МУДРЕНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ.

РОМАНЪ.

Часть первая.

ПИСЬМА.



I.

Отъ Алексѣя Григорьевича Дожидаева Василью Григорьевичу Дожидаеву, въ Петербургѣ.

Москва, ноября... 1843 г.



Не могу я, добрый другъ и братъ Василій, ограничиваться одними пустыми словами, что, вотъ, мы живы и здоровы и сидимъ благополучно на службѣ; не могу, какъ ты ни представлялъ мнѣ резоны, уѣзжая изъ Москвы, не могу, хотя ты крѣпко за нихъ держишься и, къ горю моему, точно пишешь мнѣ по двѣ строчки въ полгода. Ты сталъ на томъ, что переписка — вздоръ, что дѣльнымъ людямъ некогда на нее терять время, что, наконецъ, намъ нечего говорить другъ другу. Этакъ, пожалуй, мы въ-самомъ-дѣлѣ станемъ чужими. Я попробовалъ тебя послушаться... но нѣтъ, не могу больше слушаться: сердце не выдерживаетъ. Конечно, ты умнѣе меня — въ это я вѣрую, готовъ вѣрить во всѣ твои совѣты; но, согласись, въ томъ, что касается нашей переписки, я правъ. Вѣдь страшно тебѣ — подумай хорошенько — что если мы сдѣлаемся чужими? Насъ двое на свѣтѣ — съ кѣмъ же отвести душу, какъ не съ братомъ, послѣ дня и грустнаго, и тяжелаго, и несноснаго, тебѣ отъ бумагъ, а мнѣ отъ моего надзирательства за учениками? Я не могу, конечно, быть тебѣ чѣмъ-нибудь полезнымъ среди скуки, которая тебѣ вѣрно на 





====page 250====





вертывается. Я знаю хорошо ограниченность своихъ умственныхъ средствъ, но все же, издали, хоть обниму тебя горячо — и тебѣ будетъ легче. А ты знаешь свой умъ, ты понимаешь, какъ ты мнѣ нуженъ. Упрашиваю тебя, пиши мнѣ больше! Я чувствую, разбирая свой характеръ, свое положеніе, вижу, что мнѣ нужна опора? Прости, если я все еще держусь за фалды твоего вицмундира н заглядываю тебѣ въ глаза, какъ наша плохо-выдрессированная Фиделька, прося окончательной выдрессировки, въ которой ты отказался. Вотъ я напоминаю тебѣ твои слова, твои шутки: они хотя были и горьки моему самолюбію, но справедливы. Не обидься, что я ихъ припоминаю; клянусь тебѣ искренно, я сознаю себя такимъ, какъ ни тяжело выслушать это родному. Но, что я говорю о самолюбіи? во мнѣ его нѣтъ ни на волосъ. Порокъ это или нѣтъ — не знаю. Я готовъ кличъ кликнутъ, чтобъ меня научили жить, чтобъ меня бранили, ставили въ уголъ, били, но указали мнѣ, гдѣ границы моего долга предъ обществомъ, предъ дѣтьми, которыя мнѣ ввѣрены, чтобъ разобрали мнѣ сомнѣнія въ правотѣ моей, когда я исполняю свой долгъ по инструкціи моего заведенія. Еслибъ мнѣ дали поскорѣе лекарство, хоть самое горькое, самое скверное, отъ тоски, которая начинаетъ точить меня, какъ кажется другимъ, безъ причины! еслибъ прояснили какъ-нибудь мою туманную голову, еслибъ уняли мое сердце или мои глупые нервы! Или я еще до того не сложился, что надобно еще вести меня чужимъ, на помочахъ; или я никогда не окрѣпну... кажется, никогда не окрѣпну. Съ завистью гляжу на другихъ, поставленныхъ, какъ я: веселы, радуются, покойны;, я все безпокоюсь. Припоминаю твою службу въ Москвѣ, думаю о тебѣ: вѣдь не Богъ-знаетъ, что семь лѣтъ ты меня старше; но какая разница! Какъ ты всегда ровенъ, твердъ; лицо твое ясно; тебя не волнуютъ твои дѣла, и какое это счастье, что эти дѣла и ты самъ всегда въ розницу, что они не поглощаютъ твоей натуры! Научи, какъ быть такимъ; потрудись надъ моей головою. Безцѣнный братъ! не повторяй мнѣ, даже изъ желанія добра, что въ двадцать-четыре года нельзя быть младенцемъ, особенно, кончивъ курсъ въ университетѣ, особенно, когда на рукахъ отвѣтственность за поведеніе мальчиковъ въ извѣстной учебной школѣ. Знаю я, гдѣ я учился, знаю, гдѣ теперь сижу; лучше скажи мнѣ доброе слово. Прости мнѣ, если я говаривалъ тогда, въ минуты раздраженія, что ты не умѣешь говорить ихъ, если я упрекалъ тебя въ





====page 251====





сухости. Когда тебя нѣть на глазахъ теперь, я чувствую по моей тоскѣ, что ошибался.

Признаюсь тебѣ откровенно, мнѣ больно-скучно, хоть я исполняю предписанныя инѣ обязанности безъ уклоненія, безъ лѣни. Но я мучусь и ломаю голову, разбирая вотъ эти два слова : «хорошее поведеніе», «хорошая нравственность». Не могу понять, чтобъ ученики мои грѣшили противъ нихъ, когда лягутъ спать или встанутъ не во-время, зашумятъ за столомъ, или купятъ потихоньку колбасу и булку. Не постигаю вины, когда шестнадцати-лѣтній мальчикъ оборветъ на мнѣ свою досаду, если я веду его въ карцеръ или лишаю воскресенья у родныхъ. Мнѣ самому отвратительно и стыдно, когда ребенка оставляютъ безъ блюда; мнѣ невозможно не принять внутренно сторону ученика, когда его загоняетъ у насъ одинъ педантъ-учитель, а мальчикъ всей своей маленькой, подъ-часъ ограниченной головой, силится понять непонятное, сказать мудреный урокъ подъ градомъ брани и кончаетъ или рожей или грубостью учителю. Вѣдь не отъ дурной натуры это дѣлается, а отъ молодой крови, отъ извинительнаго нетерпѣнья. Правду ли я говорю, милый мой Василій? А за все это я наказываю, обязанъ доносить начальству. Простилъ бы самъ, но другіе надзиратели говорятъ, что это потворство, дурной примѣръ, и будто укоръ имъ самимъ, а уставъ для всѣхъ одинъ написанъ — вотъ я и верчусь и мучусь. Хорошо еще, что покуда все ограничивается подобными вещами, или какою-нибудь явной ложью, за которую ужъ слѣдуетъ наказать, или ссорами съ товарищами — фактами, ясными какъ день. Слава Богу, что до-сихъ-поръ все такъ благополучно въ моемъ классѣ, что мнѣ не приходилось доходить до крутыхъ мѣръ или, точнѣе, сдѣлать серьёзное несчастье мальчика: тогда бы всякая вина показалась мнѣ ничтожной предъ наказаніемъ, тогда бы я во-вѣки не простилъ себѣ, тогда я не знаю, что бы я сдѣлалъ. И теперь отъ одной мысли, что, вѣдь, могутъ же когда-нибудь представиться такіе случаи, я теряюсь. Василій, дорогой мой, какъ же я управляюсь съ жизнью? Когда подумаю о ней, что съ годами все меня будутъ производить въ чины — жизнь-то долгая — а съ каждымъ чиномъ все больше власти и больше отвѣтственности, такъ мнѣ жутко и такъ я робѣю... Вижу, ничего изъ меня хорошаго не выйдетъ, и, знаешь ли, есть предчувствіе, что что-то очень-плохое готовится мнѣ въ жизни. Молюсь Богу усердно, больше, мнѣ кажется,





====page 252====





чѣмъ когда былъ ребенкомъ. Молю судьбу, чтобъ она пощадила меня въ будущемъ отъ положеній сомнительныхъ для моей совѣсти...

Я напишу тебѣ скоро еще, и подробно; у меня, ты знаешь, здѣсь нѣтъ друзей; встрѣчаются иногда старые товарищи дѣтства; среди формализма нашего заведенія ничего нельзя найти хорошаго, а уходить изъ заведенія некогда. Одна моя мать... но и она, какъ женщина, можетъ только грустить оттого, что мнѣ грустно — и только. Щадя это святое существо, котораго вся жизнь — постъ, молитва да любовь ко мнѣ, я прячусь и отъ матери съ моей печальной физіономіей. Хорошо еще, что она здорова. Не вредитъ ли тебѣ петербургскій климатъ, Василій? Берегись, пожалуйста. Здѣшніе, кто тебя видѣлъ, говорятъ, ты худъ, какъ спичка. Пожалуйста, пиши скорѣе; я увѣренъ, что ты не откажешься меня обрадовать.





II.

Отъ Анны Михайловны Дожидаевой Василью Григорьевичу Дожидаеву.



