онъ, на диванѣ, отправляясь на вечеръ къ Кривцовымъ, мечталъ о томъ: какъ хорошо бы сдѣлать изъ этого кабинета мѣсто оживленныхъ дружескихъ бесѣдъ и дѣловыхъ визитовъ?.. И одной недѣли не прошло съ того вечера... И меньше, чѣмъ въ одну недѣлю — въ четыре дня прожита «заново» цѣлая жизнь.

Ни разу, въ теченіи этихъ четырехъ дней, онъ не пошелъ назадъ, не сдался передъ окончательнымъ выводомъ. Онъ долженъ «стушеваться» — вотъ что выходило изъ всей его душевной работы. Съ перваго дня уже онъ не колебался ни минуты. Онъ похоронилъ себя и, еслибъ ему кто-нибудь началъ говорить о Михаилѣ Петровичѣ Мещеринѣ, онъ бы сталъ разсуждать, какъ о третьемъ лицѣ, и доказывать всѣмъ и каждому, что больше Михаилу Петровичу въ этомъ Петербургѣ дѣлать нечего, что онъ нигдѣ и въ другомъ мѣстѣ не найдетъ себѣ спасенья отъ тоски недовольства, что, наконецъ, всѣ его личныя тревоги — должны смолкнуть передъ двумя его... злодѣйствами. Онъ назвалъ это «злодѣйствами» и не хотѣлъ иначе называть. Одно уже сдѣлано; другое онъ началъ и сбирался продолжать, еслибъ не случайный толчокъ...

Разъѣзжая по Петербургу, онъ ни разу не взялся за голову, не пощупалъ себѣ пульса. Онъ прекрасно сознавалъ, что все у него въ порядкѣ... Никакой «экзальтаціи» онъ въ себѣ не чувствовалъ. Въ немъ улеглись нетолько мысли, соображенія, указанія совѣсти, памяти и доброй воли — все то, что принесло съ собой «выводъ», но и малѣйшая подробность того, что нужно было сдѣлать.

====page 41====

Неторопливо, безъ всякой тревоги и таинственности, побывалъ онъ гдѣ нужно. Лица чиновниковъ такъ выпукло проходили передъ нимъ въ эту минуту... Особенно одинъ — когда онъ ѣздилъ къ Харламову мосту — въ первой комнатѣ, когда войдешь — налѣво, за широкой конторкой... Пока Михаилъ Петровичъ дожидался своей очереди и ходилъ все взадъ и впередъ изъ второй комнаты въ первую, чиновникъ — нѣтъ-нѣтъ, да и посмотритъ на него и улыбнется, чуть замѣтно. Послѣ двухъ-трехъ поворотовъ, Михаилъ Петровичъ началъ себѣ задавать вопросъ: видалъ онъ его когда-нибудь или нѣтъ? А чиновникъ еще разъ поглядѣлъ на него.

— Вы меня, должно быть, знаете? спросилъ Михаилъ Петровичъ.

— Какъ-же-съ, тонкимъ голоскомъ выговорилъ чиновникъ. — Встрѣчался съ вами у тётеньки вашей...

— У какой тётеньки?

— У Анны Семеновны.

— Ахъ, Боже мой!.. Какъ это давно!..

— Да, вы и жену мою знавали.

— Кто же ваша супруга?

— Вы ей даже нѣсколько уроковъ дали по-русски... Помните, Леони? Гувернантка у нихъ была.

Михаилъ Петровичъ прекрасно вспомнилъ Леони: ея румяныя щеки и черные волосы, и плотную приземистую фигуру, и наивную серьёзность этой швейцарской дѣвушки. Вспомнилъ даже, что ея родители, жили въ кантонѣ «Vaud», чуть-ли не въ самой Лозаннѣ.

— Какъ здоровье вашей жены? спросилъ онъ, весело, довольный тѣмъ, что все отчотливо вспомнилъ.

Утомленное, но моложавое лицо чиновника затуманилось.

— Умерла Леони... два года ужь будетъ... Мальчика и дѣвочку мнѣ оставила.

— Господинъ Мещеринъ! раздалось звонко изъ второй узкой комнаты.

Михаилъ Петровичъ пошелъ росписываться въ полученіи.

И въ другой канцеляріи онъ не чувствовалъ ни малѣйшей тревоги. А у нотаріуса такъ осмотрѣлъ даже всѣ стѣны и углы кабинета. Онъ все спрашивалъ себя, зачѣмъ это у нотаріуса, кромѣ большого письменнаго стола, еще два поменьше?.. Никто за ними не работалъ. Даже вся бронза покрылась пылью. Въ углахъ лежали, зачѣмъ-то, раковины и разные минералы, точно кто тутъ ихъ оставилъ.

Нотаріусъ говорилъ ужасно тихо и поминутно все взгляды-

====page 42====

валъ на Михаила Петровича, когда подписывалъ бумагу. Вся его фигура, а въ особенности глаза — черные, узкіе, часто мигающіе — говорили:

«Ужь не знаю, право; кажется, тутъ что-то не такъ; да какая есть возможность за всѣмъ услѣдить! Сами разсудите: отъ однихъ малолѣтнихъ съ векселями — житья нѣтъ».

И Михаилъ Петровичъ, тоже глазами, далъ ему понять, что, опасайся не опасайся, отъ всего предохранить себя нельзя.

— Въ строку извольте, кротко выговорилъ нотаріусъ и предложилъ ему свое перо съ ручкой изъ иглы дикобраза.

Изъѣздилъ онъ въ тотъ день чуть не весь Петербургъ — кромѣ Васильевскаго и дальнихъ мѣстъ — весь срединный, бойкій Петербургъ и не отводилъ глазъ отъ домовъ, лавокъ, вывѣсокъ, несущихся мимо санныхъ паръ, подъ цвѣтными покрывалами, каретъ, ванекъ, отъ пестрой вереницы пѣшеходовъ.

«Можно-ли серьёзно говорить, что такой городъ не живетъ? не торопясь, думалъ онъ. — Оттого только, что намъ не живется въ немъ?»

И эта мысль, на разные лады, развивалась по пути. Себя онъ уже «сдалъ въ архивъ». Объ немъ и рѣчи не было... Ему въ глаза метался только вотъ этотъ большой, очень большой, людный, даже оживленный сѣверный городъ... Неужели онъ лишенъ всякой идеи?..

«Быть не можетъ», успокоительно повторялъ Михаилъ Петровичъ, и на каждомъ поворотѣ или перекресткѣ прощался съ этимъ городомъ...

Онъ прощался теперь и съ кабинетомъ, гдѣ каждый гвоздь былъ вбитъ или имъ самимъ, или по его указанію. На весь вѣкъ собирался онъ въ немъ устраиваться. И дѣйствительно, можно было не то что десять, двадцать, а сорокъ и пятьдесятъ лѣтъ высидѣть тутъ, раза три перемѣнить коверъ, да обивку мебели, покупать и отдавать въ переплетъ новыя книги. И лишнему шкапу нашлось бы мѣсто... Такъ нравились еще недавно Михаилу Петровичу: и кабинетъ, и вся квартира, что онъ хотѣлъ законтрактоваться чуть не на пять лѣтъ...

Припомнился ему весь разговоръ со старшимъ дворникомъ — благообразнымъ Алексѣемъ, который поразилъ его своимъ тономъ и «образованностью», когда они въ первый разъ говорили о квартирѣ.

— Нашъ хозяинъ — по простотѣ, говорилъ ему Алексѣй, контрактовъ этихъ не любитъ. — Помѣсячно живите сколько душѣ вашей угодно... Первое число — въ книжечку впишите — вотъ вамъ и весь контрактъ.

====page 43====

И, сладко улыбнувшись, прибавилъ:

— Домъ у насъ прекрасный — жильцы у насъ превосходные.

Михаилъ Петровичъ допилъ стаканъ зельтерской воды и хотѣлъ позвонить.

Вошла Ида Николаевна.

— Ты совсѣмъ готовъ? спросила она и оглянула кабинетъ: — не забыто-ли что-нибудь? А меня не возьмешь проводить? съ улыбкой продолжала она, прищуривъ немного одинъ глазъ.

— Вѣдь у тебя горло болитъ, откликнулся Михаилъ Петровичъ.

Утромъ она призналась ему, что у нея что-то заложило горло.

— Погода испортилась — вѣтрено сегодня, прибавилъ онъ, дѣлая нѣсколько шаговъ къ столу.

— А знаешь что, Миша? заговорила другимъ тономъ Ида Николаевна и присѣла на диванъ. — Вѣдь, мы съ тобой въ первый разъ такъ разстаемся... Я не боюсь... Поѣздка эта тебя разсѣетъ... Только ты мнѣ каждый день пиши. Ну — хоть двѣ строки... Телеграммъ не надо...

Онъ нарочно не слушалъ ея и припоминалъ въ это время, ненужно-ли ему еще о чемъ распорядиться. Принимать участіе въ разговорѣ онъ не могъ.

— Я немного раньше поѣду, Ида, сказалъ онъ ей черезъ пять минутъ и даже не прибавилъ, почему онъ торопится.

Ида Николаевна ничего на это не замѣтила. Смѣясь, предложила она ему посидѣть молча, когда Поля доложила, что вещи снесены въ карету. Онъ тихо улыбнулся и, не выходя изъ кабинета, обнялъ ее.

О себѣ не хотѣлъ онъ думать, кромѣ того, что онъ спустится внизъ, сядетъ въ карету, хорошенько укутается и поѣдетъ вдоль Загороднаго Проспекта. Ему казалось, что только этакой работой головы, онъ можетъ поддержать себя въ полной «безчувственности».

— Да у тебя есть ли тамъ какія барыни знакомыя? спросила вдругъ Ида Николаевна, заглядывая ему въ лицо. — Ты бы хоть немножко расшевелилъ себя.

— Хорошо, хорошо, повторялъ Михаилъ Петровичъ, продолжая не слушать.

Ида Николаевна настояла на томъ, чтобы онъ поѣхалъ въ шубѣ, а не въ мѣховомъ пальто, и сама обвязала ему шею.

Все это онъ только вскользь замѣчалъ; но точно и забылъ совсѣмъ: кто его одѣваетъ, съ кѣмъ онъ прощается, что бы онъ долженъ былъ чувствовать въ эту минуту?..

Вотъ онъ и на площадкѣ. Дверь за нимъ затворилась. Онъ

====page 44====

несетъ въ рукахъ дорожный мѣшокъ. Впереди идетъ Поля. Михаилъ Петровичъ смотритъ на самый верхъ ея головы, покрытый сѣрымъ клѣтчатымъ платкомъ. Въ ея рукѣ плэдъ, перетянутый ремнями. Ему не вѣрится, что онъ такъ легко оставилъ позади и «коробочку», и ту, кто теперь стоитъ, навѣрное, у окна и дожидается, когда заскрипятъ по снѣгу колеса тяжелой извощичьей кареты.

— Прощайте, баринъ, выговорила Поля, подавая ему плэдъ.

— Прощай, все также машинально отвѣтилъ онъ и взглянулъ на подъѣздъ.

Въ дверяхъ подъѣзда показалось какое-то пятно: снизу свѣтлое, сверху темное.

— Вы что? окликнула, оглянувшись назадъ, Поля.

Михаилъ Петровичъ узналъ фигуру Ловизы — и мгновенно испугался.

Это за нимъ прислали!.. Что нибудь забыла ему сказать Ида Николаевна. Онъ поднимется — и что тогда будетъ?.. Не дрогнетъ ли у него голосъ? Не вырвется ли какой-нибудь предательскій звукъ?..

— Барыня васъ просятъ, передала ему Поля со словъ Ловизы.

— Что такое? рѣзко крикнулъ онъ.

— Не знаетъ она... на минутку, говоритъ, всего.

Михаилъ Петровичъ вылѣзъ изъ кареты и быстро началъ подыматься по лѣстницѣ. Онъ не давалъ ходу своей тревогѣ; онъ только смутно сознавалъ опасность и прямо шелъ на нее. На верхней площадкѣ онъ даже задержалъ дыханіе.

Дверь въ переднюю была полуотворена. Онъ вошелъ.

Ида Николаевна стояла въ двухъ шагахъ отъ порога. Какъ только она его увидѣла, она что-то спрятала за спину.

— Ты меня звала, Ида? глухо спросилъ Михаилъ Петровичъ.

— Прости, Миша, прости! Мнѣ и поцѣловать тебя еще разъ захотѣлось, да и помучить тебя. Ты что забылъ?..

И она расхохоталась.

Смѣхъ ея разсѣялъ всякую тревогу. Онъ опять окунулся въ свою «безчувственность».

— Я не знаю, лѣниво выговорилъ онъ.

— А штафирочку?

— Какую это штафирочку?

— Ну, я не знаю, какъ ты ее называешь, а я зову штафирочкой.

Она вытянула правую руку и разжала кисть руки.

====page 45====

Михаилъ Петровичъ увидѣлъ небольшой бронзовый штативъ, на который онъ, по ночамъ, вѣшалъ часы.

— Какъ же бы ты сталъ спать безъ этого? Да и я-то хороша!.. Совсѣмъ забыла... Положи въ сакъ.

Съ новымъ наплывомъ смѣха, она поцѣловала его и сама выпроводила на лѣстницу.

— Прощай, Миша, слышалось ему на второй площадкѣ: — на депеши денегъ не трать, а письма я жду.

«Прошло!» почти съ ужасомъ, подумалъ онъ въ каретѣ и глубоко вздохнулъ.

VIII.

Первое слово Иды Николаевны, какъ только она проснется и высвободитъ себя отъ ночныхъ грёзъ — всегда имя ея мужа; оно возвращаетъ ее къ жизни на яву... Иногда она такъ ярко видитъ все во снѣ, что громко говоритъ... Нѣсколько разъ Михаилъ Петровичъ будилъ ее и увѣрялъ, что она выкрикивала цѣлыя фразы. Вотъ еще не такъ давно, дней десять назадъ — она порывисто спросила: «Господа, зачѣмъ вы меня заперли одну?» такимъ убѣжденнымъ звукомъ, что и онъ, съ просонья, повѣрилъ возгласу и встревожился.

Какъ только Ида Николаевна раскрыла глаза на другой день по отъѣздѣ мужа, въ восемь часовъ, она, какъ и всегда, пришла къ сознанію, проговоривъ мысленно: «Миша, мой бѣдный!» Съ этой минуты начиналась жизнь того, что она называла «мое идіотство». Прежде, до встрѣчи съ Михаиломъ Петровичемъ, тѣмъ же была для нея мать. Проснется, скажетъ про себя: «вотъ мама тамъ лежитъ», и начинается настоящая жизнь. Мѣсто матери сразу занялъ Михаилъ Петровичъ: имъ начинался и кончался день.

Въ спальной стоялъ еще полусвѣтъ. Занавѣсы были спущены и даже приколоты булавками.

Ида Николаевна обратила голову вправо и увидала пустую кровать.

«Миша ѣдетъ», мысленно выговорила она и весело начала думать: какъ Михаилъ Петровичъ лежитъ теперь въ спальномъ вагонѣ, а часамъ къ девяти будетъ завтракать. Но сквозь веселую возбужденность проскользнула грустная нотка... Вѣдь, она одна въ этой спальнѣ... одна во всемъ Петербургѣ...