Вамъ, конечно, покажется весьма-страннымъ, Василій Григорьевичъ, что я пишу въ вамъ; кажется, это первое мое письмо съ-тѣхъ-поръ, какъ вы были еще въ университетѣ. Предупреждаю васъ скорѣе, что я не обращаюсь къ вамъ ни съ какой просьбой, касающейся меня, и потому вы можете не безпокоиться и дочитать до конца. Говорю вамъ истину, безъ лицемѣрныхъ оговорокъ, потому-что не желаю брать на душу такого великаго грѣха: я старая женщина, а вы человѣкъ солидный, и только бы, насмѣялись надо мною. Ваше нерасположеніе ко мнѣ старинное — хоть я и до сѣдыхъ волосъ дожила, а все еще не вѣдаю за что; но, какъ мачиха, не смѣю ни на что претендовать и никогда не претендовала. Благодарю Господа за то, что умѣла столько лѣтъ скрывать отъ моего Алексѣя наши непріятныя отношенія и уберегла его хотя отъ этой скорби. Покуда вы служили въ Москвѣ, вы могли замѣтить мои старанія какъ можно рѣже показываться вамъ на глаза; я уѣзжала въ деревню, налагала на себя тягостную разлуку съ сыномъ; я увѣряла его въ вашемъ почтеніи во мнѣ, и все съ святой цѣлью — сохранить вамъ любовь Алексѣя. Еслибъ онъ гналъ правду, онъ былъ бы





====page 253====





несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ и не простилъ бы вамъ никогда. Теперь, когда онъ въ такомъ возрастѣ и уже не занять своими науками съ утра до ночи, отъ него не скрылась, конечно, ваша холодность ко мнѣ, но только холодность, не болѣе. Я знаю, что онъ не рѣшился никогда говорить вамъ объ этомъ; я увѣрила его, что ваши чувства почти извинительны, вопервыхъ, какъ къ посторонней (конечно, я не разсказала, что съ четырнадцати лѣтъ вы не захотѣли знать меня), а вовторыхъ, какъ къ особѣ стараго вѣка, съ своими, можетъ-быть, глупыми женскими понятіями о серьёзныхъ молодыхъ людяхъ вашего свѣта. Я вамъ очень-благодарна, что до-сихъ-поръ вы сами не открыли глаза моему Алексѣю, хоть очень-хорошо знаю, что вы не дѣлали этого единственно изъ пренебреженія въ моей особѣ.

Но довольно обо мнѣ; это все старое, и Господь когда-нибудь насъ разсудитъ. Есть обстоятельства, гораздо-болѣе-тягостны я для моего сердца. Я хотѣла поговорить вамъ объ Алексѣѣ. Онъ отправилъ къ вамъ три большія письма сряду, на которыя вы не благоволите отвѣчать. За что? За что вы его не любите? На цѣлый свѣтъ пошлюсь: не найдется причины. Еслибъ еще это былъ посторонній, еслибъ не было между вами связи крови, еслибъ Алексѣй не былъ преданъ вамъ всей своей невинной душою! Онъ мучится вашимъ молчаніемъ. Если вы не любите его, то хотя обманите. Молю васъ о нѣсколькихъ строкахъ моему сыну; за нихъ Господь умилостивить свой праведный судъ надъ вами. Вы знаете характеръ Алексѣя: это кроткій, нѣжный ребенокъ, привязчивый до того, что готовъ отдать душу за ласку, послушливый материнской волѣ, которую онъ чтитъ послѣ Создателя. Горжусь, что этотъ характеръ — мое созданіе. Но сынъ мой страдаетъ; онъ подробно и откровенно писалъ вамъ о своей жизни въ заведеніи. Онъ худѣетъ съ каждымъ днемъ, общества не посѣщаетъ и всѣ свободные часы посвятилъ мнѣ. Желанія его такъ ограниченны! Ему ничего ненужно, кромѣ родныхъ душѣ, моей и вашей, которыя бы его понимали и сказали ему, что онъ правъ въ своей тоскѣ и что онъ точно приноситъ пользу на своей службѣ. Я, женщина, ничего-незнающая, могу только отогрѣтъ его на груди своей. Утѣшьте его и вы, найдите какъ-нибудь слово любви. Вы дѣлаете такую блестящую карьеру; передъ вами кланяются въ вашемъ департаментѣ; вы презираете маленькихъ людей, которые, можетъ-быть, и не глупѣе васъ,





====page 254====





но у которыхъ нѣтъ вашей ловкости н пронырства толкать съ мѣста тѣхъ, кто мѣшаетъ. Хорошо, если Господь попуститъ и вамъ всегда такъ повезетъ; но, вѣдь, счастье неправедныхъ обманчиво, Василій Григорьичъ, и вы можете оборваться. Тогда, быть-можетъ, пригодятся и смиренные — вспомянете и роднаго брата! Пророчествовать предъ Господомъ не дерзаю, но Господь и малымъ внушаетъ мудрость совѣта. Этотъ совѣтъ подаю вамъ и остаюсь вашей покорнѣйшей слугою.



III.

Отъ Василья Григорьевича Дожидаева Аннѣ Михайловнѣ Дожидаевой.



Письмо ваше удивило меня своею неожиданностью. Исполняя долгъ вѣжливости, отвѣчаю безъ отлагательствъ. Вамъ угодно было начать напоминаніемъ нашихъ отношеній, и вы изволили привесть нѣкоторыя черты моего характера, сознаваясь сам и, что это вещи давно-неновыя. Вы могли бы не затрудняться повтореніями, ни къ чему неведущими: я давно согласенъ съ вашимъ мнѣніемъ обо мнѣ, а въ умѣ вашемъ никогда не сомнѣвался. Но умъ вашъ начинаетъ впадать въ грустныя противорѣчія, на которыя я вынужденъ указать. Вы знаете меня хорошо, а между-тѣмъ просите отъ меня любви и любви — о томъ же взываетъ и Алексѣй Григорьичъ. Но какой же, наконецъ? Какихъ нѣжностей хотите вы отъ меня въ юношѣ, которымъ вы гордитесь? притворныхъ — я довольно-тупъ и не могу вникнуть въ ихъ пользу для юноши, и, въ общему прискорбію, также не могу обсудить благихъ послѣдстій притворства для моей собственной особы. Я неспособенъ разыгрывать кукольную комедію, которую вы изволите мнѣ совѣтовать; у меня тьма дѣлъ и нѣтъ досуга на сантиментальныя дурачества. Все, что серьёзные люди понимаютъ подъ сущностью братскихъ отношеній, было мною выполнено и выполняется: я никогда не обидѣлъ Алексѣя и не обижаю; никогда не вредилъ ему; имѣньемъ его не обдѣлилъ; моими деньгами онъ можетъ располагать сколько ему угодно. Кажется, вы ничего не найдете сказать противъ этого.

Въ заключеніе, позвольте поблагодарить за выраженную въ концѣ вашего письма тревогу, о могущихъ быть со мною не 





====page 255====





взгодахъ. Я успокою васъ, по-крайней-мѣрѣ, насчетъ самонадѣянности, которую вы предполагаете во мнѣ. Я толкаю многихъ; пусть толкаютъ меня другіе; пусть столкнутъ, если сильнѣе, а желаніе толкнуть есть у всякаго. Вы скажете, что Алексѣй Григорьичъ никогда не прегрѣшитъ подобнымъ желаніемъ. Пусть такъ: онъ отвергаетъ житейскую мудрость. Но среди своихъ пастушескихъ созерцаній онъ пріобрѣлъ другія совершенства, которыми, не знаю, можно ли гордиться. За нихъ, по моему млѣнію, слѣдовало бы ему сказать что-нибудь не столь медово-сладкое, какъ доброе слово.

Готовый къ услугамъ В. Д.



IV.

Отъ Василья Григорьевича Дожидаева Алексѣю Григорьевичу.



Если показать любому здравомыслящему человѣку четыре мемуара объ ученическихъ потасовкахъ, которые лежатъ передо мною, нѣтъ такого, который бы не сказалъ, что ты дуракъ совершенный. Не знаю, какъ это достаетъ совѣсти душить человѣка, занятаго выше головы! Ты вывелъ меня изъ терпѣнія. Нельзя ли не продолжать, наконецъ? нельзя ли обратить ваши воздыханія къ кому-нибудь другому, у кого бы, какъ у тебя, были лишніе двадцать-пять часовъ въ сутки? Въ чемъ прикажешь утѣшать? Отъ-роду не понималъ неуловимой тоски, и думаю, врядъ ли ее кто понимаетъ. Потворствовать капризамъ, гладить по головкѣ? Удивляюсь, какъ держать въ заведеніи слезокапку, который научитъ мальчишекъ нервамъ. Найди себѣ должность какъ-нибудь еще поничтожнѣе, чтобъ не путала тебя обширность инструкцій, чтобъ ненужно тебѣ было пересоздавать законовъ и постановленій, которые, видите ли, писали люди глупѣе насъ. Моли Господа, нельзя ли опять въ пеленки, чтобъ ужь не шутя кричать на матерней груди, а то, въ-самомъ-дѣлѣ, жизнь велика, и мало ли сколько можетъ встрѣтиться по дорогѣ кочекъ, передъ которыми ты станешь въ-тупикъ, покуда другіе ихъ перепрыгнутъ! Сдѣлай милость, не проси меня быть твоей опорой и уволь отъ вопросовъ: «правъ ли я? правъ ли я?» которыми наполнены мемуары. Любопытны, впрочемъ, эти вопросы. Зачѣмъ, собственно, ты пристаешь съ ними, когда, вслѣдъ





====page 256====





за тѣмъ, неопровержимо доказываешь, что правъ, а кругомъ тебя однѣ мерзости, которыя ты одинъ понимаешь и могъ бы искоренить только ты одинъ? Ты весь проникнутъ своею сжатостью, радъ, что другіе несвяты, и ищешь новаго, пріятнаго ощущенія побаловать себя еще на бумагѣ, оставить письменный документъ твоей святости. Передъ кѣмъ не и похвастаться, какъ не передъ братомъ — желаніе скромное, а грустная форма посланій нельзя сказать, чтобъ не была лицемѣрна. Ты довольно-хитёръ — жаль только, что на вздоры. Хвалить я не буду, не умѣю, и потому убѣдительно прошу еще разъ — оставить меня въ покоѣ.



V.

Отъ Алексѣя Григорьевича Василью Григорьевичу.



Твое письмо, Василій, и смутило меня и огорчило; но все же благодарю тебя, что, по-крайней-мѣрѣ, ты не оставилъ меня безъ отвѣта. Ты сдѣлалъ мнѣ пользу. Точно, я не стою добраго слова, я человѣкъ безхарактерный. Глупо оглядываться по сторонамъ, когда въ глубинѣ души что-то говоритъ, что поступаешь и благородно и дѣльно, и не въ чемъ упрекнуть себя. Ты далъ мнѣ понять, что съ трусостью, когда она схватитъ за горло, легко измѣнить своимъ убѣжденіямъ; вижу, что современемъ, если не пересилю ее, то могу совсѣмъ перемѣниться нравственно, и во мнѣ пропадетъ послѣдняя способность на добро. Точно, если можно такъ выразиться, я расплывчивъ въ моихъ печаляхъ, захожу дальше своей маленькой сферы надзирателя, печалюсь о томъ, чего поправить не могу. Лучше бытъ пригоднымъ на что-нибудь малое, думать о возможномъ. Все это я понялъ и стараюсь «собраться». Но, ради Бога, какъ могъ ты заключить, что меня тѣшитъ какая-то моя святость? Еслибъ ты не сказалъ этого жестокаго слова, я бы не сталъ тревожить тебя моими пустяками. Ты не думаешь этого; ты не хотѣлъ оскорбить меня. Желать, какъ я желаю, хорошихъ людей, радоваться, какъ я на нихъ радуюсь — пусть попробуетъ кто-нибудь больше меня. Нѣтъ во мнѣ зависти, пѣтъ презрѣнной гордости — клянусь въ томъ моей честью, на которой еще нѣтъ пятна, скажу это, положивъ руку на сердце, скажу передъ цѣлымъ миромъ! Еслибъ не было во мнѣ этого сознанія, я бы не осилился жить между дѣтьми и спокойно смотрѣть имъ въ глаза.





====page 257====



Если тебѣ мало моей клятвы... но, нѣтъ! ты не посмѣешся надъ нею, тебѣ будетъ стыдно. Увидишь, если жизнь долга, что я не солгалъ тебѣ. Прощай. Мнѣ очень-тяжело. Я писать не буду; когда-нибудь ты спросишь меня самъ. Прощай.



VI.

Отъ Александра Ивановича Водопоева Алексѣю Григорьевичу.

Петербургъ, октябрь 1844.



Дорогой мой Алёша,

Еслибъ ты не написалъ, признаюсь, у меня бы изъ ума вонъ вспомнить и сказать тебѣ, хоть поздно, спасибо за деньги. Ты былъ такой скучный на прощаньи, сунулъ мнѣ деньги такъ поспѣшно, что я не опомнился. А представь, онѣ ушли тутъ же, въ секунду: должникъ настигъ и караулилъ меня даже на порогѣ ваш его заведенія. Все это меня отуманило, и я не успѣлъ побкагодарить тебя. Ты премилый, что не напоминаешь о долгѣ; это было бы очень-некстати: я долженъ въ полку, какъ послѣдний бездѣльникъ. Осень у насъ отличная; пикники какъ никогда. Припоминаю теперь, ты что-то мнѣ разсказывалъ, когда мы видѣлись, очень вздыхалъ, жаловался, что у васъ кого-то выгнали по несправедливости директора, кого-то немилосердо высѣкли; ты чего-то у меня доспрашивался; я думалъ, это такъ, неважно; но какъ ты мнѣ настрочилъ о томъ же листъ кругомъ! ты меня прости, сдѣлай милость, нѣтъ средствъ до чего это уморительно! Не будь ты точно добрая душа, я бы пустилъ твои плачи по рукамъ между товарищами, чтобъ учились философіи и казнились. Я ихъ спряталъ и буду перечитывать по страстнымъ недѣлямъ. Ты требуешь, чтобъ я разрѣшилъ тебѣ какія-то мрачныя сомнѣнія насчетъ послѣдствія розогъ, которыми угостили твоихъ учениковъ; ты исповѣдуешь именно меня, какъ отъявленнаго «субботника»: не ожесточилась ли моя душа, не скрываю ли я вѣчной тоски отъ гоненій на мою юность... Много тамъ прописано у тебя ранныхъ разностей. Прикажешь отвѣтъ? Аккуратно былъ сѣченъ каждую субботу и ничѣмъ не страдаю. Да и за что жъ тутъ озлиться? Не печалься, сдѣлай милость. Отвѣчаю тебѣ зa десятки головорѣзовъ, какъ я: никому въ голову не приходитъ сокрушаться, подѣломъ ли или не подѣломъ сѣкли





====page 258====





насъ кадетами. Если жъ кто хмурится и злится, тотъ или скверный человѣкъ, или не умѣетъ жить. По-нашему, такъ только весело вспоминать старыя острастки. Нашъ полковой командиръ теперь мой лучшій другъ и пріятель — онъ, бывшій мой старшій фельдфебель и первый злодѣй въ корпусѣ. Мы у него часто сбираемся — и что тутъ хохоту! Нѣтъ, Алёша, держать насъ, мальчишекъ въ ежовыхъ рукахъ заведено отъ вѣка — значитъ, такъ нужно; а кто держитъ, тотъ невиноватъ. Была у насъ, пожалуй, когда-то исторія: помнишь Володю Просова? онъ велѣлъ тебѣ кланяться. Онъ, вообще, былъ у насъ въ загонѣ и обѣщался, какъ-только выпустятъ, оборвать своего дежурнаго офицера. Тотъ былъ дрянь и придирался въ Володѣ несправедливо. Володю произвели, оборвать помѣшали; было бы даже отчего опустить носъ и усѣсться мизантропомъ. Но ничуть не бывало: Володя у насъ первый кутила, самый веселый товарищъ, пьянствуетъ — только увѣряю тебя, не отъ горя. Какіе еще приводить примѣры! Право, и некогда, и я убѣжденъ, что тебѣ взбрело въ голову скучать только отъ-нечего-дѣлать. Не вѣрь ты, сдѣлай милость, если твои высѣченные говорятъ, что окислятся на всю жизнь, что на нихъ печать позора, и проч. Это одно притворство: они знаютъ твою слабую струнку и пугаютъ тебя, какъ школьника. Едва изъ заведенія — совсѣмъ другой человѣкъ, самъ-по-себѣ, и все старое вздоръ. Развѣ ты не видишь, какъ живутъ на свѣтѣ? И глупые и умные — всѣ находятъ себѣ счастье по своему вкусу; никто не сидитъ особнякомъ съ печали и въ монахи не постригается. Н е совѣтую и тебѣ; особенно перестань пещись, вздыхать и собирать подъ крылья младенцевъ: ты всѣхъ уморишь со смѣху.

Очень-жаль, что ты не въ Петербургѣ, мы бы попробовали тебя переучить, женили бы. Кстати, завтра я на свадьбѣ, послѣзавтра на великолѣпномъ балу. Одинъ нашъ ротмистръ вывезъ изъ Нижняго невѣсту, купчиху безобразную и безграмотную, но за-то, mon cher, полмильйона! Потомъ балъ у фон-Миллера. Вотъ богатѣетъ, злодѣй! хоть бы намъ съ тобою такъ, Алёша. Нынѣшній годъ онъ сдѣлалъ бѣдовую, удивительную афёру; хорошо что не скряга и недавно угостилъ насъ такимъ обѣдомъ, что мы всѣ его облобызали. Не-ужь-то жь у васъ, въ Москвѣ, нѣтъ тоже добрыхъ людей? Не можетъ быть. Это ты не ищешь, Алёша, заперся увальнемъ. Выйди на свѣтъ божій, влюбись; поищи въ Замоскворѣчья, если не довѣряешь привлекательности





====page 259====





твоей физіономіи въ болѣе-аристократическихъ кварталахъ. Неувѣренность въ своей особѣ, эта дурь, посмотри, когда-нибудь убьетъ тебя. Ты очень-хорошенькій мальчикъ; я бы даже готовъ помѣняться съ тобою. Присылай свой дагерротипъ; мы здѣсь заинтересуемъ барышень; я солгу, что за тобою пятьсотъ душъ — я посмотри, тоску какъ рукой сниметъ.

Прощай. Мнѣ очень будетъ обидно, если мое письмо не подѣйствуетъ. Кстати, скажу тебѣ радость: твой пріятель Евгеній Иванычъ Лощинскій вернулся изъ-за границы; я его встрѣтилъ, и онъ спрашивалъ о тебѣ. Мнѣ было недосугъ разсказывать твои печали; какъ-нибудь съѣзжу и передамъ тебя ему съ рукъ на руки. Адресъ его я забылъ; узнаю и вышлю. Это жертва для тебя, Алёша, плата за долгъ. Я боюсь твоего Евгенія Иваныча и, сказать но совѣсти, терпѣть не могу. Вернулся съ какимъ-то особеннымъ comme il faut и затираетъ всѣхъ, да такъ мягко, лицемѣрно, будто ни въ чемъ не бывалъ. Но я-то не позволю подставить себѣ ногу. Слишкомъ-уменъ твой Лощинскій заучился; его снисходительную мину въ разговорѣ съ нашей братьей всякій понимаетъ. Онъ смотритъ, будто не хочетъ обрѣзать, а чуввтвуешь, что обрѣзалъ. Этакъ съ нимъ никто не свяжется; пусть попробуетъ пробиваться одинъ. Онъ какой-то заговорщикъ, просто. Но дружеству, я бы посовѣтовалъ тебѣ бросить его знакомство; жаль, не послушаешь. Ты теперь пойдешь строчить Евгенію Иванычу три короба, а онъ тебѣ головомойку за головомойкой — это ему раздолье, а ты за все «покорно благодарю» да «покорно благодарю!» Ну, да Богъ съ вами! Цалую тебя. Писемъ больше не жди, не кисни, не давай потачки умнику и будь здоровъ.

Искренно-любящій тебя А. В.



VII.

Отъ Евгенія Ивановича Лощинскаго Алексѣю Григорьевичу.

Петербургъ, октябрь 1845.