Долго лежать она себѣ не позволила. У ней мелькнула мысль, что въ отсутствіе Михаила Петровича она должна многое «на-

====page 46====

верстать», не терять зря ни одного часа въ дообѣденное время. Она совсѣмъ запрется, не велитъ никого принимать, даже Марью Сергѣевну... Она бы поѣхала къ «той»; но онъ не хотѣлъ этого... и она не поѣдетъ.

Въ девять, она была уже одѣта и напилась чаю, покормила Мосю, полила цвѣты, поговорила «хозяйственно» съ Полей и Ловизой. Въ десять, она уже сидѣла за своимъ письменнымъ столомъ. Въ головѣ у ней все такъ ясно укладывается. Прочтетъ одинъ разъ — и хорошо помнитъ. Въ сторонѣ лежитъ у ней книжка для замѣтокъ... Она называетъ ее «узелокъ»: книжка замѣняетъ ей узелки на платкѣ. Цѣлую страницу исписала она словами, цифрами, фактами и, по прошествіи перваго часа, начала перечитывать ее.

Почти ровно въ одиннадцать раздался звонокъ.

«Это — не почтальйонъ и не телеграфистъ», подумала она. Михаилъ Петровичъ депеши не пошлетъ; а почтальйонъ звонитъ рѣзко и всегда однимъ и тѣмъ же образомъ... А тутъ звонокъ слабый, обрывистый.

«Кто-нибудь въ Мишѣ» продолжаетъ соображать Ида Николаевна, проглядывая страницу своего «узелка».

— Письмо вамъ, проговорила Поля и подала ей конвертъ большаго формата.

— Почтальйонъ? полюбопытствовала Ида Николаевна.

— Нѣтъ-съ, посыльный... Онъ ушелъ; отвѣта, говоритъ, ненадо.

— Положите на рабочій столикъ, распорядилась Ида Николаевна и взялась опять за книгу.

— Это — вамъ письмо, а не Михаилу Петровичу, уходя добавила Поля.

Нехотя оторвалась Ида Николаевна отъ чтенія, встала, подошла къ столику и сначала взглянула на письмо.

Ее и удивила, и обрадовала рука Михаила Петровича... Онъ, вѣроятно, что-нибудь забылъ ей сказать и написалъ въ вокзалѣ...

Конвертъ былъ квадратный, такой, въ какой вкладываютъ письма на большихъ листахъ почтовой бумаги. Безъ всякой нервности разорвала она конвертъ и развернула листъ... Всѣ четыре страницы исписаны его почеркомъ, и не торопливо, не связно, а старательно, крупно, точно переписаны съ черновой.

Бумага какая-нибудь...

Она бросила взглядъ вверхъ: начинается прямо словомъ «Ида», и слово это стоитъ не отдѣльно, а первымъ въ строкѣ... Посмотрѣла она на подпись. Двѣ большихъ буквы М. М. съ крупнымъ росчеркомъ.

====page 47====

Въ ногахъ Иды Николаевны пошли мурашки и подъ самой пяткой правой ноги у нея точно похолодѣло. Она присѣла въ большое кресло... Изъ спальной проснувшаяся собачка сильно залаяла.

«Не надо читать этого письма», мгновенно приказало ей внутреннее чувство, такое ясное и опредѣленное, какъ будто оно впередъ и навѣрно знало, что стоитъ въ этомъ странномъ письмѣ... И вдругъ ей стало все понятно: она въ одинъ мигъ растолковала себѣ и поѣздку въ Москву, и небывалую сдержанность Михаила Петровича, и его лицо, когда онъ прощался съ ней, и потомъ, когда она вызвала его изъ кареты и съ громкимъ смѣхомъ подала ему штативъ. Въ его глазахъ что-то мелькнуло... Тогда она этого не замѣтила, а теперь вотъ это «что-то» стоитъ передъ ней. Это былъ испугъ, потомъ успокоеніе — одно за другимъ.

Развернутое письмо лежало на мягкой и широкой ручкѣ кресла. Оно само просилось туда... въ ея сознаніи... Глаза не могли оторваться отъ него. Она стала читать, глотая слова, ища сразу смысла каждой фразы... Ни на одной буквѣ не запнулась она: все было красиво и отчетливо написано.

Когда она дочла до конца — не прошло и пяти минутъ — и остановилась, точно споткнулась о буквы М. М., тамъ, внутри, у ней ничего не было: пустота, полное затмѣніе... Читая, она старалась какъ можно скорѣе и вѣрнѣе схватывать смыслъ предложенія отъ точки до точки — ничего больше...

Письмо такъ и лежало на ручкѣ кресла, перевернутое послѣдней страницей вверхъ, немного приподнятое на перегибѣ...

Ноги Иды Николаевны подкосились, она сползла на полъ, упала головой на кресло и оставалась такъ нѣсколько минутъ...

Первая мысль пронизала ее холодомъ и ужасомъ: «не вернется — умеръ для тебя!»

И все исчезло изъ сознанія... Это — не ея кабинетикъ, съ сиреневой обивкой мебели, съ лампой въ углу и рабочимъ столикомъ у окна... Часъ ночи. Одна свѣча подъ абажуромъ... Во всѣхъ углахъ темнота... У стѣны кровать съ пологомъ, у изголовья сѣрая фигура въ чепцѣ — сидѣлка... Изъ-подъ полога раздается порывистое дыханіе... Она стоитъ на колѣняхъ у окна, обернувшись въ уголъ... Губы ея шепчутъ порывцсто, какія-то слова вылетаютъ одно за другимъ, вся она объята пламенемъ, она не на полу, не въ больницѣ, не на землѣ, она не чувствуетъ на себѣ тѣла; она вся ушла въ свою молитву... Она знаетъ, что эта мольба пойдетъ прямо наверхъ; она знаетъ, что мать ея будетъ спасена. Невозможна, немыслима, нелѣпа,

====page 48====

чудовищна ея смерть. Это было бы богохульство!.. И слухъ ея уже не воспринимаетъ ничего. Одинъ могучій, всесокрушающій порывъ вѣры влечетъ ее и проникаетъ нечеловѣческой силой убѣжденія...

— Mademoiselle, раздается громкій шопотъ сидѣлки: — madame expire...

Она не понимаетъ... Какъ? Кто? Кто это умираетъ, кто можетъ умереть? Мать ея, такъ, въ три-четыре дня? Когда она еще вчера узнавала ее, говорила съ ней, прижималась къ ней съ такой беззавѣтной нѣжностью?

— Madame expire, громче и суше повторила сидѣлка.

Раздалось хрипѣніе... Она его слышитъ, она видитъ, какъ мать ея приподнялась грудью, вся какъ-то потянулась и беззвучно застыла въ одномъ положеніи...

Тутъ только она припала къ ней, схватила ее за руку, прошлась ладонью по лбу. Тѣло было холодно. А лицо смотрѣло неузнаваемо-молодо. Такой она помнила мать, когда была дѣвочкой семи лѣтъ — точно такой, съ легкимъ румянцемъ, съ тонкимъ профилемъ, съ гладкими лоснящимися волосами... Рука ея опять прошлась по лицу; холодъ проникъ въ ея собственныя жилы, она вскрикнула и затихла...

И слёзъ не было, ни одной слезы... Пробило на дворѣ два часа... Она убѣжала изъ комнаты, не сказала ни одного слова сидѣлкѣ, заперлась у себя въ комнаткѣ, напротивъ... Въ платьѣ бросилась на кровать и заснула... Въ пять часовъ утра, она проснулась, встала, отворила дверь въ корридоръ, увидала, что дверь въ комнату матери пріотворена, тамъ суетятся...

Тутъ она все вспомнила — и впервые, во всю ея жизнь, чувство страшнаго одиночества охватило ее. «Одна» — это слово не было ей извѣстно, оно звучало дико, рѣзко, нескладно; но она его понимала и, бросившись опять на кровать, закрыла лицо руками.

Туда, въ ту комнату, она не пошла. Она такъ и не видѣла больше тѣла матери... Тѣло снесутъ на кладбище; но душа... съ ней, около нея, не переставала со вчерашней ночи жить съ ней попрежнему. Сонъ длился три часа; но во снѣ мать была постоянно около нея, не такая, какъ прежде: въ платьѣ, въ кофтѣ или въ пальто; а другая, прозрачная, безъ рѣзкихъ красокъ и линій...

Когда она встала совсѣмъ и оправила немного свою прическу, умылась, перемѣнила платье, она ни одной секунды не переставала вѣрить тому, что душа матери, попрежнему, живетъ съ ней. Она даже и не спросила себя: да развѣ возмож-

====page 49====

но это? Ей не казалось только, а съ этимъ убѣжденіемъ она встала и поѣхала къ русскому священнику... Ему она и сказала про свое чувство... Онъ замѣтилъ ей, что она не должна такъ вѣрить, что духъ ея матери уже не живетъ на землѣ, что онъ не можетъ быть около нея; что это противно истинному вѣроученію... Она выслушала кротко, молчаливо — и не повѣрила ему. То, что въ ней происходило, было выше всякаго довода, всякаго авторитета.

Черезъ три дня, она садилась на пароходъ въ Гаврѣ. Двѣ француженки изъ Аяччіо — молодыя, веселыя, ласковыя — взяли ее за руки и прильнули къ ней, узнавъ объ ея горѣ. Она слушала ихъ, глядѣла въ море и чувствовала, что мать съ нею, что она только по наружности — одна; но невидимо — все по старому, никто не разлучитъ ея съ матерью...

Ида Николаевна подняла голову и обвела вокругъ потеряннымъ взглядомъ. Потомъ она всплеснула руками и обратила глаза кверху. Губы ея зашептали-было какія-то слова и тотчасъ же смолкли.

Прежняя дѣтская вѣра отошла назадъ... Молить ей не кого... Никто не спасетъ... Передъ ней — темная пропасть... Онъ ушелъ и никогда не вернется... Души его — она не чувствуетъ около себя. Она только и чувствуетъ, какъ новая пустота наполняетъ ея голову... Мыслей нѣтъ, образовъ нѣтъ, нѣтъ и слёзъ... Только въ груди жметъ такъ же, какъ и тогда, въ больницѣ, послѣ того, какъ она вскрикнула и замерла у постели, на которой лежалъ трупъ...

Глаза ея упали на письмо... Оно свалилось съ ручки на кресло... Большое, безконечное письмо... И зачѣмъ было ставить столько словъ? Не лучше ли было написать двѣ строки? Да и этого много — два слова: «Прощай, Ида!»

Она продолжала смотрѣть на письмо сухими глазами, а грудь ей точно извнутри жгли и растягивали. Слёзы не подступали ни къ горлу, ни къ глазамъ. И все она такъ отчетливо видѣла: и полосатую занавѣску, и уголъ шифоньерки въ спальной, и половину изразцовой печки, и въ окно карнизъ желтаго зданія, и кусокъ блѣдноватаго неба... Совершенно такъ, какъ тогда, когда она проснулась въ больницѣ и на дворѣ стояло яркое августовское утро... И казалось ей тогда такъ невозможно, чтобъ мать ея умерла, когда все живетъ, искрится на солнцѣ, все идетъ, кругомъ, своимъ вѣчнымъ порядкомъ...

Нестерпимо давило ее извнутри... Она перешла въ спальную, опустилась на свою кровать и стала слушать... И вдругъ ей представилось, что это — мистификація, что онъ сейчасъ вернется;

====page 50====

что онъ и въ Москву не думалъ ѣздить, а прокатился до Царскаго Села... Что такое — письмо? Развѣ это — что-нибудь серьёзное?.. Развѣ можетъ человѣкъ исчезнуть?..

Она стала жадно прислушиваться и ждать звонка... Боль въ груди проходила. Вся она затихла и лежала съ открытыми глазами, точно не смѣя пошелохнуться.

— Вотъ онъ! вскричала она; въ передней раздался звонокъ — очень рѣзкій.

Съ пылающимъ щеками бросилась она въ гостиную.

Она очутилась на рукахъ Марьи Сергѣевны Кривцовой. Въ дверяхъ стоялъ Анатолій Никитичъ.

— Гдѣ же Миша? крикнула Ида Николаевна и обезумѣвшими глазами глядѣла на Кривцову.

Марья Сергѣевна притянула ее къ себѣ и начала цѣловать. Въ ея глазахъ Ида Николаевна поняла, что она все знаетъ, и съ новымъ припадкомъ ужаса отшатнулась назадъ.

— Онъ вернется, онъ непремѣнно вернется, заговорила Марья Сергѣевна, глотая слёзы и усаживая Иду Николаевну на диванъ. — Анатолій Никитичъ, крикнула она мужу: — да поди же сюда, сядь, говори ей, что это невозможно... Это безумно, это Богъ знаетъ на что похоже!..

Анатолій Никитичъ — съ румяными щеками и лоснящейся лысиной — точно съ пристыженымъ видомъ присѣлъ къ дивану и долго не могъ справиться ни съ своей шляпой, ни съ перчатками.

— Это — Богъ знаетъ на что похоже! продолжала Марья Сергѣевна, и ея голосокъ дрожалъ отъ нервнаго потрясенія. — Я не хочу этому вѣрить, я думала, что это — какая-то мистификація... Анатолій! что-же ты молчишь?

Она чуть-чуть не расплакалась; мужъ ея, тѣмъ временемъ, собрался съ духомъ. Видно было, что онъ не хочетъ вставлять своихъ разсужденій и слишкомъ боится за Идѵ Николаевну.

— Полно, Маша, тихо выговорилъ онъ и всталъ: въ креслахъ ему не сидѣлось.

И онъ сдѣлалъ ей жестъ рукой. Жена поняла его и примолкла. Она опять привлекла къ себѣ Иду Николаевну и тихо заплакала.

«Зачѣмъ они пришли?» думала Нда Николаевна и старалась высвободиться. Ей тяжело было всякое чужое существо.

— Вы знали? спросила она вслухъ и взглянула на Кривцова.

— Мы получили письмо отъ Михаила Петровича полтора часа тому назадъ, выговорилъ Кривцовъ, оправившись отъ перваго смущенія, — Онъ просилъ быть у васъ въ одиннадцать часовъ.

====page 51====

— Но это невозможно! вскричала Марья Сергѣевна и гнѣвно метнула своими свѣтлыми глазками, откуда все еще лились слёзы.

— Почему-же? сдержанно вымолвилъ Анатолій Никитичъ и отвернулъ голову.

— Онъ васъ просилъ?

Этотъ вопросъ Иды Николаевны заставилъ.и мужа, и жену вздрогнуть.

— Да, почти въ голосъ отвѣтили они оба.

— Боялся за меня?

— Вѣроятно, замѣтилъ Кривцовъ.

— Вы видите, я — ничего.

Она провела рукой по волосамъ и оправила воротничекъ.

— Это невозможно! повторила Марья Сергѣевна.

— Онъ ничего вамъ не пишетъ, что побудило его...

— Вотъ его письмо.

— Зачѣмъ, зачѣмъ ты даешь, Анатолій? гнѣвно крикнула Марья Сергѣевна: — что это за безтакность!

— Позвольте мнѣ прочесть, кротко обратилась къ ней Ида Николаевна и протянула ей руку.

Въ письмѣ не стояло ничего, кромѣ просьбы быть у ней въ одиннадцать часовъ, и говорилось, что онъ съ Кривцовыми больше никогда не увидится...

— Вы видите, сказала Ида Николаевна, глядя на узоры ковра: — никогда мы его не увидимъ — ни вы, ни я.

Тутъ Анатолія Никитича точно что взорвало. Онъ отошелъ въ уголъ къ печкѣ и заговорилъ громко, бурно, почти гнѣвно:

— Вотъ оно что! Новый видъ самоубійства! Человѣкъ — въ полной силѣ, умный, знающій, честнѣйшій, годный на всякій трудъ; друзья есть, любящая женщина посвятила ему всю жизнь — и онъ исчезаетъ, онъ стушевывается; онъ проваливается куда-то въ преисподнюю. И все это отчего?.. Оттого только, что нѣтъ у насъ спасенія отъ сознанія своей безполезности. Это ужасно!!.

Онъ такъ же мгновенно смолкъ, какъ неожиданно заговорилъ... Не выговорить всего этого онъ не могъ, сейчасъ же, ни къ кому не обращаясь, никого не утѣшая.

Такъ и поняла его Ида Николаевна, и эта неожиданная тирада Кривцова родила въ ней новое возмущеніе. Она слушала его, а передъ ней вставала, все живѣе и живѣе, фигура той женщины, которая вызвала всю катастрофу. Не то, что говоритъ Анатолій Никитичъ, а совсѣмъ другое заставило ея мужа уйдти, исчезнуть, стушеваться навсегда. Не вѣритъ она, чтобы можно

====page 52====

было изъ-за одной хандры, изъ-за неимѣнія «дѣла по душѣ» бросить все. Нѣтъ, она лучше знаетъ; но не повѣритъ своего чувства и этимъ хорошимъ искреннимъ людямъ...

— Перестань ты, Бога ради, Анатолій Никитичъ! вскричала Марья Серьгѣевна и поднялась съ дивана. — Теперь, извини меня, твои разсужденья вовсе неумѣстны... Я говорю и повторяю, что это — какая-то мистификація...

— Ты не имѣешь права такъ разсуждать! крикнулъ ей въ отвѣтъ Кривцовъ. — Ты видѣла Михаила Петровича какихъ-нибудь три, четыре раза; а я знаю его десять лѣтъ... Это — натура особая, или, лучше сказать, такія натуры въ Россіи чаще, чѣмъ гдѣ-нибудь. Онѣ какъ будто и слабыя, а если въ нихъ засѣло одно чувство, одна мысль и они приняли ее за выводъ изъ всей жизни — имъ ничего не стоитъ рѣшиться на... провалъ!..

— Все это, милый другъ — вздоръ! горячилась Марья Сергѣевна. — Вы, мужчины, умѣете только резонировать, а не дѣйствовать. Передъ тобой женщина, которая лишилась мужа, такъ, ни съ того, ни съ сего! Какое намъ дѣло до вашихъ тонкостей?.. И того нѣтъ, и другого, и людей, и интересовъ, и учрежденій, и Богъ знаетъ чего еще!.. Умѣемъ же мы учиться и, когда нужно, добывать себѣ кусокъ хлѣба?.. Да и это все не то... Надо ѣхать, надо отыскать, не теряя ни минуты, убѣдить его вернуться! Онъ долженъ это сдѣлать... или онъ — безумный!!.

— Ты ведешь себя, какъ истая женщина! вырвалось у Кривцова.

— Разумѣется, это — вѣчный отвѣтъ всѣхъ умниковъ.

— Милая моя, стремительно обернулась она къ Идѣ Николаевнѣ и начала ее цѣловать: — разскажите мнѣ все, все подробно: когда онъ ушелъ или уѣхалъ, куда? Вы не можете теперь владѣть собою...

— Полноте, тихо остановила ее Ида Николаевна. — Михаилъ Петровичъ уѣхалъ вчера въ Москву... Онъ и мнѣ далъ знать, что больше мы съ нимъ не увидимся... въ этой жизни... Разъискивать его я не стану... Я не имѣю на это права...

Она говорила это и прислушивалась къ собственному голосу. Голосъ былъ ровный, глубже и старше ея обыкновенной интонаціи. Она не могла даже отдать себѣ яснаго отчета въ томъ, вполнѣ-ли искренно она такъ говорила. Одно она видѣла: ни онъ, ни она ничего не знаютъ про ту женщину — и ни за что она имъ про нее не скажетъ. Одно она чувствовала: тяжесть отъ ихъ присутствія... Когда сейчасъ вотъ они заспорили и могли бы, пожалуй, долго проспорить, ей сдѣлалось на одно мгновеніе почти смѣшно и забавно, особливо фигурка Марьи Сер-

====page 53====

гѣевны, наскакивающей такъ горячо и чистосердечно на мужа. Какими истыми «русскими» они ей казались... И для нихъ, для такихъ теплыхъ людей, ничто не проходило безъ «общихъ разсужденій».

Но она вспомнила, что въ его письмѣ стояло: «Кривцовы тебя любятъ. Будь ихъ другомъ. Это — честные люди. Они всегда и во всемъ тебѣ помогутъ».

Помогать ей не въ чемъ. Но онъ указалъ на нихъ, какъ на друзей. Этого довольно.

Ида Николаевна встала, улыбнулась и положила обѣ руки на плечи Марьи Сергѣевны.

— Позвольте мнѣ остаться одной, выговорила она твердо и ласково. — Вы не бойтесь... Я никуда не скроюсь. Еще одна просьба: не спорьте между собою изъ-за того, какъ поступилъ... Миша.

И опять ея голосъ показался ей не своимъ. Мужъ и жена смотрѣли въ ея глазахъ такими юными, маленькими. Она не вѣрила ни ихъ уму, ни опытности Анатолія Никитича, ни учености Марьи Сергѣевны.

Съ этой минуты она сознала себя «совсѣмъ одной».

X.

Все замерло въ Идѣ Николаевнѣ, кромѣ мысли: никто не виноватъ, кромѣ «той» женщины. Внутри у ней начало «клокотать» такъ сильно, что никакому другому чувству не было уже мѣста... Видѣлся онъ съ ней или нѣтъ — она не хотѣла объ этомъ и спрашивать... Все равно: отъ нея шелъ ударъ, ни отъ кого больше.

Свое душевное «я», даже свое тѣло Ида Николаевна точно похоронила. Они сразу перестали заявлять о себѣ...

«Пойду къ ней», повторяла она, ходя взадъ и впередъ по комнатамъ, не думая больше о томъ: что же съ ней случилось такое, потеряла ли она на вѣкъ мужа, или есть еще надежда увидѣть его; какъ ей смотрѣть на себя — какъ на вдову, или какъ на жену живаго человѣка, просто уѣхавшаго въ Москву; какъ ей, наконецъ, жить теперь въ своей «коробочкѣ», что ей дѣлать на свѣтѣ, и нужно ли ей жить вообще?..

Она знала одно: надо идти къ той женщинѣ. И когда это желаніе достигло послѣдней степени напряженія, она позвонила, сказала Полѣ очень твердымъ голосомъ, какое ей платье при-

====page 54====

нести, одѣлась скоро и старательно и, только уходя, замѣтила собачку, запрыгавшую передъ ней въ ожиданіи гулянья.

— Дома, Мося, дома! крикнула она ей и мелькомъ подумала: «лучше ужь и Мосю отдать въ хорошіе люди».

Въ груди у ней стало полегче; но глаза были сухи попрежнему. Во всемъ тѣлѣ она чувствовала рѣзкую напряженность. Спускаясь съ лѣстницы, она должна была сдерживаться, чтобы шагать медленнѣе.

На улицѣ только она спросила себя: куда же она пойдетъ, гдѣ узнаетъ?.. И тотчасъ же вспомнила, что въ Петербургѣ есть Адресный Столъ. Она хотѣла взять извозчика и впервые задала себѣ вопросъ: «на чьи же деньги я поѣду?».

У ней своихъ не было. Она ничего не зарабатывала. Много разъ она сокрушалась, и за границей и по возвращеніи, что она только «заѣдаетъ чужой хлѣбъ»; что нѣтъ у ней самой никакой профессіи; что ничего она не знаетъ «по ученому»; что нѣтъ у ней никакого таланта. Но эти упреки и сѣтованья являлись урывками. Некогда было ухватиться... Долгая болѣзнь Михаила Петровича, переѣзды, тревоги... все брало столько времени... Здѣсь только засѣла она за науки; но заработала ли она хоть одинъ рубль?.. Не разъ думала она и даже говорила вслухъ: «случись надобность — я пойду хоть въ горничныя, это меня не напугаетъ»... Ну, вотъ и случилось...

Всѣ эти мысли охватили Иду Николаевну вдругъ и такъ сильно, что она остановилась на перекресткѣ и не могла освободиться отъ нихъ прежде, нежели не сказала себѣ: «пойду пѣшкомъ».

И пошла. Дорогу ей указалъ городовой. Дошла она скоро, скорѣй, чѣмъ ожидала; дожидалась недолго; но когда пришлось платить за справку — она подала чиновнику гривенникъ и опять подумала: «это — не мои деньги». Но безъ справки она бы не узнала ничего, или должна бы была справляться у Кильдіаровой...

Запомнивъ хорошо адресъ, она тѣмъ же бодрымъ и ускореннымъ шагомъ отправилась изъ Адреснаго Стола...

Около трехъ часовъ, она уже звонила на площадкѣ четвертаго этажа, передъ дверью, обитой старой клеенкой, съ доской, на которой стояло: «Мёблированныя комнаты». Дворникъ сказалъ, что госпожа Мартель живетъ «въ номерахъ у мадамы» и должна «объ эту пору» быть дома...

Никакого волненія она не чувствовала. Ей хотѣлось одного: поскорѣе очутиться съ глазу на глазъ съ этой женщиной.

Отперла ей дѣвочка лѣтъ десяти, довольно грязная, и хмуро

====page 55====

спросила, кого ей нужно, впуская ее въ темную и душную прихожую.

— Мартель, отвѣтила Ида Николаевна, въ первый разъ произнося это имя: въ Адресномъ Столѣ она подавала бумажку.

— Идите прямо — первая дверь.

Дверь была неплотно притворена. Ида Николаевна взялась за ручку и по заграничному постучала.

— Войдите, послышалось изъ комнаты.

Голосъ показался Идѣ Николаевнѣ черезъ-чуръ низкимъ для женщины.

— Сюда? переспросила она дѣвочку.

— Сюды, сюды... Въ первомъ номерѣ.

Она вошла и однимъ взглядомъ оглядѣла всю комнату. Направо висѣла зеленая шерстяная драпировка, полинялая и въ пятнахъ. Прямо одно окно. Около него развернутый ломберный столъ... На столѣ прибраны въ порядкѣ книги, чернильница, старый бюваръ изъ поблёклаго лиловаго бархата; маленькая керосиновая лампочка отставлена въ бокъ отъ чернильницы. Эти вещи Ида Николаевна оглядѣла прежде всего другого. Потомъ обернулась налѣво и сердце опять на мгновеніе сжалось: вотъ, тутъ на диванѣ должна сидѣть она...

Но ея не было. Диванъ, обтянутый полосатымъ тикомъ, дѣйствительно, ютился около лѣвой стѣны... Передъ нимъ другой столъ, покрытый какой-то выкройкой и кусками сѣренькой матеріи, какъ будто что-то дѣтское...

— Я сейчасъ, раздалось изъ-за перегородки. Голосъ былъ низкій, слегка какъ бы вздрагивающій, но не старый.

Ида Николаевна попятилась отъ перегородки, приблизилась къ столу съ выкройками и слегка оперлась объ него.

Край занавѣски отвернулся и выставилась сначала женская голова.

Глаза Иды Николаевны такъ и впились въ эту голову. Она увидѣла сѣдые волосы, почти бѣлые, просто, но старательно причесанные въ два «bandeaux», какъ носили лѣтъ двадцать назадъ... Морщинистый лобъ лоснился на вискахъ... Изъ-подъ выпуклыхъ бровей смотрѣли два нелюбопытныхъ, а вдумчивыхъ глаза... И загнутый слегка носъ, и полныя губы, и потемнѣвшій ободокъ шеи — все это разомъ схватилъ взглядъ Иды Николаевны.

— Пожалуйста, присядьте; я сейчасъ, раздалось тѣмъ же низкимъ контральто...

Занавѣска опять упала.

====page 56====

«Вотъ она какая. Да она ли это?.. Это — старуха»... передумала Ида Николаевна, опускаясь на стулъ.

Черезъ нѣсколько секундъ вышла изъ-за занавѣски малорослая, широкая въ плечахъ женщина, въ сѣромъ, шерстяномъ платьѣ съ пелеринкой. На сѣдыхъ волосахъ накинута была маленькая черная косынка. Остатки красоты, на этотъ разъ, уже гораздо явственнѣе бросились въ глаза Иды Николаевны. Въ особенности носъ, рѣсницы и форма рта выдѣлялись своимъ изяществомъ. Что-то какъ бы французское, породистое сказывалось въ нихъ... Но теперь это была пожилая женщина: ей слѣдовало дать лѣтъ пятьдесятъ...

Ея видъ настолько смутилъ Иду Николаевну, что внутри у ней уже «соскочило» что-то, точно съ какой «зарубки».

— Вамъ угодно...

Ида Николаевна не дала ей договорить и отрывисто, глухо сказала:

— Я — Мещерина... Вы — Мартель?..

И дальше уже не смогла ничего выговорить; только глядѣла на нее твердымъ, неподвижнымъ взглядомъ.

— Вы — Мещерина! вырвалось у Клавдіи Андреевны. Обѣ ея руки протянулись къ Идѣ Николаевнѣ и тотчасъ же упали.

Взглядъ Иды Николаевны остановилъ ихъ.

— Мнѣ надо говорить съ вами, съ трудомъ продолжала она.

— Я готова, отвѣтила Клавдія Андреевна тихо и такимъ звукомъ, что у ея гостьи ёкнуло на сердцѣ.

Ида Николаевна еще разъ смѣло поглядѣла ей въ лицо и тотчасъ же поняла, что она все знаетъ. Тихое состраданіе лежало на широкомъ лбѣ и запало во взглядъ большихъ тёмныхъ глазъ.

«Она жалѣетъ, я не хочу этого!» возмутилась Ида Николаевна и почти крикнула:

— Вы все знаете, вы это сдѣлали! гдѣ онъ? отдайте его мнѣ!..

Еще одно мгновеніе, и она разразилась бы рыданіями.

Но половинка двери широко растворилась, и въ комнату вошла Кильдіарова въ мѣховой, короткой шубейкѣ, въ галошахъ и съ хвостами.

— Какъ, и вы, Мещерина, здѣсь? Вотъ это чудесно! Здравствуйте, Мартель.

Она сильно пожала руку хозяйкѣ и затопталась на одномъ мѣстѣ... На лица обѣихъ женщинъ она и не взглянула.