Знаешь ли, милый Алексѣй, что твое письмо привело меня въ небольшое смущеніе? Правда, я обрадовался, узнавъ о тебѣ, и сбирался, можетъ-быть, написать; но твое письмо предупредило меня и сконфузило. Ты заранѣе бросаешься мнѣ на шею,





====page 260====





повторяя, что «воскресъ, оттого, что лучшій ивъ людей близко и любитъ тебя». И это съ такимъ увлеченіемъ, счастьемъ, что я вынужденъ отвѣчать поскорѣе. Правда, я любилъ тебя, но немножко-говорю откровенно; потомъ такъ давно не былъ дома, и столько новаго прошло въ головѣ въ эти три года за границей, что, признаюсь, я едва-ли и вспоминалъ о тебѣ. Я пять лѣтъ тебя старше: это большая причина — а въ послѣднее время еще состарѣлся вдесятеро. Считаю обязанностью всякаго человѣка: не вводить другаго въ заблужденіе, и потому проглоти не морщась эту дружескую пилюлю. Огорчаться тутъ нечѣмъ; лучше установить между нами прямыя отношенія и звать, сколько каждый можетъ дать не лицемѣря. Сердце у меня далеко не такое нѣжное, какъ прежде; оно стало разборчиво; всѣ мы, порознь взятые, мало стоимъ любви, и экономная любовь въ отдѣльной личности, право, гораздо-полезнѣе и дѣятельнѣе. Къ-чему пригодны ослѣпленія? Это все-равно, что чинить другъ друга по горло конфетами, и не замѣчать обоюднаго разстройства желудка. Можно любить весь міръ, въ-совокупности: онъ этого еще стоитъ; но люби его какъ республиканецъ, не создавая себѣ ни единаго кумира — исключаю хорошенькую, глупенькую женщину: она еще немногому помѣшаетъ.

Право, несовсѣмъ въ моихъ привычкахъ разсуждать на бумагѣ; всего не напишешь. Мнѣ досадно, что я не могу быть въ Москвѣ: тогда бы переговорили. Я дѣлаю для тебя исключеніе и пишу много: было бы совѣетно оставить тебя безъ твердыхъ, доказательныхъ словъ, на которыя я все-таки способенъ. Вижу, что они тебѣ точно нужны, и ты самъ человѣкъ исключительный. Къ-тому же ты страшно мечешься. Письмо ко мнѣ, къ Василью Григорьичу (кстати, я его видѣлъ), къ Водопоевымъ съ братьей, еще къ кому-то писалъ, кого не вижу, изъ общихъ знакомыхъ — всѣмъ ты задаешь вопросы жизни, отъ всѣхъ требуешь участья. Другому метаться съ вопросами, можно; но тебѣ положительно-вредно, именно потому, что ты ищешь участія, почти состраданія чужихъ. Желаніе того и другаго — вѣрнѣйшій признакъ слабаго характера, милый мой Алексѣй. Брось ты свои поиски за этимъ глупымъ участіемъ, сдѣлай милость, не попрошайничай; иначе, далеко не уйдешь. Покуда другіе, люди съ спокойнымъ сердцемъ и нервами, набираясь чужаго опыта, будутъ складывать его, себѣ-на-умѣ, разбирая хладнокровно дурное и хорошее, ты только растеряешься. Ты пойдешь ло 





====page 261====





мать себя по чужой мѣркѣ, повѣря на-слово какому-нибудь «лучшему изъ людей», который тебя расцалуетъ. Что такое «лучшій»? Опредѣли свой идеалъ, и если ты дѣлаешь этотъ комплиментъ мнѣ, то напиши, чѣмъ ты меня воображаешь. Въ ожиданіи, предупреждаю: не прилѣпляйся ко мнѣ; какъ честный человѣкъ и пожившій, я ограждаю тебя. Мои убѣжденія будутъ тебѣ врагами; они тебѣ понравятся, а на дѣлѣ ты никогда не приложишь ихъ къ мѣсту: помѣшаетъ не то темпераментъ, не то еще чье-нибудь сужденіе, въ которомъ будешь искать опоры. Ты не обиженъ отъ природы хорошими инстинктами, но, разглядѣвъ, что обманулся въ совѣтчикѣ, уже не попадешь на настоящую дорогу отъ неувѣренности въ себѣ. Останься самимъ-собою, сколько возможно. Ты человѣкъ недурной; все же лучше быть такимъ, нежели гоняться за обрывками чужаго ума, или за кривотолками, выпустивъ, съ отчаянія, всякое дѣло изъ рукъ. Я очень-хорошо тебя понялъ, читая твое письмо, и то, что отдалъ мнѣ Водопоевъ; наконецъ, еще больше понялъ изъ кислой гримасы съ которой отозвался о тебѣ Василій Григорьичъ. Вопросъ: изъ чего ты пристаешь къ этому человѣку? какого чувства требуешь? Наука не указала ли тебѣ, что есть вещи невозможныя? Ты разсуждаешь съ нимъ, о человѣчествѣ! Еслибъ даже онъ и зналъ, что это такое, и еслибъ это человѣчество положили ему какъ жженыя зерна въ кофейную мельницу, онъ бы пошелъ молоть ее, потому-что таковъ его чинъ, къ тому его приставили, и форменной бумагой сказали, что это въ видахъ или къ свѣдѣнію его служебнаго мѣста. Что между вами общаго? Сберись духомъ и махни на него рукой. 

Что же касается твоего, заведенія, здѣсь иное дѣло: здѣсь бѣда въ томъ, что въ тебѣ переложено какой-то жалостливости къ себѣ и другимъ. Многія наши школы дутъ скверно — обстоятельство, всѣмъ извѣстное; но хоть я ни чуть не оптимистъ, а предвижу изъ того хорошія послѣдствія. Ждать всеобщаго совершенства мудрено, если несовсѣмъ-нелѣпо; наше время, которое величаютъ переходнымъ къ той отдаленной эпохѣ, я называю приготовительнымъ, но совсѣмъ въ иномъ смыслѣ: приготовители, по-моему, у насъ именно тѣ люди, которые дѣйствуютъ отрицательно духу настоящаго времени, идутъ наперекоръ его правиламъ. Точно, сотни молодёжи гибнутъ отъ дряннаго воспитанія, недоученые, сбитые или забитые — явленіе ужасное, безспорно; но въ комъ отъ натуры истинный, здравый смыслъ,





====page 262====





твердая воля, тотъ во умретъ. Тѣ, которое уцѣлѣютъ, будутъ уже въ-самомъ-дѣлѣ люди крѣпкіе, годные на дѣло. Видъ тѣхъ, кто погибъ, укрѣпитъ ихъ самымъ благотворнымъ противорѣчіемъ. Пусть спасенныхъ будетъ немного. Оставленные сами себѣ, съ однимъ непреклоннымъ желаніемъ найти истину, наперекоръ тому, съ чѣмъ не сжился умъ, эти люди пойдутъ искать новаго въ нравственной жизни — и найдутъ его. Искать новаго всегда полезно. Не бѣда, если иной въ этой нравственной жизни будетъ вновь открывать Америку, или обрадуется, напавъ, что дважды-два — четыре: эти дважды-два, добытые собственнымъ разумомъ, будутъ милы сердцу, какъ родное дитя, и никогда изъ него не выйдутъ. Въ наши печальные дни, чтобъ тронуть съ мѣста китайскія стѣны общаго застоя и дури, нужна горсть своеобразныхъ, стойкихъ людей, а не вялая масса благонравныхъ по рутинѣ. Зри всеобщую исторію отъ потопа и раньше: меньшинство впереди и безсмертно. Можешь утѣшиться; можетъ-быть, и изъ твоихъ учениковъ будутъ безсмертные.

Но довольно на первый разъ. Не отказываюсь писать тебѣ: время у меня есть, поступать опять на службу не сбираюсь, и такъ еще долго продолжится. Можетъ-быть, побываю и въ Москвѣ. Прощай. Жму тебѣ руку.



VIII.

Отъ Алексѣя Григорьевича Е. И. Лощинскому.



Грустно сказать: твой отвѣтъ измялъ меня. Я ожидалъ чего-то другаго. Но такъ и быть. Меня никогда недостанетъ развѣсить на граны мою любовь, да въ-отношеніи тебя оно и ненужно. Я вѣчно и безпредѣльно буду тебя любить, потому-что ты человѣкъ въ высшей степени благородный и добрый, и доказалъ это на дѣлѣ, отъ твоего мужика до послѣдняго писаря — какимъ процесомъ, процесомъ ли благоразумія или увлеченія — не хочу знать: факты говорятъ за себя. Моя любовь тебѣ не помѣшаетъ : она будетъ сама-по-себѣ; я не навязчивъ. Если я и искалъ въ другихъ, стыдно не мнѣ, а тѣмъ, кто не хотѣлъ откликнуться. Я говорю не о тебѣ; не предположи здѣсь желчи: объяснюсь лучше. Ты счастливъ; у тебя множество дѣятельныхъ привязанностей, изъ которыхъ частичка достается мнѣ, и всѣ онѣ, вмѣстѣ взятыя, составляютъ одно высокое





====page 263====





вполнѣ удовлетворяющее душу, чувство человѣка. Моя сфера такъ невелика, и дай Богъ, чтобъ не была больше! Моя доброта не приноситъ пользы. Я думалъ — прости меня — въ чемъ же будетъ состоять для меня прелесть живни? Всякій имѣетъ на нее хоть крошечное право. Я полагалъ ее въ исключительномъ чувствѣ, но въ такомъ хорошемъ, въ которомъ не только не погибаетъ любовь къ человѣчеству — напротивъ, отъ обоюднаго размѣна мысли еще болѣе зрѣетъ дѣльная мысль, еще крѣпнетъ дѣльное чувство. Я не долженъ надѣяться на эту радость — такъ и быть. Найти другаго, кромѣ тебя, не съумѣю и не хочу, да и некогда теперь. Въ жизни я столкнулся съ немногими: до пятнадцати лѣтъ глазъ-на-глазъ съ матерью, съ пятнадцати — за лекціями, съ двадцати-трехъ — не дальше стѣнъ заведенія, гдѣ все идетъ отвратительно. На этомъ пунктѣ ты мнѣ предлагаешь утѣшенія... Странно! это что-то не то. Сердце говоритъ мнѣ, что нельзя успокоиться, нельзя помириться на десяти спасенныхъ, когда сотни жертвъ передъ глазами, и твои слова кажутся мнѣ парадоксальны. Ни въ какое время и ни при какихъ условіяхъ неотрадно меньшинство разума. Что внесутъ въ міръ погибшіе? страданіе, отъ котораго кровью и слезами истечетъ душа просвѣтлѣнная; развратъ, которымъ заразятся сыновья; слѣпоту и холодъ, которыя, получивъ власть въ руки, задушатъ безотвѣтныхъ или создадутъ свою каменную стѣну чиновничьихъ истинъ — еще и еще преграды, нецѣлыя столѣтія... и тогда пусть попробуетъ уже не десятокъ, а тысяча васъ, атлетовъ, сдвинуть ихъ съ мѣста! Въ безсмертную душу каждаго при рожденіи Богъ вложилъ и смыслъ и волю; никто ими не обиженъ, никто здѣсь нелишній, никто не долженъ погибнуть для какихъ бы ни было видовъ будущаго прогреса. Всѣ нужны въ настоящую минуту, всѣ имѣютъ право на долю счастья и труда; Богъ отдалъ насъ другъ другу на круговую поруку: всѣ мы отвѣтственны за каждую минуту другъ друга. Вотъ нашъ долгъ, единственная цѣль наша, святая, и горе намъ, если мы ее не выполняемъ? Вотъ эта мысль — мученіе каждаго моего дня. Во мнѣ поселилась какая-то тоска за настоящее, еще болѣе зa будущее, но, странно! чувствую, что тоска безсильная. Она жметъ меня, и я свертываюсь въ комокъ. Почему-то, даже при ясномъ взглядѣ на вещи, нѣтъ надежды, что до гроба съ именемъ безупречнаго, благороднаго человѣка. Что толкнетъ меня, что собьетъ съ пути — не разберу, но точно будто не хватитъ умѣнья.





====page 264====





Живется ли кому-нибудь такъ тяжело на свѣтѣ и съ такихъ лѣтъ? Не оставляй меня. Я не выкрою себя по чужой или по твоей мѣркѣ, какъ ты говоришь: мѣрка людей, предъ которыми благоговѣю, слишкомь-велика для моей маленькой натуры; до нея мнѣ не вытянуться. Мнѣ надо только знать, что есть въ мірѣ хорошіе люди; они, можетъ-быть, освѣтятъ мою темноту, въ которой, кажется, я погибну. Прощай.



IX.

Отъ Лощинскаго Алексѣю Григорьевичу.

Іюль 1845.



Что случилось съ тобою, Алексѣй? ты молчишь, вотъ ужь мѣсяцъ. Зачѣмъ ты бросилъ свое надзирательство? И, говорятъ, внезапно. Какая приключилась бѣда? Боленъ ли ты, здоровъ ли? что дѣлаешь? Ты вѣрно оставилъ свой адресъ въ заведеніи, и мое письмо дойдетъ. Отвѣчай скорѣе. Если что нужно, не церемонься ни съ какими просьбами: я къ твоимъ услугамъ.



X.

Отъ Лощинскаго Алексѣю Григорьевичу.



Ждалъ, ждалъ, и все нѣтъ отвѣта: значитъ, ужь очень не даромъ. Настоятельно требую, объяснись. У тебя вышла какая-нибудь запутанная исторія. Я встрѣтилъ твоего брата; онъ что-то знаетъ, но именно потому, что я не довѣряю ни одному eго сужденію, я спрашиваю прямо тебя. Онъ, впрочемъ, и не судилъ ничего, а предложилъ мнѣ сфинксову загадку. Разрѣши ее, пожалуйста. «Ты, говоритъ Василій Григорьичъ, оставилъ должность съ отчаянія, оттого, что не пожелалъ вб-врехя украсть самъ, дабы не допустить украсть другаго, и уходишь съ горя, что не можешь дарить общество ворами». Пишу это нарочно слово-въ-слово, чтобъ строго укорить тебя въ непростительной глупости связываться съ человѣкомъ, который вотъ такъ тебя судитъ. Надѣюсь, послѣ этого ты перестанешь сообщать ему что-либо по принадлежности, минуя другихъ людей, которые, хоть и не родные братья тебѣ, но все же не Василіи Григорьичи. Непремѣнно пиши съ первой почтой; иначе, мы раззнакомимся.





====page 265====





XI.

Отъ Алексѣя Григорьевича Лощинскому.

Москва 1 августа 1845.



Не связывайся со мной: я человѣкъ негодный. Если вы считали меня изъ своихъ — вздоръ, выкиньте меня какъ негоднаго. Я самъ надъ собою произношу приговоръ. Я не хотѣлъ зла, и я его сдѣлалъ; я могъ бы не сдѣлать, но мой дрянной умъ опоздалъ — казните меня. Ничьи совѣты, ничья опора не помогутъ человѣку безъ смысла. Но тутъ, кажется, виноватъ кто-то повыше! Вотъ она, началась эта мука, которую я смутно предчувствовалъ: ей не будетъ конца! Я не хотѣлъ говорить тебѣ; какъ подлый воръ, я думалъ утаить, думалъ сохранить себѣ самое дорогое — твою дружбу. Возьми ее назадъ по принадлежности. Буду жить одинъ. А вѣдь инымъ на-смѣхъ мое терзаніе! Я не щажу себя; пусть знаютъ всѣ и учатся, какъ не быть виноватыми. Не попадутся въ просакъ: вымолятъ себѣ, быть-можетъ, здравый смыслъ; кажется, и я молилъ о немъ довольно! Не далось его — тѣмъ хуже. Вотъ тебѣ дѣло: исторія проста какъ дважды—два, но видно и при сильнѣйшемъ желаніи перечесть до двухъ не всякому щедро отпускается даръ столь дивной комбинаціи. Знаешь ли, что пошатнулось въ душѣ?... Вотъ исторія — надо эту сказку записать для моего преемника. Жили-были два мальчика; у одного были золотые часы; мальчику ими похвалялся; папенька съ маменькой — они сіятельные князья — наказывали зорко беречь часы своему балованному Петинькѣ. Ихъ украли. У насъ еще не начиналась вакація; была суббота, рекреаціонное время. У меня въ отдѣленіи былъ мальчикъ лѣтъ пятнадцати, большой шалунъ, но добрый и глупенькій, Саша Васильевъ. Князёкъ постоянно обижалъ его; князёкъ надоѣлъ и всѣмъ. Васильевъ вздумалъ подшутить надъ нимъ, отмстить, хоть выдумалъ очень-дурно. Въ эту-то самую субботу, покуда другіе гуляли, онъ забрался въ классную, въ пюпитръ князя, «гдѣ тотъ оставилъ свои часы; Васильевъ взялъ ихъ, чтобъ спрятать куда-нибудь подальше и промучить своего врага цѣлый день. Его застали шестеро товарищей, тоже изъ моего отдѣленія, въ томъ числѣ Артемипъ, и застали въ ту минуту, какъ онъ уже захлопнулъ крышку пюпитра. Его спросили, чего





====page 266====





онъ ищетъ. Васильевъ замялся, солгалъ, что ничего, и сунулъ часы въ карманъ. Артеминъ видѣлъ, какъ они блеснули. Затѣявъ проказу, не зная, какъ съ ней справиться и не передумавъ, съ глупости, Васильевъ выбѣжалъ. Онъ спѣшилъ спрятать часы; дверь моей комнаты была настежь; меня тамъ не было; онъ положилъ ихъ на мое бюро. Не знаю, по какому случаю, вдругъ было сдѣлано распоряженіе отпустить учениковъ въ роднымъ въ этотъ день съ тѣмъ, чтобъ они явились на завтра послѣ обѣда. Всѣ заторопились, и князь уѣхалъ не спохватившись своей пропажи. Изъ моихъ не былъ отпущенъ одинъ Артеминъ. Я ушелъ тоже въ матери; она была больна, и мнѣ позволили пробыть у нея до утра понедѣльника. Исторія началась безъ меня, въ воскресенье. Князь, не находя часовъ, поднялъ шумъ на все заведеніе; къ директору, къ инспектору; стали перебирать прислугу, учениковъ. Наконецъ, еще до прихода Васильева, товарищи-свидѣтели признались въ подозрѣніяхъ на него. Васильевъ явился позже всѣхъ и еще съ жалобой на себя отъ родныхъ, что шалилъ и пропадалъ куда-то всѣ эти сутки безъ ихъ спроса. Его приняли, какъ заведено у насъ, безъ милосердія и не дожидаясь объясненій. Кое-какъ, наконецъ, онъ сказалъ всю правду, торжественно повелъ начальниковъ въ мою комнату; мой человѣкъ отперъ имъ. Часовъ не было. Васильеву никто не повѣрилъ. Дерзость обмана была ужасная. Но если онъ и точно положилъ ихъ, въ чемъ сомнѣвались, если ихъ унесъ и кто другой, то все же шалость была такъ подозрительно-дурна, а родители князя были такіе вліятельные люди, ихъ недовольство было такъ опасно, что надо было рѣшить дѣло достойнымъ образомъ. Васильева присудили выгнать въ двадцать-четыре часа. Все это обрушилось на мою душу, когда я возвратился въ понедѣльникъ. Кое-какъ сбирая свои мысли, обдумывая наши торжественные, безукоризненно-скорые приговоры, я шелъ въ себѣ въ комнату, когда меня остановилъ мой слуга. Онъ человѣкъ отличный, вполнѣ мнѣ преданный. Онъ мнѣ шепнулъ, что сейчасъ замѣтилъ кое-что, и указалъ въ дверь дортуара. Туда проскользнулъ Артеминъ. Я схватилъ его — часы были на немъ. Мнѣ хотѣлось задушить его. Артеминъ сознался въ ту же секунду. Онъ укралъ часы, едва Васильевъ положилъ ихъ ко мнѣ. Я сказалъ ему, что ему не удастся погубить безвиннаго, что сейчасъ его самого выгонятъ. Я повелъ его къ двери. Онъ упалъ... Какъ разсказать тебѣ его ужасъ? Я помянулъ





====page 267====





ему Бога, совѣсть, его воспитаніе насчетъ чужихъ, его отца и мать, гдѣ-то на чердакѣ, безъ куска хлѣба, слезами вымоленное воспитаніе. Онъ каялся, ломая руки; я думалъ, онъ умретъ, ударившись лицомъ объ полъ, захвативъ мои ноги. Такъ еще никто не каялся передъ Богомъ. И Богъ и люди должны были видѣть, что это первое и послѣднее преступленіе. Я обнялъ его, перекрестилъ и сказалъ: «Поди и сознавайся». — «Но я погибъ, всѣ будутъ звать меня воромъ!» простоналъ онъ… Евгеній, его стонъ отзовется мнѣ на томъ свѣтѣ!...