— Чего же лучше бы вотъ теперь столковаться? А?

====page 57====

Клавдія Андреевна значительно поглядѣла на нее, и Кильдіарова тотчасъ же спросила:

— А развѣ секреты какіе? Такъ я подожду, пойду къ вашей сосѣдкѣ... У меня же до нея дѣло есть...

И она, не дожидаясь отвѣта, сняла въ углу галоши, развязала свои хвосты и стала заходить къ столу, съ видимымъ намѣреніемъ сѣсть...

Глаза Клавдіи Андреевны, устремленные на Иду Николаевну, спрашивали:

— Если угодно — она удалится...

Но Ида Николаевна опустила глаза и ждала. Одно она знала: она не выйдетъ изъ этой комнаты такъ, просто, не оставшись еще разъ наединѣ съ этой женщиной.

— Я только одну папиросочку, заговорила, громко отдуваясь Кильдіарова: — вы, Мартель, ужь не взыщите. Я знаю, вы — не охотница до табаку... Спросите у Мещериной, я и у нея не курила, а ужь какъ хотѣлось... У нихъ гостиная-то вся въ какихъ-то каріатидахъ... Такая чистота и опрятность, что и пепельницы ни одной не видать...

— Курите, сдержанно вымолвила Клавдія Андреевна и присѣла у стола передъ диваномъ.

— Да я только разика два затянусь... У меня свои, вы не безпокойтесь...

«Что же это?», подумала Ида Николаевна, и притихла.

Она опять, уже украдкой, бросила взглядъ на Клавдію Андреевну. Та сидѣла въ позѣ такого внѣшняго спокойствія, что Иду Николаевну охватилъ новый наплывъ того чувства, которое погнало ее сегодня изъ дому.

«Ты все знаешь, думала она, блѣднѣя и нажимая въ рукѣ ручку кресла: — ты все знаешь, ты догадалась сразу, зачѣмъ я пришла къ тебѣ... И ты такъ невозмутима!.. Ты хочешь поразить меня, раздавить своимъ величіемъ, силой характера... Ты отняла, ты загубила человѣка и ты же рисуешься!»

— Вы, Мартель, кого да кого, за эти дни видѣли? спросила Кильдіарова, пустивши длинную струю дыма...

— Да я никуда почти не выходила — все нездоровилось...

«Ну да, ну да, вслѣдъ за нею думала Ида Николаевна: — ты не выходила... Ты сидѣла дома нарочно и никого не принимала... Онъ пришелъ къ тебѣ съ повинной!.. И ты его покорила! Ты не сказала ему ни одного слова утѣшенья; ты отомстила ему за то, что когда-то онъ отказался отъ тебя, за то, что жизнь съ тобой стала для него невыносимой!..»

— Однако, надо-бы поскорѣе собраться, замѣтила, сквозь но-

====page 58====

вую струю дыма, Кильдіарова. — Вы всю душу свою кладете въ эту школу; а вамъ каждый годъ приходится клянчить, да бѣгать по разнымъ литераторишкамъ, да музыкантишкамъ, какъ бы только вечерокъ устроить... Тутъ безъ особаго кружка ничего не пойдетъ... На первый разъ насъ довольно: вы, Кривцова, я, вотъ Мещерина, еще двѣ-три женщины... Вотъ уже и распорядительный комитетъ!..

Клавдія Андреевна только улыбнулась. И эта улыбка проникла въ душу Иды Николаевны и вызвала новый рядъ мыслей:

«Ты держишь себя, точно царица какая... А мы всѣ, и онъ также, все это — такъ, ничтожество; ты выше всего этого, ты подавляешь насъ своимъ величіемъ!»

Кильдіарова встала, бросила на полъ окурокъ папиросы и растоптала его ногой.

— Ну, мнѣ сегодня некогда; прощайте, господа; только, пожалуйста, на той недѣлѣ надо согласиться насчетъ дня; я васъ всѣхъ оповѣщу.

— Да теперь, вѣдь, идетъ все недурно, тихо заговорила Клавдія Андреевна.

— Что вы, что вы, Мартель! Ужь и вы начинаете въ сладкомъ тонѣ?.. Я отъ васъ этого не ожидала... Надо объявить войну на жизнь и смерть всѣмъ нашимъ тоннымъ благотворительницамъ!..

Намотавши наскоро хвосты, Кильдіарова пожала обѣимъ руки и на ходу еще разъ кивнула головой.

Съ дверью обошлась она такъ же громко, какъ и при входѣ.

Ида Николаевна вздрогнула отъ этого звука и выпрямилась.

Какъ только шаги въ передней затихли, а потомъ раздался звякъ колокольчика отъ наружной двери, она приподнялась и сдѣлала два шага впередъ.

Клавдія Андреевна также встала и поглядѣла на нее пристально, какъ бы ища отвѣтнаго взгляда...

Глаза ея были такъ полны выраженія душевной скорби, что Ида Николаевна тутъ впервые смутилась и смогла только прошептать:

— Я пришла къ вамъ... вы знаете...

И больше не выдержала — болѣзненно, громко, со всѣмъ натискомъ разразившагося горя, закричала:

— Вы, вы... Я не хочу, я не могу вамъ вѣрить!..

На этотъ крикъ Клавдія Андреевна отвѣтила движеніемъ правой руки, точно желая остановить Иду Николаевну. Но тотчасъ же затѣмъ она поднялась, взяла ее за обѣ руки, усадила на диванъ и обняла. Ида Николаевна подчинилась этимъ движе-

====page 59====

ніямъ; въ ней на минуту все точно замерло. Она не нашла въ себѣ силы оттолкнуть эту женщину и чувствовала какую-то новую, душевную теплоту отъ прикосновенія къ ней.

— Вы мнѣ повѣрите, заговорила Клавдія Андреевна тихо, медленно, съ чуть слышной картавостью: — но не сразу это сдѣлается. Я знаю. Куда же вамъ было идти, какъ не ко мнѣ? Гдѣ искать его, какъ не у меня?.. Только нѣтъ его здѣсь...

— Нѣтъ? прошептала Ида Николаевна съ звукомъ ужаса.

— Здѣсь нѣтъ... и въ Петербургѣ нѣтъ...

Сдержанный вздохъ вылетѣлъ изъ ея груди. Она слегка отвернула голову, и двѣ слезы — Ида Николаевна увидала это — скатились по блѣднѣющимъ щекамъ.

— Гдѣ же, гдѣ?.. повторяла Ида Николаевна, растерянно озираясь и чувствуя, какъ это слово леденитъ и ужасаетъ ее, какъ въ немъ засѣла вся агонія ея души.

— Не знаю, выговорила тихо Клавдія Андреевна: — но онъ не придетъ, не вернется...

— Но это невозможно, это — безуміе, это...

Она не кончила и громко разрыдалась. Клавдія Андреевна не стала ее утѣшать, а молча поднялась, подошла къ ломберному столу, раскрыла бюваръ, вынула изъ него какое-то письмо на бумагѣ большого формата и вернулась къ дивану.

— Вотъ что онъ мнѣ написалъ, начала она, когда прекратились рыданія Иды Николаевны: — прочтите.

— Онъ васъ видѣлъ?

— Нѣтъ; я даже не знала, что Михаилъ Петровичъ живетъ здѣсь... Только недавно, недѣли съ двѣ тому назадъ, госпожа Кильдіарова упомянула вашу фамилію.

Ида Николаевна протянула руку и почти вырвала письмо у Клавдіи Андреевны.

— Прочтите, выговорила та и опять отвернулась.

Глаза Иды Николаевны забѣгали по строчкамъ. Она произносила мысленно слова и останавливаясь на нѣкоторыхъ. Но вѣдь она уже читала это письмо? Или съ такимъ же содержаніемъ. Когда? Да сегодня, у себя. И въ томъ, и въ этомъ письмѣ говорилось одно и тоже. И тамъ, и здѣсь Михаилъ Петровичъ винилъ во всемъ одного себя, называлъ и ее, и первую свою жену жертвой. Только въ этомъ онъ еще сильнѣе каралъ себя, еще горше и глубже чувствовалъ свою вину, еще горячѣе просилъ о прощеніи.

Прощеніе у ней? За что?

Глаза Иды Николаевны гнѣвно обратились на Клавдію Андреевну. Та сидѣла, опустивъ голову, и перебирала пальцами пра-

====page 60====

вой руки конецъ своей пелеринки. Ея поза, ея лицо, ея взглядъ снова обезоружили Иду Николаевну.

— Это — безуміе! закричала она и тотчасъ же встала.

— Нѣтъ, другъ мой, это — не безуміе.

Отвѣтъ Клавдіи Андреевны не возмутилъ ея; она какъ-то сразу помирилась со словами: «другъ мой».

— Что же это? уже сосредоточеннѣе и тверже выговорила она.

— Я понимаю что... и вы поймете, когда ваше горе стихнетъ хоть сколько-нибудь.

И только-то? И за такимъ отвѣтомъ она бѣжала къ этой женщинѣ? Да не насмѣшка ли это? Не кроется ли тутъ комедія? Ее обманываютъ, дурачатъ, какъ глупую дѣвчонку!.. О! если такъ...

Она вся выпрямилась, и какое-то вызывающее слово готово было слетѣть съ ея устъ; но опять видъ Клавдіи Андреевны заставилъ ее стихнуть.

— Вы поймете, выговорила та, поднявшись также со стула. — И вамъ нужно понять. Ни вы, ни я, никто не долженъ обвинять его въ чемъ-нибудь.

Она еще что-то хотѣла сказать, но посмотрѣла на часы и, подавая руку Идѣ Николаевнѣ, докончила:

— Мнѣ пора. Не осудите... Должна на урокъ... Мои дѣвочки ждутъ... Мы увидимся. Если вы не придете ко мнѣ — я приду. Такъ я васъ не оставлю... Вы видите, что онъ мнѣ пишетъ... Но еслибъ онъ и ничего не писалъ, я бы пришла сама... я сегодня сбиралась...

— Я приду, чуть слышно вымолвила Ида Николаевна.

Они молча пожали другъ другу руки. Клавдія Андреевна проводила ее и въ дверяхъ сказала:

— Приходите вы ко мнѣ. Такъ лучше. Я вечеромъ каждый день дома.

И обняла ее.

XI.

На площадкѣ, тронувъ пуговку электрическаго звонка у входныхъ дверей, Ида Николаевна оглянула металлическую дощечку и прочла про себя: «Михаилъ Петровичъ Мещеринъ». Рука ея опустилась. Взглядъ совсѣмъ потухъ. Она готова была снова бѣжать изъ дому.

Въ передней съ радостнымъ лаемъ кинулась къ ней собачка. Чепчикъ Поли смотрѣлъ какъ-то особенно франтовато въ этотъ

====page 61====

день. Солнце проникало и въ переднюю. Двери въ кабинетъ и въ гостиную были полуотворены. Изъ кабинета виднѣлась часть краснаго кресла. Глубь гостиной съ зеленью и портьерами манила къ себѣ. Но ей «коробочка» впервые показалась гробомъ.

Даже и не гробомъ — чѣмъ-то хуже, безотраднѣе, безжизненнѣе. Она прошла беззвучнымъ и задержаннымъ шагомъ въ свой кабинетъ, открыла ящикъ въ письменномъ столѣ, вынула оттуда его письмо и ушла въ него.

Такъ она просидѣла больше часа. Теперь она знала его наизусть; каждое слово, каждая запятая, каждый росчеркъ сидѣли въ ея головѣ. Но содержаніе, мотивы были темны попрежнему.

«Почему?» повторяла она уже не растерянно, не съ агоніей ужаса, какъ утромъ и у Клавдіи Андреевны, а подавленно, въ глубокомъ недоумѣніи. Она еще яснѣе чувствовала, что сама не дастъ на это настоящаго отвѣта. За отвѣтомъ она еще разъ пойдетъ къ той женщинѣ.

Сначала она выговорила про себя: «та женщина», а во второй разъ назвала ее: «Клавдія Андреевна». И это имя ей не было ненавистно... Нѣтъ, нисколько! Въ немъ даже зазвучало что-то близкое, теплое, что-то такое, къ чему можно припасть, найдти убѣжище, освѣтить себѣ все...

Да, освѣтить... Все понять съ ея указаніемъ. Это — не рабство, не малодушіе, а признаніе ея превосходства, ея пониманія, ея долгаго опыта. Она и теперь уже видитъ: какая это женщина. Если онъ съ той не могъ жить, то какъ же ему было жить съ ней?.. Это и теперь понятно, но не такъ, какъ пояснитъ Клавдія Андреевна. А теперь-то что ей дѣлать, чего ждать? Отъ прежней жизни уже — нечего...

Глаза Иды Николаевны оторвались отъ письма и невольно обратились къ кабинетному портрету. Точно живое глядѣло оттуда лицо Михаила Петровича. Взглядъ былъ, въ особенности, вѣрно схваченъ. Въ немъ она прочла неизсякаемую тревогу, безконечное какое-то исканіе; этотъ блуждающій, расходящійся взглядъ, казалось ей, говорилъ:

«Не найду я себѣ никогда дѣла по душѣ. Кто свяжетъ со мною свою судьбу — будетъ страдать; я долженъ во-время удалиться».

Такія точно слова вылетали изъ этого взгляда. Она не могла думать иначе. И вдругъ, когда она оторвала глаза отъ портрета, перешла въ спальню и стала снимать съ себя перчатки, внутри ея всплылъ вопросъ: «Но кто тебѣ сказалъ, что онъ погибъ для тебя, что онъ не вернется?»

И радость охватила ее отъ этого вопроса, лишеннаго всякой

====page 62====

цѣны и силы... Она могла его задать себѣ и гораздо раньше. Однако, она этого не сдѣлала... Можетъ вернуться, но что тогда? Какою найдетъ онъ ее? Да все такой же глупенькой, неразвитой, мелкой въ своихъ идеяхъ и желаніяхъ, неспособной идти съ нимъ рука объ руку... Развѣ это не такъ?.. Она воображала только себѣ, что любитъ его безъ памяти, а, въ сущности, что же она дѣлала во имя этой любви? Ухаживала за нимъ, когда онъ былъ боленъ? Да, вѣдь, на это способна всякая безграматная сидѣлка... А въ послѣдній годъ, за границей и здѣсь, она не умѣла понять его, не хотѣла себя самое преобразить, переродить...

Недостойной никакой жалости казалась себѣ Ида Николаевна, и ея чувство перешло въ одинъ большой приговоръ надъ самой собой...

И зачѣмъ она хоть недѣлю, хоть три-четыре дня, останется здѣсь, въ этой коробочкѣ? Здѣсь все ей было дорого; но она не имѣетъ права продолжать жить здѣсь... Что такое она, сама по себѣ, какъ женщина, какъ Ида Николаевна, какъ существо, способное на какое-нибудь дѣло?..

Ничтожество, круглое ничтожество!.. И она смѣетъ плакать и убиваться!..

Съ этой минуты «коробочка» предстала передъ ней, какъ живой упрекъ, какъ ѣдкое воспоминаніе о томъ безсмысленномъ «прозябаніи», какимъ она себя убаюкивала, не замѣчая даже, что въ мужѣ происходитъ роковая борьба...