Едва могу писать тебѣ все это. Мы сходили съ ума, придумывая, какъ бы спасти его. Средство не являлось. Подложить часы опять у меня — но мою комнату обшарили сверху донизу; подложить въ классный столъ князя — опять виноватый, хоть и неизвѣстный, опять обидное подозрѣніе на всѣхъ. Средства не было; время не терпѣло; я сходилъ съ ума... Наконецъ, мальчикъ всталъ и сказалъ: «Дѣлать нёчего, ведите меня».

Онъ шатался у меня на рукѣ, его сердце и теперь еще стучитъ объ мою руку, глаза моргаютъ, скулы движутся, какъ въ пыткѣ... Евгеній, за что мнѣ это, развѣ я хотѣлъ? Богъ, кажется, видѣлъ!...

Артемина выгнали; отецъ его проклялъ. Видѣли его пьянымъ. Теперь, говорятъ, онъ пропалъ безъ вѣсти.

Хорошая исторія — не правда ли? Сто разъ повторяю тебѣ, Евгеній, не знайся со мною, не надо. Я хотѣлъ снасти его — только у меня дѣльныя мысли приходятъ во-время, то-есть часомъ позже того, когда нужны. Мысль и пришла ко мнѣ, и я поблагодарилъ за нее, когда Артемина свезли со двора. Какъ ты думаешь, могъ би я, снявъ съ мальчика часы, глазъ на глазъ какъ мы были, заставивъ поклясться моего человѣка, который зналъ одинъ, который, все-равно, что моя душа, могъ бы а пойти въ директору и сказать вотъ такую штуку: «третьяго-дня, уходя изъ заведенія, я, въ разсѣянности, взялъ часы съ бюро, и отдалъ, проходя, часовщику, вмѣсто своихъ, забывъ, что два дня передъ тѣмъ, мать моя уже взяла мои собственные часы для поправки. Возвратясь въ понедѣльникъ, я будто-бы послалъ моего человѣка за ними, и будто-бы узналъ свою ошибку только въ ту минуту, какъ мнѣ принесли чужіе. Простое ли было бы дѣло, какъ ты думаешь?... Ну, довольно. Теперь клянусь, не возьму никакого дѣла въ руки. Дали чувство, а не дали въ пору разума и пустили! Хорошъ человѣкъ, нечего сказать! Пожалуй





====page 268====





ста, не ищи меня ни по какимъ адресамъ, не справляйся больше въ заведеніи — я его бросилъ. Пожалуйста, сдѣлай милость, не пиши ко мнѣ: не надо; я для тебя не существую.



XII.

Отъ   Анны  Михайловны Дожидаевой Алексѣю Григорьевичу въ Москву.

Село Вихры, 12-го августа 1845.



Безцѣнный, несравненный мой Алексѣй, пишу съ одра болѣзни, на которомъ дни и ночи думаю и молюсь о тебѣ; всякія день разлуки повергаетъ меня въ еще большія тѣлесные страданія. Одинъ взглядъ на моего сына придалъ бы мнѣ бодрости; но ты далеко, между нами лежитъ цѣлая пропасть — 720 верстъ; да будетъ на то воля Божія! я умру не обнявъ, не благословивъ сына! Издали простираю къ тебѣ руки. Я уже успокоена свыше: только бы перенести разлуку здѣсь, а тамъ ея не будетъ. Это мнѣ уже указано. Вчера — запиши это, Алексѣй, навѣки — вчера, собравшись съ силами, я встала ночью и вышла въ адъ. Небосклонъ былъ покрытъ звѣздами; что-то сверхъестественное звало меня дальше, и я очутилась на концѣ аллеи, которая примыкаетъ къ большой дорогѣ. Помнишь ли, это было любимое твое мѣсто, когда ты, малюткой, игралъ у ногъ моихъ? Вперившись въ даль, я увидѣла фигуру, которая приближалась ко мнѣ, раскрывъ объятія. Это былъ ты. Я простерла руки, слышала твое дыханіе, но вѣтеръ зашелестылъ и видѣніе исчезло. Я возвратилась укрѣпленная. Всѣ мы подъ властью, насъ охраняющею и ведущею, куда благоволитъ она. Она поведетъ и тебя, когда ты останешься безъ материнской опоры. Ты будешь одѣленъ радостями и на жизненномъ пути, потому-что ты ихъ достоинъ, а горе — это испытаніе, приготовленіе. Ты опечалился тѣмъ, что выгнали твоего ученика, даже поспѣшилъ удалить меня въ деревню, подъ предлоговъ чистаго воздуха, и все для того, чтобъ страдать одному. Ты не подумалъ, что мнѣ разлука съ тобою — убійство. Прими же отъ меня наставленіе въ мои торжественныя минуты: не унывай, не сокрушайся этимъ постороннимъ дѣломъ; не-губи такимъ смертнымъ грѣхомъ свою душу. Любить ближняго должно какъ самого-себя; ты не желаешь себѣ





====page 269====





погибели, всѣмъ сердцемъ не желалъ и ему, и если онъ погибъ, на то была одна воля Божія, и грѣхъ тебѣ, Алексѣй, искать въ самомъ-себѣ причины его погибели. Ты не отвѣчаешь за нее, безцѣнный сынъ. Пусть въ сердце твое снизойдетъ кроткое спокойствіе. Покуда ты былъ надзирателемъ, ты исполнялъ свой долгъ, ты любилъ ввѣренныхъ тебѣ дѣтей; если не могъ сдѣлать большаго, смирись и радуйся, что исполнилъ малое, надъ чѣмъ былъ поставленъ. Есть предѣлы, коихъ не прейдешь: въ этомъ мы не властны, и велика наша гордость, если мы противъ того возмущаемся! Повѣрь, что и тому несчастному не пошлется выше силъ; ты же берешь на себя липшее, убиваешь здоровье, когда обязанъ былъ бы беречь его для той, которая и закономъ и сердцемъ поставлена тебѣ какъ самое драгоцѣнное — для твоей матери, еслибъ она еще осталась въ живыхъ. Но я предвижу свою близкую кончину. Благодарю Бога и тебя, мой Алексѣй, за счастье, которое вы мнѣ дали. Будь долго-долго счастливъ и здоровъ. Прилетай сюда, поплачь сладкими слезами надъ моей могилой. Оставь Москву, гдѣ ты живешь въ бездѣйствіи; здѣеь, въ нашемъ селеніи, воздухъ такъ чистъ, земля такая благоуханная — мирные пріюты уединенія. Поселись въ Вихряхъ совсѣмъ и займись крестьянами. Народъ здѣсь самый мирный и послушный. Въ святцхъ обязанностяхъ помѣщика ты расцвѣтешь душою. Я уже говорила мужикамъ, что ты пріѣдешь и будешь самъ управлять. До-тѣхъ-поръ, пока не сомкнутся навѣки глаза мои, буду заботиться и помнить о тебѣ. Прижимаю тебя къ моему материнскому сердцу, въ которомъ ты живешь и будешь жить вѣчно, вѣчно…



XIII.

Отъ Алексѣя Григорьевича въ Аннѣ Михайоловнѣ.



Ради Бога, проживите хоть день, хоть минуту... Едва прочелъ, я заболѣлъ горячкой; только вчера перервали. Завтра выѣзжаю.



XIV.

Отъ Е. И. Лощинскаго къ Алексѣю Григорьевичу.



Твое письмо изъ деревни передо мною. Ты разрѣшилъ себѣ маленькое сообщеніе съ людьми будто-бы для того, чтобъ «еже





====page 270====





часною памятью свѣтлыхъ личностей еще болѣе казнить себя за свою негодность». То-есть, я долженъ служить тебѣ чѣмъ-то въ родѣ іезуитской дисциплины, по-просту, трехвостки. Какія нелѣпыя крайности! то подай тебѣ всѣхъ, то не знай тебя никто, кончилъ же тѣмъ, что написалъ. И то годится: признакъ жизни. Но что за хилый признакъ! Посиди еще въ своихъ Вихрахъ, подъ кущами, глядя передъ собою въ одну точку (изреченіе изъ письма), и скоро отвезутъ тебя на какую-нибудь седьмую версту. Твое письмо попало мнѣ подъ дурную минуту; мнѣ очень не по-себѣ во всѣхъ отношеніяхъ: и желчь, и смѣхъ — все вмѣстѣ; но я знаю, почему я сердитъ, и многое достанется на твою долю. Очень-радъ, что ты засталь свою мать совсѣмъ здоровой, но рѣшительно не могу сочувствовать тому, что ты «терзаешься отъ ея ласкъ, какъ недостойный». Въ-отношеніи ея ты совсѣмъ достойный сынъ; твоя вина передъ другими — тутъ нѣтъ ничего общаго. Если ты избѣгаешь ея ласки, на то другая причина. Ты самъ понимаешь ее смутно, именно, намекая въ письмѣ на вашу разницу въ убѣжденіяхъ, на споры о «высшей волѣ», «предопредѣленіи» и проч. Осмѣливаюсь сказать прямо: сфера, въ которой ты живешь, тебѣ вредна. Покоряясь участи «негоднаго», недалеко до того, чтобъ принять и смиренныя убѣжденія твоей матери; кстати жь, ты ничего не дѣлаешь, голова пустѣетъ, и въ мозгу очищается мѣсто для какой-угодно начинки. Не въ укоръ говорю твоей матери: она, быть можетъ, существо превосходное по своимъ поступкамъ; но женщины умѣютъ вѣровать какъ-то по-своему, наивно; ловко приклеиваютъ свои убѣжденія къ видимому; онѣ не умѣютъ помочь разладицѣ жизни и заливаютъ ее своими милыми, вѣчно-трогательными слезами, но и только. Будемъ имъ за это благодарны, но уймемъ ихъ дѣльнымъ словомъ — вотъ нашъ долгъ, а за нимъ, пойдемъ на работу, перестроивать что сами напортили или что натворилъ ближній. Уходи и ты изъ Вихровъ, совѣтую тебѣ. Прѣсная атмосфера жалостливости, заглядыванья въ глаза, предупрежденій, удушлива для двадцатипятилѣняго мужскаго организма. Ты расплывешься и морально и физически. Чѣмъ ты занятъ? Кушаешь. Ты написалъ мнѣ, что наотрѣзъ отказался приступаться къ крестьянамъ, къ чему бы то ни было въ деревнѣ, потому-что «тутъ каждый шагъ сомнителенъ», и ты «трусишь надѣлать хоть на волосъ бѣды меньшой братіи». Конечно, помѣщичьи отношенія шатки, произвольны, смотря по характеру лица. Тутъ-то