Поскорѣе бы сумерки. Она не будетъ зажигать свѣчей. И обѣдать она не хочетъ, да и не можетъ сѣсть одна передъ всѣмъ этимъ хрусталемъ, посреди разныхъ вещей, которыми она такъ недавно идіотски любовалась и, какъ безсмысленная нянька, слѣдила за расположеніемъ духа Михаила Петровича.

— Не накрывайте на столъ, приказала она Полѣ и ушла опять въ спальню, забилась въ темнѣющій уголъ и, чуть дыша, сидѣла такъ часъ, два, три...

Опять воспринимала она тишину всей «коробочки», какъ недавно, когда она, послѣ того обѣда, съ котораго «началось» — сѣла за пьянино и стала прислушиваться къ каждому дуновенію, къ каждому сотрясенію воздуха и такъ наслаждалась, такъ искала жизненной радости, такъ вбирала ее въ себя.

Господи!.. Все это погибло! И навсегда! навсегда! Такъ она уже не будетъ жить и не должна...

Въ темнотѣ тѣло Иды Николаевны заколыхалось, и раздались сдавленныя, безпомощныя, надрывающія рыданья...

Она совсѣмъ ослабла... Темнота начала пугать ее. Разбитая,

====page 63====

еле двигаясь, доплелась она ощупью до своего кабинета, и, въ ту самую минуту, когда нащупывала столъ, въ передней громко позвонили.

Ида Николаевна вскрикнула и упала — силы оставили ее...

Пришла она въ себя — на большомъ креслѣ. И только раскрыла вѣки, увидѣла въ полусвѣтѣ комнаты мужскую фигуру: сѣдая бородка, широкое лицо, каріе глаза, испуганно обращенные къ ней... А выше — темя, съ проборомъ посрединѣ, съ рѣдкими сѣдыми же волосами.

Это — не онъ! Она выпрямилась, схватилась потомъ за свое лицо обѣими руками и тутъ только узнала, кто это.

— Боже мой! Я васъ такъ встревожилъ моимъ приходомъ, слышался ей мало знакомый голосъ.

— Вы... господинъ Рябининъ? спросила она: имя и отчество его она не смогла уже припомнить.

— Да, да, все также испуганно и тихо отвѣтилъ онъ. — Ради Бога... не утруждайте себя... вотъ мы васъ уложимъ въ постель.

И онъ кивнулъ головой Полѣ, стоявшей тутъ же, ближе къ двери, съ широко раскрытыми глазами, полными тупого испуга.

— Нѣтъ, не нужно, я — ничего, говорила она и привстала. — Перейдемте въ гостиную... Поля, дайте лампу.

Рябининъ — это былъ дѣйствительно онъ — нерѣшительнымъ шагомъ перешелъ за Идой Николаевной въ гостиную. Тамъ она опустилась на диванъ; но лицо, хоть и очень блѣдное, было уже безъ признаковъ физическаго изнеможенія.

Она обратила къ нему свои большіе довѣрчивые глаза и силилась хоть немного улыбнуться... Въ гостиной, отъ лампы съ большимъ абажуромъ, стоялъ полусвѣтъ; но Ида Николаевна замѣтила тотчасъ же, что руки у Рябинина вздрагиваютъ и вся кровь прилила ему къ лицу... Она видѣла также, что и губы его точно дрожатъ, что онъ не знаетъ, какъ ему подавить свое волненіе.

— Я пораженъ, началъ онъ, почти задыхающимся голосомъ. — Я только сегодня, по письму вашего... (онъ запнулся) мужа понялъ, на какое фатальное намѣреніе онъ пошелъ... такъ безвозвратно...

— Безвозвратно, повторила Ида Николаевна и подумала: — я знаю, ты мнѣ ничего новаго не скажешь.

— И я никакъ не воображалъ, что Михаилъ Петровичъ, обращаясь ко мнѣ такъ недавно съ просьбой быть совѣтникомъ при выраженіи его послѣдней воли...

«Что онъ говоритъ? думала Ида Николаевна, опершись на ла-

====page 64====

донъ лѣвой руки: — какая послѣдняя воля? Я ее знаю, она — неизмѣнна».

— Онъ даже, шутя, продолжалъ уже живѣе Рябининъ: — спрашивалъ меня, доволенъ ли я имъ, какъ бывшимъ слушателемъ, съумѣлъ ли онъ изложить все по формѣ и духу десятаго тома...

— Десятаго тома? вдругъ спросила Ида Николаевна, и ротъ ея раскрылся въ недоумѣвающую улыбку.

— Какже, какже! напряженно вскричалъ Рябининъ: — и мало этого, онъ мнѣ говоритъ: «вотъ видите, Сергѣй Сергѣевичъ, какая судьба... Я вамъ, когда-то, по двумъ билетамъ отвѣчалъ: о личныхъ отношеніяхъ супруговъ между собою; а потомъ о поголовномъ и поколѣнномъ наслѣдованіи.»

— Какъ? переспросила Ида Николаевна и опять усмѣхнулась.

— Такая есть премудрость: поколѣнный и поголовный порядокъ наслѣдства. «Вотъ, говоритъ мнѣ тогда Михаилъ Петровичъ, пришлось и самому сочинять такой документъ, гдѣ и личныя отношенія входятъ, и порядокъ наслѣдства».

«Бѣдный, думала Ида Николаевна, слушая возбужденную рѣчь Рябинина: — это онъ все старается шуточкой скрасить... Зачѣмъ! Я, вѣдь, все знаю».

И вдругъ весь этотъ человѣкъ, и съ его умомъ, и съ тѣмъ, что она слыхала про его знанія, даровитость, жизненную энергію — показался ей тамъ, гдѣ-то, гдѣ происходила вся суета ежедневной жизни... Ей уже захотѣлось прервать его рѣчь возгласомъ: «Да чему же вы изумляетесь... Такъ должно было случиться!» И она знала, что, вотъ, завтра же свидится она съ Клавдіей Андреевной, и та ей все освѣтитъ, а изъ мужчинъ, какъ-бы они ни были учены и умны, никто не скажетъ настоящаго слова...

— Но я пораженъ! началъ опять прерывающимся голосомъ Рябининъ и завозился на креслѣ.

— Такъ надо было, чуть слышно вымолвила Ида Николаевна и больше ничего не сказала.

— И что же это за общество, что за культурная жизнь, откуда такіе хорошіе люди, какъ вашъ мужъ, бѣгутъ, разрывая самые кровные узы!..

«Я уже это слышала, думала тѣмъ временемъ Ида Николаевна. — Кажется Кривцовъ, говорилъ тоже... Но мнѣ — не то нужно... Завтра я увижу Клавдію Андреевну».

И передъ глазами ея прошло точно облако... Она провела по лбу ладонью и ощутила влажность кожи.

«Что это со мной?» подумала она: — точно въ жаръ хочетъ бросить? Здѣсь, вѣдь, не жарко, въ гостиной.»

====page 65====

И до нея гораздо смутнѣе сталъ доходить голосъ Рябинина.

— Его воля установляетъ васъ наслѣдницей, выговорилъ онъ съ удареніемъ и наклонилъ голову въ ея сторону.

— Меня? строго переспросила она.

— Ему угодно было избрать форму дарственной записи.

— Записи? повторила Ида Николаевна...

— Да, иначе какъ же... одно его... исчезновеніе не составляетъ еще, до извѣстнаго срока, рѣшительнаго факта въ дѣлѣ наслѣдованія.

«Вотъ, опять въ жаръ бросило», подумала Ида Николаевна и про себя выговорила еще разъ слово, никогда ею не слыханное: «запись».

— Все, что онъ обозначилъ въ этомъ актѣ, съ минуты его подписанія, принадлежитъ вамъ... и мой долгъ...

— Зачѣмъ? прервала она его и протянула ему руку. — Мы послѣ объ этомъ.

«И я возьму все?.. Зачѣмъ?» пронеслось въ головѣ Иды Николаевны.

Стѣны гостиной давили ее... Она задыхалась, какъ въ настоящемъ гробу.

— Вы мнѣ позволите явиться въ другой разъ... вамъ теперь слишкомъ тяжело, заговорилъ Рябининъ и приподнялся, протягивая ей обѣ руки.

Она поглядѣла ему въ глаза, и опять та же мысль прошла въ ея головѣ:

«Я, вѣдь, все знаю, что онъ скажетъ мнѣ въ утѣшеніе».

И, припомнивъ странное слово «запись», она прибавила про себя:

«Это — все вздоръ!.. до меня оно не касается».

Тяжело поднялась она съ мѣста, и, еслибъ гость не поддержалъ ее, она бы непремѣнно упала.

Рябининъ довелъ ее до ея кабинетика и опять растерялся. На зовъ его прибѣжала Поля, и они оба понесли ее къ кровати.

«Ахъ, какъ сладко... говорила про себя Ида Николаевна, чувствуя, что отъ головы и отъ сердца отливаетъ все больше и больше. — Еслибъ такъ заснуть и... на вѣки!»

Она лежала уже въ постели. Слабость совсѣмъ охватила ее, и только на мгновеніе въ головѣ всплывала какая нибудь мысль, или отрывокъ фразы, или смутный образъ...

— Миша! пробормотала она черезъ пять минутъ: ей почудилось, что онъ вошелъ въ спальную, какъ всегда, съ часами въ рукахъ и тихо приближается къ своей кровати...

====page 66====

Потомъ — другая комната, сѣрая, съ ночникомъ. Видѣнъ чепчикъ сидѣлки и ея глухой, холодный голосъ: — «Madame expire!»

— И я, и я!.. вскрикнула она, и ею овладѣло неудержимое желаніе: исчезнуть, уйдти въ ничто, не возвращаться больше къ этой жизни... Въ головѣ стала холодящая, но пріятная ей пустота... Ноги и руки нѣмѣли — и она все это чувствовала, капля по каплѣ...

Но вотъ ей хочется что-то сказать въ послѣдній разъ... той... оставшейся въ живыхъ... Клавдіи Андреевнѣ... но она не можетъ.

Да вотъ и сама Клавдія Андреевна всплыла и мгновенно пропала.

Все заволокло. Сознаніе замерло.

XII.

— Мамаша, мамаша! кричитъ Ида Николаевна и обливается во снѣ слезами.

Ей снится, что ея мать уводятъ отъ нея насильно какіе-то мохнатые, не то люди, не то звѣри, а ее самое бросаютъ въ желѣзную клѣтку.

— Пустите! вскрикиваетъ она еще сильнѣе и просыпается.

Полусвѣтъ. Сначала она не можетъ распознать, гдѣ она... Это — спальня. Вотъ бѣлѣются изразцы печки. Надъ умывальникомъ рѣзная этажерка съ баночками и коробочками... а тамъ вонъ вѣшалка... И кровать Михаила Петровича... Но отчего же она пуста?

Ида Николаевна привстала, схватилась за голову, со страхомъ обвела глазами всю комнату — и все вспомнила... Голова опустилась тотчасъ же на подушку. Глаза были влажны... Она вспомнила, что плакала во снѣ... Потомъ она ощупала еще разъ голову. На лбу у ней холодящая примочка, по всей комнатѣ ходитъ запахъ какого-то спирта. Лампадка стоитъ, должно быть, позади, на туалетномъ столикѣ.

Кто-то точно пошевелился на креслѣ, въ углу, около шифоньерки.

— Кто это? пугливо окликнула Ида Николаевна и тутъ только почувствовала слабость и легкую боль въ головѣ.

— Это — я, раздалось изъ угла.

«Чей это голосъ? спросила про себя Ида Николаевна и тревожно еще разъ оглянулась.

Къ кровати подошелъ кто-то и сѣлъ у ногъ ея, на круглый

====page 67====

табуретъ. Сѣдая женская голова съ черной косынкой на маковкѣ и сѣрая пелеринка были ей знакомы.

Ахъ, да это она, Клавдія Андреевна...

— Вы! радостно крикнула Ида Николаевна, и рука ея схватилась за край одѣяла.

— Что вы, что вы! нельзя вамъ, у васъ жаръ...

Клавдія Андреевна поднялась и обѣими руками придержала одѣяло, наклонясь надъ нею.

— Я такъ рада... заговорила Ида Николаевна, смотря на нежданную гостью во всѣ глаза.

— Тс, тс, не говорите; вамъ нельзя напрягаться, вы все время были въ забытьи...

— Какъ же вы у меня... зашептала Ида Николаевна. — Я такъ бы хотѣла все знать.

— И узнаете, другъ мой, узнаете. Позвольте, я вамъ перемѣню компрессъ... И подушки у васъ совсѣмъ сбились.

Компрессъ былъ положенъ другой, подушки взбиты. Все это Клавдія Андреевна дѣлала ловко, неспѣшно, поглядывая боковымъ взглядомъ на больную. Ида Николаевна также слѣдила за ней глазами и нѣсколько разъ порывалась говорить.

— Вамъ хочется пить? спросила ее Клавдія Андреевна, присаживаясь опять на табуретъ.

— Не очень. Сядьте. Не безпокойтесь такъ обо мнѣ... Скажите, какъ вы попали сюда?

— Тс, пожалуйста, помолчите...

Клавдія Андреевна сдѣлала жестъ правой рукой и добродушно повела бровями.

— Не буду, кротко прошептала Ида Николаевна.

Ей, въ эту минуту, хотѣлось только слушать. Она чувствовала, что тѣло ея — въ лихорадкѣ, но болѣзнь не пугала ея, а скорѣе радовала. Вотъ она слегла, пролежала въ забытьи сутки, раскрыла глаза, и та женщина, которую она такъ жаждала видѣть — около нея, у кровати, сама пришла...

Она отвела глаза отъ фигуры Клавдіи Андреевны и остановила ихъ на пустой кровати. Спальня тотчасъ же показалась ей совсѣмъ другой: сердце сжалось, глаза наполнились слезами. Еслибъ ей только позволили, она убѣжала бы отсюда... Но куда?.. Въ его кабинетъ. Тамъ все еще сильнѣе напоминаетъ его. Въ свой кабинетикъ... тамъ стоитъ его портретъ. Въ столовую... сядетъ она къ столу напротивъ — пустое мѣсто...

— Докторъ будетъ позднѣе, тихо проговорила Клавдія Андреевна.

— Зачѣмъ?

====page 68====

— Какъ зачѣмъ?

Клавдія Андреевна сдержанно засмѣялась. Она положила правую руку на постель и продолжала шутливо:

— Вы уже не бунтуйте... Еще денёкъ въ постели, и будете на ногахъ.

— Зачѣмъ?.. уже съ другимъ выраженіемъ повторила Ида Николаевна.

— Такіе вопросы мы съ вами еще успѣемъ позднѣе задавать...

— Ну. хорошо, прошептала Ида Николаевна и кротко сложила руки на груди.

Голова у ней ослабла; въ глазахъ стало мутиться. И опять она впала въ забытье. Сколько она въ немъ оставалась — она не знала. Когда она открыла глаза и пришла въ полное сознаніе, было уже свѣтло. Солнце врывалось въ спальню сквозь щели въ опущенныхъ гардинахъ.