====page 271====





жалостливость и пригодилась бы. Но нѣтъ! ты лучше не прикасайся: она у тебя въ прокъ не пойдетъ. Ты не знаешь мужика. Или ты растаешь въ слезахъ, или будешь все воображать ошибки, или точно ихъ дѣлать, ломать вчерашнее, не придумавъ новаго; наконецъ — кто тебя знаетъ! — и самъ пойдешь по-міру или пустишь по-міру мужика, запретивъ ему работать даже на него самого — по мягкосердію!

Но обращаюсь къ главному — къ причинѣ твоего побѣга отъ людей и надзирательства. Ты въ негодованіи, что въ критическую минуту, для спасенія ребенка, «не далось наитія, котораго ты стоилъ». Я человѣкъ другихъ убѣжденій; но позвольте мнѣ заступиться за вашу «высшую власть»: я готовъ быть ея адвокатомъ; право, жаль ее! Вы хуже насъ, отложившихся, вы, съ своими нецеремонными требованіями!... Буду даже толковать по-вашему, чтобы убѣдить сильнѣе. Ты вѣрно забылъ, какъ учили наставники нравственности, изъ вашихъ же, но люди умные, не крайніе? Всѣ дары отпущены душѣ, говорятъ они: только укрѣпляй, развивай ихъ, сообразно морали и употребляй съ пользой. Ищи всего внутри себя, потому-что тамъ безсмертіе. Не съумѣлъ устроить свое нравственное хозяйство — не смѣй взывать о внезапныхъ подкрѣпленіяхъ. За что жь такой вѣчный трудъ судьбѣ — вести человѣчество на помочахъ? Положимъ (говорю все по вашимъ вѣрованіямъ) бѣдняку, забитому со всѣхъ сторонъ, лишенному средствъ воспитанія, связанному по-рукамъ, положимъ, ему еще можетъ и должно являться на помощь небесное вдохновеніе; но развѣ ты изъ бѣдняковъ, Алексѣй? Да ты не стоишь этого вдохновенія ни въ какомъ случаѣ. Я сейчасъ тебѣ докажу, и жестоко, не пощажу тебя. Дѣло простое: когда выгнали мальчика, ну, положимъ, недостало у тебя сметливости въ ту же секунду; но когда его выгнали и отецъ проклялъ? Не пропалъ же Артеминъ тотчасъ, какъ иголка? Отъ Рогожской до Дорогомиловской совершить пѣшее хожденіе надо по крайней-мѣрѣ сутки, и не бѣжалъ же Артеминъ въ тѣ же сутки изъ Москвы. Прошла, быть-можетъ, недѣля. Покуда ты сбиралъ свои пожитки изъ заведенія, можно было, безъ наитія, попросту, обдумать вотъ чтб: дать Артемину пріютъ на квартирѣ, положить на него хоть все свое жалованье или весь доходъ съ Вихровъ, готовить къ университету и проч. и проч. Но ты рвалъ на себѣ волосы: когда же было думать? — занятіе, требующее нѣкоторой силы, да къ-тому же и-больно!





====page 272====





Помни, однако, медицинское замѣчаніе: если тереть и по здоровому мѣсту, оно разболится, а ты имѣешь эту привычку. Что жь будетъ теперь, когда ты станешь «растравлять свою paну», а я ее еще подбавилъ? Предупреждаю тебя, ты погибнешь; не смѣй этого дѣлать, не трогай ее. Оставь старое, точно уже неисправимое, примись за дѣло и заслужи право закрыть эти раны. Попросту говоря, опредѣлись на службу, чиновничествуй себѣ, какъ добрый человѣкъ. Вѣдь ты не Василій Григорьичъ, дряни въ этотъ темный міръ не подбавишь. Попробуй — любопытно! Къ-тому жь, не все «Сводъ Законовъ»; конечно, есть предѣлы, за которые переходятъ; но ты не перейдешь. Если твое начатое дѣло испортятъ другіе, по-крайней-мѣрѣ, точно будетъ уже не твоя вина, и не съ твоими силёнками пособить горю. Будешь повозможности покоенъ. Совѣтую тебѣ серьёзно; если хочешь, похлопочу. Одурѣть вездѣ можно и всегда найдется время; но дурѣть въ сласть, лежа въ Вихряхъ, лія слезы, посыпаясь пепломъ, кушая смоквы, которыя самъ сѣялъ — это изъ-рукъ-вонъ стыдно. Прощай.



XV.

Отъ Алексѣя Григорьевича Лощинскому.



Если я еще живъ послѣ всего, что ты доказалъ мнѣ, значитъ, суждено еще жить. Давай пробовать, что изъ меня будетъ. Веди меня куда хочешь. Ищи мнѣ мѣсто.



XVI.

Отъ Алексѣя Григорьевича, Лощинскому.

Губ. г. В., май 1846 г.



Какъ давно я лишенъ твоихъ писемъ! Ты оставляешь меня безъ отвѣта. Былъ одинъ, но такой короткій... Конечно, гдѣ тебѣ думать обо мнѣ! Время идетъ у васъ скоро. Все, чтб дѣлается новаго въ мірѣ, не проходитъ для тебя даромъ; ты откликаешься на все, во всемъ набираешься жизни. Время идетъ и для меня, но какъ-то тяжело и тупо. Вотъ полгода, какъ я уже





====page 273====





служу по твоей волѣ — годъ моему горю. Лихорадка моя прошла, осталось только что-то гнетущее, мѣрно-подтачивающее душу. Но отвратительная сила привычки, отупленіе чисто-физическое! бываютъ дни, что я, забывшись, позволяю еебѣ смотрѣться въ зеркало съ миною будто-бы честнаго человѣка! Въ волосахъ попадается сѣдина — немножко бы рано...

Служу. Что сказать тебѣ? Покуда идетъ легко. Порученія все даютъ неважныя, ничего не попадается такого, зачѣмъ бы я видѣлъ впослѣдствіи дѣйствительныя страданія и бѣды для тѣхъ, кого ловлю на листы своей гербовой бумаги. Слава Богу! Но, вѣдь, такъ же начиналось и мое надзирательство. Что-то будетъ дальше? Теперь то, что начну, отъ меня, младшаго чиновника, переходитъ къ старшимъ, въ водоворотъ губернскаго правленія, и я не знаю, каковы будутъ концы драмъ, для которыхъ я пишу одни прологи. Закрываю глаза. Не подумай, чтобъ я когда-нибудь упалъ такъ низко, чтобъ могъ сказать: «умываю руки». Тяжело мнѣ. Иду ощупью, осторожно, чтобъ, раскрывая истину, не порвать какъ-нибудь тонкой, свѣтлой паутины маленькихъ радостей въ жизни — этой доли, на которую имѣютъ право даже виноватые.

Жизнь въ обществѣ для меня новость. Я отуманенъ, окунулся разомъ въ провинціальное болото. Пестро-пестро кругомъ; не добьюсь смысла, сбиваюсь съ толку. Куда ни заглянешь, во всемъ печаль, законная или слѣдствіе прихоти, но все же печаль. Пожалуй, у насъ балы, карточныя сборища, семейные вечера, но ни отъ одного лица не вѣетъ полнымъ счастьемъ. Безпечное, безотчетное веселье нѣкоторыхъ нашихъ юношей ставить меня въ-тупикъ. Дружбы здѣсь нѣтъ. Притворныя отношенія нашихъ дамъ отвратительны. Нѣкоторыя особы, кажется, совсѣмъ могли бы жить хорошо, но отъ-нечего-дѣлать интересничаютъ небывалымъ горемъ. Зачѣмъ? развѣ и безъ лицемѣрной грусти на свѣтѣ ужь такъ сладко? развѣ надо еще испортить жизнь другимъ? Не знаю. Только очень-грустенъ нашъ губернскій бытъ. Ушелъ бы Богъ-знаетъ куда изъ этого міра. Я познакомился почти со всѣми, самъ не знаю зачѣмъ; а теперь всѣхъ бросилъ. Изъ службы бѣгу скорѣе домой. Помнишь ли, ты упрекалъ меня, что я навязчивъ съ моими печалями и вопросами? Теперь я совсѣмъ не то. Моя душа для всѣхъ запертый ящикъ, и ключъ заброшенъ. Одна моя мать — она живетъ со мною. Она здорова; но послѣдняя болѣзнь, должно-быть, сильно разстроила ея душу





====page 274====





Она поддерживается только чрезвычайной набожностью и моимъ присутствіемъ, точно будто я стою этого обожанія!