Первый взглядъ ея былъ на табуретъ. На табуретѣ сидѣла Клавдія Андреевна. Разглядѣть ее можно было теперь вполнѣ: каждую морщинку, каждую прядь волосъ, каждую складку на платьѣ. Лицо заботливое, нѣсколько задумчивое, но доброе, открытое. Вотъ такой Ида Николаевна всегда воображала себѣ «настоящую серьёзность». Серьёзность безъ жестокости, и порядочность. И о такой порядочности всегда мечтала она. Въ себѣ она не признавала ни того, ни другого.

Какъ ей нравятся эти сѣдые волосы, гладко приглаженные на вискахъ. И очертаніе рта, и поворотъ шеи. Все въ этой женщинѣ ей мило. Неужели она могла идти къ ней съ гнѣвнымъ чувствомъ въ груди? Вѣдь, она способна была тогда на всякую выходку... самую дикую, самую возмутительную. Эта женщина чиста и непорочна. Никакой злой умыселъ не можетъ забраться въ эту благородную голову.

Второй взглядъ Иды Николаевны былъ на пустую кровать. На ней все еще лежали подушки и одѣяло, нетронутыя, съ чистой простыней. Она отвела лицо, но сдержала въ себѣ наплывъ холодящей горечи.

«Это послѣ, подумала она вслѣдъ затѣмъ: — я не смѣю предаваться моему горю... Вѣдь, и она его любитъ. Она не переставала его любить. И молчитъ, и все понимаетъ, и меня научитъ все понять».

— Здравствуйте, поздоровалась она съ Клавдіей Андреевной.

— Не напрягайте себя! Докторъ...

— Ахъ, я знаю... Теперь я, право, ничего... Слабость прошла, увѣряю васъ... Мнѣ такъ хочется... говорить съ вами.

====page 69====

И ей показалось, что она — точно маленькая-маленькая дѣвочка... Вся бурная тревога послѣднихъ дней отошла куда-то, въ темную даль. И она заново будетъ начинать жизнь, учиться съизнова, надѣнетъ платье ученицы... вотъ такое же сѣренькое, какъ у Клавдіи Андреевны, съ пелеринкой...

— Сейчасъ будетъ докторъ, выговорила Клавдія Андреевна, поднимаясь съ мѣста.

— Я здорова.

— Это вамъ такъ кажется.

Ида Николаевна слушала почти съ радостью этотъ низковатый, нѣсколько картавый, степенный, изящный голосъ, и думала:

«Она здѣсь... сидитъ безсмѣнно у моей кровати. А, вѣдь, у ней есть уроки, школа... Она этимъ живетъ. Ахъ, какъ это гадко. Развѣ я стою?»

— Послушайте, громкимъ шепотомъ заговорила она.

— Что, что?

Клавдія Андреевна откликнулась, какъ отвѣчаютъ дѣтямъ; но это ея не обидѣло.

— Вы все для меня бросили... ваша школа... Я не хочу, я не стою... Это нехорошо!

Слезы крупными каплями уже стояли въ ея глазахъ.

— Ошибаетесь, другъ мой, спокойно отвѣтила Клавдія Андреевна: — я и вчера, и третьяго дня ходила къ моимъ дѣвочкамъ, да и сегодня еще успѣю сходить и дать урокъ — вотъ какъ только провожу доктора. Онъ долженъ сейчасъ быть.

И, не дожидаясь возраженія Иды Николаевны, она стала уставлять стклянки на ночномъ столикѣ, а потомъ подошла къ умывальнику и обтерла его губкой.

«Все сама... думала, глядя на нее, Ида Николаевна: — а что же Поля?.. И Ловизѣ нечего теперь дѣлать».

— Послушайте!..

Голова Клавдіи Андреевны неспѣшно обернулась въ ея сторону.

— Зачѣмъ вы сами... горничная можетъ.

— Никого не нужно... только будутъ мѣшать, отвѣтила она съ чуть замѣтнымъ движеніемъ нижней губы.

«Ей не нужно, вдругъ устыдила себя Ида Николаевна: — а я сейчасъ требую горничную... А развѣ у меня есть моя прислуга? Я и сама-то лежу въ чужой квартирѣ... И на доктора у меня нѣтъ своихъ средствъ. А я — горничную!»

Сильный румянецъ покрылъ мгновенно ея щеки. Она начала

====page 70====

съ новымъ, еще болѣе умиленнымъ чувствомъ глядѣть на Клавдію Андреевну.

— Вотъ и докторъ позвонилъ, сказала та, оправляя одѣяло на Идѣ Николаевнѣ.

— Какой?

— Вы его не знаете... Ваша Поля привела отсюда же изъ дому... военный, добавила Клавдія Андреевна съ улыбкой и чуть слышно.

Въ кабинетикѣ заслышались по ковру сдержанные, подтянутые шаги со шпорами. Ида Николаевна давно, очень давно, не слыхала этого звука. Онъ показался ей страннымъ, и опять она почувствовала себя дѣвочкой, которой будутъ сейчасъ смотрѣть въ горло, оттянувъ языкъ дессертной ложкой и прорѣжутъ нарывъ, какъ бывало давно-давно, въ дѣтствѣ, когда она такъ часто заболѣвала горломъ.

— Онъ — хорошій, успѣла ей шепнуть Клавдія Андреевна.

Докторъ остановился въ дверяхъ и вытянулъ впередъ голову. Ида Николаевна увидѣла худощаваго блондина, съ совершенно овальнымъ лицомъ и длинными, мягкими русыми усами. Военный сюртукъ сидѣлъ на немъ мѣшковато, застегнутый на всѣ пуговицы. Она поглядѣла и на часовую цѣпочку, и на толстый перстень съ печатью на указательномъ пальцѣ.

И вдругъ передъ ней, точно живая, встала фигура доктора Фигуровскаго. Ей сдѣлалось жаль его. Она бы теперь хоть однимъ глазкомъ поглядѣла на него. Онъ бы ее перенесъ къ тому утру, когда въ кабинетѣ вышелъ такой досадный для нея разговоръ.

«Опять я!» удержалась Ида Николаевна и сдѣлала усиліе, чтобы выкинуть изъ головы и внѣшній обликъ Викентія Кондратьевича, и его голосъ, и его мудреныя слова.

Подойдя къ кровати, военный докторъ улыбнулся въ лицо Идѣ Николаевнѣ и вопросительно поглядѣлъ на Клавдію Андреевну.

— Сонъ хорошъ былъ у нихъ? проговорилъ онъ, еще болѣе въ сторону.

«Вѣдь, это онъ меня называетъ «онѣ», подумала Ида Николаевна и улыбнулась.

— Да, кратко и значительно подтвердила Клавдія Андреевна.

— Позвольте вашу температуру...

Онъ вынулъ изъ кармана узенькій термометръ и, передавъ его Клавдіи Андреевнѣ, прибавилъ:

— Вотъ сюда...

Ида Николаевна смотрѣла на стеклянную трубочку, точно ждала, что изъ этого «фокуса» что-нибудь выйдетъ.

Голова доктора, довольно коротко остриженная, наклонилась

====page 71====

надъ ея грудью. Волосы она видѣла передъ самыми глазами и отъ нихъ шелъ запахъ помады.

«Пахнетъ офицеромъ», подумала она и вспомнила, что въ дѣтствѣ гвоздичной помадой помадился какой-то военный. Онъ бралъ ее часто на колѣни, и она проводила пальцами по его эполетамъ и волосамъ... Этотъ запахъ помады такъ и пахнулъ на нее совсѣмъ новой жизнью. Ей сдѣлалось даже весело, или что-то близкое къ веселому настроенію начало охватывать ее.

За термометромъ, докторъ вынулъ костяную дощечку и молоточекъ. Онъ заставилъ ее приподняться и долго стукалъ и по груди, и по спинѣ. Ей дѣлалось немного щекотно, немного смѣшно. Лицо у доктора было такое степенное; а ей казалась вся эта стукотня дѣтской забавой. Она никогда не была больна... Стучали ли въ грудь ея матери, когда она опасно занемогла?.. Нѣтъ, никогда не стучали; у ней съ третьяго же дня открылся жестокій тифъ...

— Сколько градусовъ? тихо и раздѣльно спросила доктора Клавдія Андреевна.

— Тридцать восемь...

— Это почти нормально...

— Да, маленькое повышеніе.

«Она все знаетъ», подумала Ида Николаевна и съ улыбкой сказала доктору:

— У меня только слабость въ головѣ... а я бы встала.

— Никто вамъ не позволитъ, отвѣтила за доктора Клавдія Андреевна.

— Онѣ правы, стыдливо выговорилъ докторъ и, взявши ея руку, началъ считать біеніе пульса...

— Лекарство — тоже?

— Нѣтъ-съ, двѣ облаточки по два грана...

«Двѣ облаточки», повторила про себя Ида Николаевна и закрыла глаза.

Докторъ почти беззвучно отретировался изъ спальной...

Она слышала, какъ его шаги замерли на коврѣ кабинетика.

— Еще два денька, говорила ей тихо Клавдія Андреевна: — и вы на ногахъ...

— Не будете запрещать мнѣ слушать васъ?

— Нѣтъ.

«Мнѣ бы еще забыться на два денька», страстно пожелала Ида Николаевна и отдалась пріятной, полудремотной слабости.

====page 72====

XIII.

Не черезъ два, черезъ три дня, она сидѣла, въ своемъ кабинетикѣ на креслѣ, около лампы, а противъ нея, на диванѣ помѣщалась Клавдія Андреевна... Нездоровье прошло. Самъ докторъ сказалъ, что хину можно оставить; но выходить запретилъ еще дня на два...

А ей такъ хотѣлось побѣжать туда, въ комнату Клавдіи Андреевны, быть далеко отъ «коробочки», тамъ услыхать, наконецъ, настоящее вѣщее слово... Но выходить ей не велятъ; Клавдія Андреевна не позволитъ. Она смотритъ на свою «гостью», и ей стыдно дѣлается собственной тревожности... Но какъ же ей можно дышать прежде, нежели она не спроситъ, уже въ послѣдній разъ: «безвозвратно или нѣтъ?»

Клавдія Андреевна сидитъ, и въ рукахъ у нея работа. Она точно собирается просидѣть такъ цѣлый вечеръ, невозмутимо, въ тихихъ разговорахъ.

— Я здорова, проговорила Ида Николаевна, выпрямляясь. И краска охватила ея щеки.

Ихъ взгляды встрѣтились. Молча отвѣтила ей Клавдія Андреевна: «не надѣйся, говорили ея степенные и глубокіе глаза: — онъ не вернется; но ты не смѣешь предаваться малодушію».

Ее всю потрясло. Она опустилась на полъ и упала головой въ колѣни Клавдіи Андреевны.

— Хотите вы свято хранить его память? слышался ей низкій, убѣжденный, слегка вибрирующій голосъ; — вѣдь да? Не обижайте же его мыслію, что онъ пошутилъ, подурачился, что онъ вернется, помучивъ васъ, сюрпризомъ!.. Нѣтъ, этому не бывать. Да онъ и никогда не былъ человѣкомъ безъ принциповъ... Несчастный онъ былъ всегда человѣкъ... вотъ его вина...

«Да, несчастный, такъ его и надо звать», повторила про себя Ида Николаевна — и горе, жгучее, нестерпимое, которое только-что передъ тѣмъ овладѣло ею, точно замерло...

— Сядьте, сядьте вотъ сюда, рядомъ со мною, на диванъ... не сдерживайтесь, плачьте, забудьте, что я — посторонній человѣкъ.

— Вы!.. вырвалось у Иды Николаевны, и она привлекла къ себѣ Клавдію Андреевну.

— Я имѣла время все передумать. Вы, должно быть, про меня ничего не знали? Но не можетъ быть, чтобы онъ скрылъ отъ васъ свой первый бракъ.

====page 73====

— Нѣтъ, нѣтъ! стремительно вскричала Ида Николаевна: — онъ ничего не скрывалъ. Я сама все забыла.

— Онъ не могъ скрыть. Да и я не стану его оправдывать. Не нужно этого. Мнѣ въ вашу-то душу хочется уйдти. Для васъ — все это дико, нелѣпо, безсмысленно. Вы не могли вѣрить, что не другая женщина отняла его у васъ. И я, будь я двадцатью годами моложе, точно тоже бы чувствовала.

Клавдія Андреевна перевела духъ и искоса поглядѣла на Иду Николаевну.

— Много ли я васъ знаю... Есть ли недѣля? А я вижу: какъ чуждо вамъ все то, что отняло у васъ дорогое существо. Какой вы, посреди насъ — малый младенецъ! Не взвидѣлись вы, какъ нашъ русскій недугъ подползъ и обокралъ васъ, а живаго человѣка угналъ... невѣдомо куда!..

— Нѣтъ, не то, не то вы мнѣ скажите! опять также порывисто перебила Ида Николаевна, точно боясь, что она услышитъ повтореніе того, что въ этой самой квартирѣ уже говорили ей и Рябининъ, и Кривцовъ.

— Какъ не то? удивленно переспросила Клавдія Андреевна. — Что же другое?.. Вѣдь, не правда ли, когда вы съ нимъ встрѣтились, вы и не подозрѣвали, что можетъ человѣкъ такъ страдать отъ какой-то нравственной болѣзни, отъ сознанія своей даромъ прожитой жизни?..

— Развѣ онъ даромъ жилъ?..

— Да, отвѣтила Клавдія Андреевна — и вздохнула.

— Даромъ? онъ? Миша?

— Даромъ. Ничего не вышло изъ его порываній. Военный службы не захотѣлъ. Бросился учиться. Потерялъ массу времени. Кидался на книжки, увлекался всякими умниками, вѣрилъ въ то, что ему откроется широкое поприще... Таланта ему природа не дала. Пошлыхъ побужденій также. Онъ потратилъ и средства, и время, и здоровье на одни порыванія; а потомъ — испугался унизительной нищеты, сталъ работать, чтобы добыть себѣ независимость. На это опять ушло нѣсколько лѣтъ... Вотъ въ концѣ-то этого добыванья себѣ куска хлѣба мы и разстались.

Она закрыла глаза на одно мгновеніе, и немного поникла головой...

— Я тогда была другой вѣры. Я мечтала для него о такой женщинѣ, которая бы...

— Онъ мнѣ все передавалъ... я знаю...

— Мнѣ все еще казалось тогда, что личное счастье можетъ поднять, встряхнуть такихъ людей!.. Теперь только я вижу, что

====page 74====

не спасетъ ихъ никакая женская любовь... Нѣтъ такой женщины, не народились еще онѣ. Никто тутъ не былъ виноватъ: ни я, ни онъ, ни вы. Человѣкъ со стороны выслушаетъ все это и скажетъ: «онъ убѣжалъ отъ угрызеній совѣсти... Вотъ вамъ и письмо его — читайте!» Нѣтъ, это — не то... Возвратъ къ прошедшему — случайная вещь. Услыхалъ ли бы онъ мое имя, или не услыхалъ — онъ долженъ былъ такъ кончить... Это былъ одинъ толчекъ... Михаилъ Петровичъ готовъ былъ всегда и работать, и дѣлать добро, и жертвовать собой, но онъ всегда, ото всѣхъ и отъ всего требовалъ...

— О, да! вырвалось у Иды Николаевны.

— А въ русской жизни требовать нельзя — можно только тратить себя на другихъ, отдавать безъ устали умъ, честность, знанія, все, все...

Голосъ Клавдіи Андреевны нѣсколько поднялся, а концы фразъ точно отдавались въ груди; по спинѣ Иды Николаевны пробѣжала нервная дрожь. Она слушала безъ напряженія; слова были знакомыя; но смыслъ ихъ открывалъ новый просвѣтъ... Ей показалось, что она когда-то чувствовала, хоть и не сознавала ясно, что это за чудная русская жизнь, куда она попала не по своей охотѣ — жизнь, разбивавшая такъ грубо и безпощадно ея личное счастье...

«Нѣтъ и не можетъ быть счастья въ русской жизни», подумала она и не испугалась такой мысли.

«Да, вѣдь, ты говорила ему не разъ и такъ горячо, такъ убѣжденно, что нельзя все требовать, что нужно просто жить?» пронеслось въ ея головѣ вслѣдъ за первой мыслью.

— Нельзя требовать? выговорила она вслухъ и вскинула глазами.

— Мнѣ, отвѣтила Клавдія Андреевна: — мнѣ нельзя. Но онъ не могъ не требовать... Двадцать лѣтъ порываться и не получить награды... не видѣть вокругъ себя, въ родномъ обществѣ, ни идеи, ни одушевленья, ни призыва къ дѣлу...

«Такъ вотъ правда!» вскричала про себя Ида Николаевна... и съ какимъ-то наслажденіемъ почувствовала себя дѣвочкой передъ этой, все еще таинственной для нея, женщиной.

— Говорите, говорите, прошептала она: — я понимаю, я начинаю понимать.

— Не случись меня, онъ, быть можетъ, протомился бы годъ-другой... но взрывъ былъ неизбѣженъ... Онъ жилъ весь свой вѣкъ честнымъ человѣкомъ. Совѣсть и тутъ подслужилась и раздула въ ужасное преступленіе...

— Что? рѣзко спросила Ида Николаевна.

====page 75====

— Уступку, вынужденную сдѣлку — вотъ что. Вы сами видите: ничего онъ не спасъ, ничего не искупилъ и не подумалъ даже, что, давая вамъ свободу, онъ можетъ убить васъ...

«И не убилъ», добавила Ида Николаевна.

— Не говорите такъ, остановила она вслухъ.

— Ни винить, ни оправдывать его нельзя... Нужно только понять.

Тутъ Клавдія Андреевна вдругъ смолкла, подняла голову, сложила работу и привстала.

— Куда вы? почти съ испугомъ выговорила Ида Николаевна.

— Пора вамъ отдохнуть, а мнѣ домой.

Тонъ ея словъ былъ такъ ровенъ и невозмутимъ, точно она кончила урокъ и прощалась съ своей ученицей.

— А завтра?

— Завтра я не буду у васъ раньше вечера, и то на минуточку.

Она улыбнулась и добавила:

— Надо привыкать... быть здоровой...

И она завернула въ спальню, гдѣ оставила свой мѣшочекъ. Ида Николаевна проводила ее туда глазами; потомъ сама приподнялась, позвонила и приказала Полѣ проводить гостью.

— Сидите, сидите здѣсь, удержала ее Клавдія Андреевна, прощаясь съ ней въ дверяхъ спальни.

— Послушайте, сказала тихо Ида Николаевна: — мы объ этомъ больше ужь не будемъ говорить... Я поняла все... только въ одномъ вы меня не увѣряйте.

— Въ чемъ? серьёзно и вдумчиво спросила Клавдія Андреевна.

— Что я... что мы его не увидимъ никогда... Простите мнѣ это малодушіе.

Клавдія Андреевна ничего не отвѣтила, только сдѣлала знакъ головой и пошла чрезъ корридоръ въ переднюю.

«Все поняла», повторила Ида Николаевна, оставшись одна, и съ жадностью ушла въ это «пониманіе». Но что же новаго сказалъ ей ея «другъ», отъ кого она такъ страстно ждала «вѣщаго слова»? Вѣдь, и умные пріятели ея мужа говорили то же самое, хоть и не тѣми именно словами. Но ихъ рѣчи не западали въ душу. А Клавдія Андреевна разомъ сняла и съ него, и съ нея самой тяжкій гнётъ угрызеній совѣсти. Никто не виноватъ!.. Какая простая правда; но сама она до нея не могла дойти. И теперь, сколько бы ни пришлось ей ждать его, хотя бы всю жизнь, она не будетъ возмущаться ничѣмъ, оглядываясь

====page 76====

на прошлое: нельзя ему было не терзаться, не болѣть душой, не требовать съ такой назойливостью... Она нападала на него, язвила, предлагала застрѣлиться. Пускай же она теперь покажетъ: какъ слѣдуетъ бодро идти впередъ, принимать все отъ жизни и, ничего не требуя, работать на другихъ. Вотъ, сейчасъ Клавдія Андреевна сильнымъ, власть имѣющимъ голосомъ сказала, что въ русской жизни можно только отдавать себя безраздѣльно, идти на всякую жертву, зная, что никакой награды не будетъ...

«А это что?» вдругъ спросила себя Ида Николаевна, оглянувъ стѣны и портьеры своей рабочей комнаты.

Вся «коробочка» вдругъ перестала для нея существовать… Она радостно вздохнула...

XIV.

Вотъ, она на пути къ дому Клавдіи Андреевны. Идетъ она и думаетъ: ей ничего не надо; но та женщина — уже старая, и въ письмѣ Михаила Петровича стоитъ, что онъ желалъ бы ее обезпечить, да не смѣетъ обращаться къ ней самъ... Стало быть — кому же другому, какъ не Идѣ Николаевнѣ сдѣлать это?..

А ей самой чѣмъ жить?.. Этотъ вопросъ представился ей теперь совсѣмъ не такъ, какъ прежде. Прежде въ немъ было что-то страшное. Теперь она не хочетъ даже и останавливаться на немъ. Слово «чѣмъ» кажется ей чуть не преступнымъ... Было ли у ней право на жизнь?.. Вонъ Клавдія Андреевна имѣетъ его... А ей надо его пріобрѣсти.

И когда она поднималась въ четвертый этажъ, у нея въ головѣ все улеглось уже, и слова даже были всѣ на готовѣ.

Во второй разъ вступала она въ бѣдную меблированную комнату Клавдіи Андреевны. Все въ этой комнатѣ ярко и живо осталось у нея въ памяти. Книги, бюваръ, лампа на столѣ, даже разношерстная мебель — все ей было уже близко и дорого... За такую точно комнату, даже похуже, темнѣе, грязнѣе, тѣснѣе этой, она отдала бы всю «коробочку», еслибъ только она сейчасъ же заслужила хоть такую квартиру...

Ей пришлось подождать съ четверть часа. Клавдія Андреевна пришла немного запыхавшись. На дворѣ шелъ снѣгъ. Ея ваточное пальто все смокло. Она его встряхнула и бережно развѣсила.

====page 77====

«Вы — въ ваточномъ пальто?» хотѣла-было спросить Ида Николаевна и только покраснѣла, удержавшись мгновенно.

— Вотъ вы какимъ молодцомъ! привѣтствовала ее Клавдія Андреевна. — Я ныньче дольше побыла со своими дѣвочками... Ужь скоро и смеркнется. Дайте-ка я зажгу лампу.

«Теперь я буду говорить», подумала Ида Николаевна и сѣла на диванъ въ тѣни. Она знала напередъ, что выскажетъ все легко и смѣло.

— Вы меня выслушайте, начала она веселымъ голосомъ: — я долго говорить не буду.

— Слушаю. Вотъ сейчасъ, просто и также весело отозвалась Клавдія Андреевна, надѣла на лампу абажуръ и присѣла на диванъ.

— Я вамъ покажу письмо Михаила Петровича... Возьмите, прочтите тѣ строчки, которыя я подчеркнула карандашомъ.

Лицо Клавдіи Андреевны стало тотчасъ же строже. Она закрыла глаза и точно поблѣднѣла немного.

— Извольте, выговорила она, и голосъ ея дрогнулъ.

«До сихъ поръ любитъ его», подумала Ида Николаевна, и это открытіе не кольнуло ея болѣзненно въ сердце. Она точно ждала такого именно проявленія чувства.

Клавдія Андреевна начала читать съ самаго начала, и на лицѣ ея, когда она дошла до подчеркнутыхъ строкъ, что-то дрогнуло...

Вмѣсто отвѣта, она привстала и поцѣловала Иду Николаевну въ лобъ.

— Вы, вѣдь, просили понять его, шептала Ида Николаевна: — такъ не обижайтесь...

— Боже мой! чѣмъ-же мнѣ тутъ обижаться? Но вы сами мнѣ скажите: что бы вы на моемъ мѣстѣ отвѣтили на это?

— Да вѣдь я — не вы.

— Вы хотите сказать, что вы молоды; а я — уже старуха? Это правда. Но выгоды всѣ на моей сторонѣ. Я привыкла къ работѣ... Да и много ли нужно, чтобы прожить?.. Я и то слишкомъ много трачу. Зачѣмъ мнѣ — цѣлую комнату? Съ того мѣсяца буду съ кѣмъ-нибудь жить; я всегда такъ жила. У меня одно желаніе: имѣть четыре часа въ день свободныхъ и отдавать ихъ тѣмъ, кому я нужна... Такъ неужели я не наработаю настолько, пока я на ногахъ?..

— А когда силы измѣнятъ?

— Тогда я ужь буду — безполезная вещь. Захотятъ, пригрѣютъ меня гдѣ-нибудь... Я объ этомъ никогда не думаю... и не хочу

====page 78====

думать... Этакъ все вывалится изъ рукъ; этакъ впадешь въ рабство.

По губамъ Клавдіи Андреевны промелкнула брезгливая усмѣшка, и она вся выпрямилась.

— Ну, а мнѣ-то какъ же быть? спросила Ида Николаевна и прибавила: — я тоже разсудила, что я не возьму того, что оставилъ мнѣ Михаилъ Петровичъ.

Никакого изумленія не выразилось на лицѣ Клавдіи Андреевны.

— А вы надѣетесь на ваши силы? значительно спросила она.

— Какія мои силы!.. у меня нѣтъ никакихъ силъ, заговорила въ отвѣтъ Ида Николаевна, чувствуя, какъ ей легко высказываться... Я ничего не знаю хорошо, основательно: я — бездарная, я — неумѣлая; у меня нѣтъ права занимать вотъ такую комнату, какъ эта, а не то что имѣть большую квартиру, фарфоръ, ковры, картины, собачку, двѣ прислуги... Мишѣ угодно было оставить мнѣ все... Онъ составилъ какую-то дарственную запись... такъ это, кажется, называется?

— Кажется, такъ, подтвердила Клавдія Андреевна наклонивъ впередъ голову.

— У него нѣтъ родныхъ...

— А еслибы были, вы-бы отдали все имъ?

Этотъ вопросъ не засталъ Иды Николаевны врасплохъ.

— Нѣтъ, я, вотъ, и пришла къ вамъ высказать мое желаніе: мнѣ сдается, что вы поддержите его. Сначала я должна все обратить въ деньги. Я оставлю себѣ одно платье и немножко бѣлья — больше ничего. Пожалуйста, не говорите мнѣ, что это — лишнее.

— Я молчу, вымолвила Клавдія Андреевна и склонила голову, жестомъ глубокаго вниманія.

— Все надо продать и прибавить къ тому, что Миша оставилъ послѣ себя... Это — не мое... Я не возьму ни одной копейки.

— А потомъ?

Взглядъ Клавдіи Андреевны устремленъ былъ строго и пытливо.

— Что-же потомъ?.. Я не могу вамъ отвѣтить на это. Мнѣ надо такъ сдѣлать, а если это безчестно — скажите мнѣ...

— Безчестно!.. Нѣтъ, но самонадѣянно… Вы сами-же сказали, сейчасъ, что вы не подготовлены къ труду?

— Я этого не говорила, сильно и горячо возразила Ида Николаевна. — Нѣтъ у меня таланта, знаній, ничему я не выучена такъ, чтобы получать хорошія деньги; но ничего я не смѣю и не должна бояться.

====page 79====

— Не много-ли вы берете на себя?

— Вотъ посмотрю.

— Послушайте, начала, измѣняя тонъ Клавдія Андреевна: — не торопитесь... Вы можете жестоко ошибиться въ своихъ силахъ... Зачѣмъ сразу лишнее геройство?

— Вы не пугайте меня! съ тихой улыбкой выговорила Ида Николаевна: — я, вѣдь, у васъ-же буду учиться, какъ жить на свѣтѣ. Когда съ Мишей случился ужасный припадокъ хандры... съ него и началось, вѣдь... я тогда въ первый разъ сказала себѣ: если нужно, я стушуюсь. Какъ я просуществую — мнѣ все равно; пойду въ горничныя... Тоже я и теперь скажу...

— Будто-бы вы ни на что другое неспособны?..

— Да, почему-же нужно непремѣнно искать чего-нибудь выше, благороднѣе? Я, вотъ, часто даю выговоры прислугѣ: и то не такъ, и это не такъ; а вѣдь, право, я окажусь хуже Поли моей. Она получаетъ жалованья девять рублей и рубль на кофе; а я, стало быть, и этого не стою... Ну, я во Франціи долго жила, французскій акцентъ у меня хорошій; за это, я знаю, деньги платятъ... въ бонны могу идти или даже въ гувернантки плохенькія... Но, вѣдь, все это — даромъ деньги брать.

Она пристально и пытливо поглядѣла въ глаза Клавдіи Андреевны, ища ея одобренія... Та не сейчасъ ей отвѣтила.

— Погодите, выговорила она, складывая руки на груди.

— Я не могу ждать... Я не буду жить барыней! Вы не знаете, какъ я при Мишѣ любила мою коробочку...

— Коробочку? переспросила Клавдія Андреевна.

— Я такъ квартиру нашу называла. Въ ней мнѣ было точно въ раю... особливо въ иныя минуты. Въ ней желала я прожить всю жизнь. Никуда меня не тянуло... все у меня было. Каждое кресло, каждое растеніе, каждая лампа были мнѣ дороги... И вотъ, теперь коробочка умерла для меня... Вы скажете: это отъ того, что нѣтъ у меня Миши... Нѣтъ!.. Но мое довольство было пошлое, суетное: я тѣшилась тѣмъ, что мнѣ хорошо сидѣть въ креслѣ и оглядывать отдѣлку, уходить въ нашъ комфортъ... И тогда мнѣ приходило не разъ, что я ѣмъ мужнинъ трудовой хлѣбъ; но я скоро забывала... Сяду за книжку, поучу что-нибудь и думаю, что я уже весь свой долгъ исполнила и заслуживаю такой барской обстановки... Умерла для меня коробочка... и теперешнее мое чувство я не отдамъ за прежнее мое... идіотское довольство!..

Еслибъ Ида Николаевна поглядѣла на себя въ зеркало, она бы увидѣла въ первый разъ, какъ двѣ рѣзкія черты легли у ней вдоль щекъ.

====page 80====

— Ну, что-жь? вымолвила Клавдія Андреевна, не мѣняя позы: — если такъ — я вамъ не скажу ни одного слова больше.

Тонъ ея отвѣта звучалъ совсѣмъ неласково; но сердце Иды Николаевны чуяло, что въ этомъ-то сухомъ отвѣтѣ и дрожитъ нота настоящаго сочувствія.

«Она уже не смотритъ на меня, какъ на дѣвочку», съ какой-то невѣдомой еще гордостью подумала она — и ей сдѣлалось еще легче, еще свободнѣе... Она стала говорить уже дѣловымъ тономъ, какъ она должна распорядиться всѣмъ, что ей оставилъ Михаилъ Петровичъ. Клавдія Андреевна не проронила ни одного словечка и только сочувственно кивала головой.

Пролетѣло больше часу въ бесѣдѣ. — Пришло время обѣда.

«Ловиза готовитъ въ послѣдній разъ, сказала про себя Ида Николаевна: — завтра я останусь безъ кухарки...»

— Что вы платите за обѣдъ? спросила она у Клавдіи Андреевны, уже на порогѣ передней.

— Семь рублей въ мѣсяцъ.

«Ты и такъ не будешь ѣсть, приказала она себѣ: — и долго не будешь»...

И эта мысль точно переполнила ее особенной радостью.

— Когда Миша вернется, шепнула она на ухо Клавдіи Андреевнѣ: — онъ скажетъ: «хорошо, Идушка, я доволенъ тобой».

И она быстро-быстро сбѣжала съ лѣстницы.

XV.

Въ гостиной пусто. Вся почти мебель вынесена. Стоитъ только пьянино и этажерка съ нотами. Зеркала нѣтъ. Со шкапчика, въ простѣнкѣ между двумя окнами, сняты японскія вазы. Портьеры и гардины лежатъ въ углу. Кабинетъ совсѣмъ голый. Одинъ портретъ «Дарвинушки» еще виситъ на своемъ мѣстѣ. Обойщики снимаютъ коверъ въ кабинетикѣ Иды Николаевны. Она стоитъ въ дверяхъ столовой и смотритъ на голыя ея стѣны, гдѣ еще вчера висѣли разныя украшенія. Поля, въ послѣдній разъ, выметаетъ соръ изъ столовой. На ней нѣтъ ни чепца, ни передника. По лицу видно, что она плакала.

Въ передней позвонили. Ида Николаевна третій уже день слышитъ звонки съ утра до вечера: ходятъ смотрѣть мёбель и вещи, которыя она съ большой подробностью описала въ объявленіяхъ.

— Отоприте, почти машинально сказала она Полѣ и пошла

====page 81====

сама въ гостиную, съ которой начинался осмотръ покупателей.

Она знаетъ уже, какъ войдутъ, какъ будутъ осматривать и другъ съ другомъ переглядываться, какіе «morceaux» съиграетъ на пьянино дѣвица и какіе аккорды возьметъ мужчина. И каждый переспроситъ:

— Плейелевскій инструментъ?

И она отвѣтитъ въ тонъ:

— Плейелевскій...

Все это не раздражаетъ ея. Ей ничего не жалко. Она уже давно похоронила «коробочку».

Дверь изъ передней отворилась на одну половинку. Ида Николаевна ждала появленія незнакомой мужской или женской фигуры.

— Какъ это удачно!.. мы васъ застали! раздался на порогѣ женскій молодой и знакомый голосъ.

— Марья Сергѣевна! окликнула Ида Николаевна и быстро подошла къ двери.

За Марьей Сергѣевной показалось и широкое, оживленное лицо Анатолія Никитича. Онъ вошелъ и развелъ руками, глядя на то, что сталось съ гостиной.

— Что это? вскричали почти въ голосъ мужъ и жена.

— Съѣзжаете? начала спрашивать Марья Сергѣевна.

— Такъ скоро? добавилъ Анатолій Никитичъ.

— И съѣзжаю, и продаю, выговорила Ида Николаевна ровнымъ голосомъ.

Мужъ и жена переглянулись.

— Ахъ, Анатолій, вскричала Марья Сергѣевна: — да это еще лучше! Вы знаете, мы къ вамъ пріѣхали съ предложеніемъ... Теперь вы все распродаете... это такъ удачно!.. Какіе планы...

— Да постой, постой, Маша, остановилъ жену Анатолій Никитичъ: — дай ты порядкомъ выговорить.

— Ахъ, Анатолій, все у васъ мужскія тонкости и прелиминаріи!..

«Они опять заспорятъ», улыбаясь подумала Ида Николаевна и вслухъ сказала:

— У меня только спальня еще на что-нибудь похожа. Тамъ можно сѣсть, милости прошу.

Она повела ихъ черезъ столовую и кабинетикъ.

— Вотъ два кресла, а я ужь сяду здѣсь.

Марья Сергѣевна не могла сразу усѣсться, а отошла сначала къ печкѣ. Оттуда она заговорила стоя:

====page 82====

— Вотъ видите, Анатолій ѣдетъ заграницу, въ Парижъ, по дѣлу. И я съ нимъ. У меня особеннаго дѣла нѣтъ; но я буду оттуда писать... хочу попробовать театральные фельётоны... Буду ходить каждый день въ «Comédie Française». Мнѣ и пришло на умъ: пригласить васъ... Душечка моя, Ида Николаевна, не сопротивляйтесь. Мы поѣдемъ вмѣстѣ; вы поселитесь съ нами, будете со мной ходить въ театры, на лекціи, на разныя conférences, на réunions publiques... И потомъ...

Марья Сергѣевна перевела духъ и подсѣла ближе къ Идѣ Николаевнѣ, на кровать.

— И потомъ, я увѣрена, повторила она: — что вашъ мужъ... гдѣ-нибудь тамъ... Мы сдѣлаемъ публикацію, напечатаемъ вашъ адресъ... Пройдетъ два, много три мѣсяца, и онъ явится — это должно быть, это такъ будетъ!..

Щеки Иды Николаевны внезапно покраснѣли. Она поглядѣла на нихъ обоихъ; во взглядѣ ея что-то заискрилось и тотчасъ же потухло.

— Я не смѣю такъ поступить... выговорила она какъ бы съ трудомъ. — Михаила Петровича я буду ждать здѣсь... Въ Парижѣ мнѣ нечего дѣлатъ... Онъ мнѣ и прежде-то былъ тяжелъ. Теперь мнѣ не на что ѣхать; у меня своихъ средствъ нѣтъ.

— Какъ нѣтъ? удивленно спросилъ Анатолій Никитичъ и вышелъ на средину комнаты.

— Я собиралась къ вамъ, Анатолій Никитичъ, продолжала Ида Николаевна, и голосъ ея зазвучалъ сосредоточенно и твердо: — васъ Михаилъ Петровичъ считалъ своимъ искреннимъ пріятелемъ и человѣкомъ опытнымъ въ дѣлахъ. Я хочу, чтобы вы одобрили то, что я сдѣлала... Мужнинъ даръ — все, что онъ мнѣ оставилъ, я обращаю въ деньги... эти деньги будутъ дожидаться его; а если не дождутся, онѣ пойдутъ на дѣло, достойное его памяти...

— Куда же вы-то дѣнетесь? рѣзко, почти возмущенно крикнулъ Кривцовъ.

— Пойду туда, гдѣ мнѣ не надо будетъ проживать больше... самой простой женщины.

Тревожный, вопросительный взглядъ Марьи Сергѣевны долетѣлъ до мужа. А Ида Николаевна сидѣла на табуретѣ, опустивъ рѣсницы. Когда она ихъ приподняла, ей сейчасъ же бросилось въ глаза выраженіе лицъ и мужа, и жены.

«Они жалѣютъ обо мнѣ, подумала она: — имъ сдается, что я въ монастырь пойду... въ ханжество ударюсь»...

====page 83====

— Къ чему же такой аскетизмъ! замѣтилъ нервно Анатолій Никитичъ и откинулъ голову назадъ.

Ротъ Марьи Сергѣевны уже готовился раскрыться для продолжительнаго протеста.

— Вы не бойтесь, возразила Ида Николаевна: — у меня совсѣмъ не то на умѣ, что вы думаете. Какой же тутъ аскетизмъ?.. Зачѣмъ я стану брать что-нибудь изъ средствъ Миши? Что-же это: награда, что ли, за то, что я съ нимъ прожила почти четыре года и была счастлива?.. Я только и была счастлива, но мое счастіе было глупое, мелкое, себялюбивое... Онъ мнѣ ничѣмъ не былъ обязанъ...

— Но вы нарушаете его волю! перебилъ ее Анатолій Никитичъ.

— Чѣмъ же?.. Заставить меня никто не можетъ жить на чужой счетъ... Да и что же это васъ такъ удивляетъ? вы — человѣкъ новый, и Марья Сергѣевна... въ такихъ же, кажется, идеяхъ?

— Конечно, конечно, заговорила Марья Сергѣевна. — Я, васъ, понимаю... Я сама, минутами, очень тягочусь тѣмъ, что съ моимъ дипломомъ не могу имѣть порядочнаго заработка.

— Ну, матушка, начала опять! крикнулъ Анатолій Никитичъ и махнулъ раздражительно рукой. — Нельзя же всѣмъ бумагу марать?.. Открой курсъ для дѣвицъ, желающихъ получить высшее образованіе.

— И открою!

— Сдѣлай милость!

«Дѣти опять раскричались», сказала про себя Ида Николаевна и рѣшила больше уже ничего не сообщать ни мужу, ни женѣ. Общаго воздуха съ ними у ней не было въ эту минуту...

Въ спальную вбѣжала Мося и стала прыгать передъ Марьей Сергѣевной.

— Ахъ, какая прелесть! вскрикнула Марья Сергѣевна и схватила собачку за ошейникъ.

— Она вамъ нравится? спросила съ удареніемъ Ида Николаевна.

— Очень, очень.

— Возьмите ее у меня; мнѣ держать ее нельзя теперь.

Ида Николаевна сама изумилась, съ какой легкостью выговорила она свое отреченіе отъ Моси.

— Анатолій Никитичъ! воля твоя, ты хоть животныхъ и не очень любишь, а я беру собачку.

====page 84====

— Да, вѣдь, мы ѣдемъ?

— Она насъ здѣсь дождется... Голубчикъ мой, обратилась Марья Сергѣевна въ сторону Иды Николаевны: — вы съ нами рѣшительно не ѣдете?..

Ида Николаевна только улыбнулась въ отвѣтъ. Кривцовъ подошелъ къ ней, пожалъ ей руку и сдержанно выговорилъ:

— Вы — себѣ госпожа. Только, пожалуйста, безъ мистицизма; вашъ мужъ этого-бы не желалъ.

Марья Сергѣевна обняла ее и что-то такое хотѣла начать, но удержалась и, уходя, спросила:

— Вы, въ самомъ дѣлѣ, отдаете мнѣ собачку?

— Хоть сейчасъ.

— Я пришлю сегодня вечеромъ. Merci... А какъ вамъ писать?

— На имя... Клавдіи Андреевны Мартель.

— Вы съ ней познакомились? Развитая она женщина?

— О, да! вырвалось у Иды Николаевны.

Проводивши гостей, она присѣла къ піанино, открыла его и наизусть заиграла шумановскій «Glückesgenug»...

— «Поѣзжайте въ Парижъ, прошептала она: — вы тоже мечетесь, только не хотите въ этомъ сознаться... Вы — добрые и честные; но вы еще думаете тѣшиться жизнью. Я — вамъ не товарищъ».

_____________

Прошло еще два дня. Изъ калитки деревяннаго домика, въ одной изъ улицъ Песковъ, вышла высокая женщина, одѣтая въ суконное пальто, съ головой, повязанной очень низко темнымъ платкомъ. Въ правой рукѣ держала она небольшой мѣшокъ. Переступивъ черезъ порогъ калитки, она осмотрѣлась и тотчасъ же отвела лицо отъ рѣзкаго вѣтра. Попархивалъ снѣжокъ. Былъ часъ второй.

На скользкомъ, досчатомъ тротуарѣ, женщина, ближе къ углу Слоновой, повстрѣчалась съ господиномъ въ енотовой шубѣ, безъ капюшона, и въ куньей шапкѣ. Онъ сначала пропустилъ ее мимо, а потомъ спохватился и бросился назадъ:

— Ида Николаевна! Вы ли это? А я вашу квартиру отыскиваю...

— Василій Ивановичъ!..

Голосъ ея дрогнулъ. Она протянула ему свободную руку и

====page 85====

оглядѣла внимательнымъ взглядомъ. Онъ тоже оглядѣлъ ее и видимо былъ пораженъ ея туалетомъ и всѣмъ внѣшнимъ обликомъ.

— Когда вы переселились?.. заговорилъ онъ торопливо, стараясь уловить на лицѣ ея какое нибудь болѣе опредѣленное выраженіе. — Я вѣдь боленъ былъ; жаба у меня была, думалъ совсѣмъ задушитъ... Когда я узналъ про... Михаила Петровича... я еле еще дышалъ... прискакалъ-бы сейчасъ...

— Его бы не вернули, вымолвила она спокойно и сдержанно.

Ея тонъ продолжалъ изумлять Дурнашова.

— Да что-жь это такое, скажите вы мнѣ, пожалуйста! Какой-то новый видъ самоубійства?.. Идеализмъ какой-то... неприличный... извините меня.

— Полноте, кротче и ласковѣе перебила Ида Николаевна: — зачѣмъ осуждать?... Только тотъ, кто глубоко страдалъ — способенъ... такъ исчезнуть изъ жизни...

— Но вы-то, вы-то?

— Я — вотъ видите: здорова, очень даже здорова, иду на свое дежурство.

— Какое дежурство?..

— Я — сидѣлка.

— Кто-о?..

— Сидѣлка... Больше я ничего, пока, не умѣю дѣлать... Подучусь, буду и фельдшерица... Только нескоро... я очень неловкая... и память у меня глупая...

— Да вы шутите?

Она повела рѣсницами, и по лицу ея прошлась мгновенно тѣнь.

Дурнашовъ крякнулъ и запахнулся.

— Чудеса! А — впрочемъ, молодецъ вы барыня!.. Такихъ намъ нужно... хотя тутъ что-то пахнетъ...

— Не мистицизмомъ-ли? улыбнувшись подсказала она.

— Да кто васъ знаетъ!..

— Вы слышали? я — просто больничная сидѣлка... И знаете, Василій Ивановичъ, мнѣ даже вамъ неловко это говорить: точно рекламу себѣ дѣлаешь — а что проще этого?

— Когда-же можно васъ видѣть?

— Я васъ къ себѣ не зову — я живу не одна: насъ три въ одной комнатѣ...

— А латаніи, а араліи, а Мося?..

Она только повела рукой и отвернулась.

====page 86====

— Прощайте; мнѣ пора... Быть можетъ, и увидимся...

— Прощайте!.. чудная вы... да дайте хоть еще пожать вамъ руку...

Она торопливо пошла по тротуару. Дурнашовъ поглядѣлъ ей въ слѣдъ и крикнулъ:

— Славная вы барыня!..

Улица была уже пуста.

П. Боборыкинъ.