(Приписка, мелкимъ почеркомъ съ боку листка:)

Скажи мнѣ, Евгеній, можетъ ли любить меня другая женщина, кромѣ моей матери? Еслибъ нашлась такая любовь, не долженъ ли я считать ее безуміемъ... безуміемъ даже тогда, когда бы я самъ любилъ?... Разскажу тебѣ, послѣ, можетъ-быть. Стыдно, что судьба хлопочетъ дать счастье, кому же — мнѣ! Но объ этомъ послѣ... Напиши о себѣ, что дѣлаешь, безцѣнный Евгеній, кого видишь: ты меня обрадуешь до чрезвычайности.



XVII.

Отъ Лощинскаго Алексѣю Григорьевичу.



Я думаю, мой милый Алексѣй, ты по-крайней-мѣрѣ когда-нибудь, попросту, напишешь мнѣ, при какакой рѣкѣ вашъ городъ В*, на площади ли стоятъ ваши присутственныя мѣста, какъ зовутъ вашего губернскаго предводителя, и т. п. Я надѣялся, что ты обратишься, наконецъ, отъ незримаго міра къ видимому. Въ ожиданіи этого, я молчалъ. Но нѣтъ! опять все то же: тоска и общія мѣста страданія — страданіе о разладицѣ губернскаго общества, объ этой азбукѣ, всѣмъ давно-извѣстной до зѣвоты. Да ну же, наконецъ, двигайся, иди впередъ! сведи, сдѣлай милость, экономію въ печали. Прими нравы и обычаи твоихъ секретарей, дѣлопроизводителей, совѣтниковъ и прочихъ за фактъ совершившійся, когда тебя еще кормили молочной вашей, и не сохни отъ этого факта... Негодовать дѣльно, съ толкомъ, ты не умѣешь; на все у тебя однѣ слезы — такъ лучше сиди смирно. Довольно съ тебя и одного подвига: не уподобляться онымъ людямъ; не уподобился, такъ успокойся. Любопытно, что изъ тебя можетъ выйти, когда ты будешь продолжать «бѣгать отъ людей», какъ ты сообщилъ мнѣ. Я никогда не польщу тебѣ словами, что «ты царь», и потому «живи одинъ». Ты не царь по опыту и душевнымъ силамъ; и если удалишься въ пустыню, то развѣ только обростешь шерстью. Ужь не имѣешь ли ты проекта отправиться на другую планету? По-моему, отсюда уйти некуда, такъ вертись здѣсь, только не въ ту сторону, куда кру





====page 275====





литъ общій хороводъ. Смѣшно, право, ты заставляешь меня практиковаться въ философіи на письмахъ, чего я никогда не дѣлалъ. Сочти это за пріязнь къ тебѣ, которой я не измѣню, конечно.

Поздравляю тебя, между-прочимъ, и съ радостью: братъ твой Василій Григорьичъ на-дняхъ произведенъ въ статскіе совѣтники. Я сподобился видѣть сего департаментскаго атлета въ минуту одного изъ его торжествъ. Зашелъ по дѣлу, въ домъ министерства. Покуда я ждалъ въ пріемной, туда вышелъ одинъ столоначальникъ Василья Григорьича, получившій, какъ мнѣ сказали, головомойку отъ его высокородія. Чиновникъ хлопнулся въ обморокъ, и тутъ его отливали водою. Нравоученіе: если тебя, подобно нянькѣ, захватитъ въ колѣни начальникъ и захочетъ мылить тебѣ кудри, вырвись и воздай ему тѣмъ же. Стойкость, стойкость духа прежде всего! Яви его предъ всѣмъ твоимъ губернскимъ правленіемъ!

Хотѣлъ запечатать, какъ вдругъ увидѣлъ на твоемъ письмѣ еще строчку съ боку, гдѣ-то въ углу. Помилуй, это приписка измѣняетъ сущность всего остальнаго! Ты влюбленъ — это ясно, и отлично сдѣлалъ, что влюбился. Ты меня прости. Мнѣ сначала показалось смѣшно; я не могъ сразу принять въ серьёзную сторону твоего новаго положенія. Впрочемъ, вина твоя: слишкомъ эффектно выразился. Не-шутя, я чрезвычайно доволенъ, что въ тебѣ отыскалась молодость. Мудреный только вопросъ: можно ли любить тебя? Развѣ мое дѣло разрѣшать его? Это дѣло женщинъ, милый мой мудрецъ; и если насъ полюбили, значитъ, нашли за что. Женщины умницы и, къ счастью нашему, въ предметахъ своего сердца не видятъ горестныхъ титулярныхъ совѣтниковъ и неудавшихся чиновниковъ по особымъ порученіямъ.

Не подозрѣвай за мной сквернаго, мелочнаго чувства: наслажденія сильнаго потѣшиться надъ слабымъ, когда тотъ самъ поддается. Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ ты хоть какъ-нибудь да сталъ на ноги. Ты просишь, чтобъ я писалъ о своемъ житьѣ-бытьѣ. Право, мы живемъ далеко, а разсказывать нечего. Что жь касается моихъ собственныхъ чувствъ и мыслей, то я имѣю привычку оставлять ихъ про-себя; а если выговариваюсь, то въ весьма-рѣдкія, необходимыя минуты. Прощай. Будь здоровъ и веселъ.





====page 276====





XVIII.

Отъ Алексѣя Григорьевича Лощинскому.



Ты меня не укрѣпишь ничѣмъ. Отъ словъ твоихъ я еще хуже теряюсь. Правда, когда нѣтъ опоры въ самомъ-себѣ, нечего искать ее въ другихъ. Я долго думалъ о тебѣ. Мнѣ очень-больно, а, кажется, я обманывался и въ послѣднемъ человѣкѣ. Я не разберу тебя. Безпощадный ко всему дурному, какъ можешь ты совѣтовать мнѣ мириться съ дѣйствительностью? Ты жестокъ, ты насмѣшливъ, ты презираешь меня, не сознаваясь въ этомъ и самому-себѣ, презираешь за то, что я безсиленъ на дѣлѣ. Въ убѣжденіяхъ, мнѣ казалось, мы сходны. Богъ съ тобой! Что въ жизни между нами сходнаго? Ты счастливецъ. Теперь я очень-хорошо разсудилъ, почему ты крѣпокъ. Судьба вывела тебя на ровную дорогу. Но за что она вывела, за что она заравниваетъ предъ тобой все, что скользко, освѣщаетъ тебѣ дорогу?... Знаешь ли, я завидую тебѣ самой отвратительной завистью? А когда взглянешь пристальнѣе, устроиться такъ, какъ ты устроился, еще не велика заслуга передъ міромъ. Развѣ ты что-нибудь дѣлаешь? Ничего. Развѣ ты обязанъ семьею? Нѣтъ. Развѣ ты не бросилъ службы давно? Съ кѣмъ связанъ ты какими бы то ни было необходимыми отношеніями? Ни съ кѣмъ. Въ такой неприступной свободѣ легко выдерживать роль неукоризненнаго стоика. Что жь ты не попробуешь поступить опять, какъ я, кочегаромъ на служебную машину, которую, неизвѣстно куда, двинутъ прихотливыя руки? Ступай подгребать уголья, на которыхъ кого-нибудь изжаритъ — попробуй! А кромѣ того, пускай еще на каждомъ шагу, не знаю какая злая сила будетъ топазъ тебя съ прямаго пути, непремѣнно въ безвыходный міръ, полный сомнѣній, и пусть именно тамъ укажетъ тебѣ приманку счастья! Она не ведетъ меня иначе... И даже до моей несчастной любви! Ты не съумѣлъ на нее порадоваться — и ненадо. Въ будущемъ у нея одно отчаяніе... Но тебѣ до этого нѣтъ дѣла. Ты даже отказалъ мнѣ въ самомъ простительномъ желаніи: знать что-нибудь о тебѣ — факты, въ родѣ твоихъ знакомствъ, посѣщенія оперы и т. п. Далѣе этого я ничего не просилъ. Я давно знаю, что не имѣю права быть включеннымъ въ число друзей твоихъ. Повторяю: Богъ съ тобой! Вѣроятно, мы пишемъ другъ другу въ послѣдній разъ. Прощай





====page 277====





XIX.

Отъ Лощинскаго Алексѣю Григорьевичу.

Январь 1847.



Письмо твое, Алексѣй, нисколько меня не разсердило, и вотъ доказательство: я отвѣчаю. Я дорогу твоимъ мнѣніемъ, какъ благороднаго ребенка, и долженъ былъ бы объясниться на твои обвинительные пункты, но этого не будетъ. Объясненія на бумагѣ неудобны. Вѣрь мнѣ просто на слово, что я не даромъ живу на бѣломъ свѣтѣ, и если ничего не дѣлаю, какъ кажется инымъ, то на это есть свои причины, а впослѣдствіи ихъ узнаешь. Разъясню только одно. Ты знаешь по опыту мой характеръ, черезчурь-нелживый. Какъ тебѣ кажется, усѣянъ ли розами путь того, кто не обинуясь говоритъ правду громко въ петербургскомъ обществѣ, въ 1847 году по P. X.? Предлагаю тебѣ подумать, могутъ ли найтись сомнительныя положенія для совѣсти и въ жизни такого человѣка, еслибъ даже не было и еще другихъ обстоятельствъ. Но довольно объ этомъ. Если ты теперь какъ-нибудь меня да понялъ, и достаточно оцѣнилъ свою слабость, то еще лучше поймешь, почему съ перваго письма я сказалъ: «не лѣпись ко мнѣ». Говори мнѣ все, что до тебя касается, и довольствуйся моими рѣзкими совѣтами для обихода твоей маленькой жизни. Кстати, здѣсь я вижу, у тебя опять навертываются какія-то печали. Что такое не клеится въ твоихъ сердечныхъ отношеніяхъ? Напиши мнѣ эту сказку; но, пожалуйста, не претендуй, если я не буду увлекаться твоимъ увлеченіемъ; я давно не люблю, но разобрать эту чужую путаницу меня еще достанетъ. Прощай; жму тебѣ руку. Кстати, рекомендую тебѣ будущаго знакомаго: въ вашъ В. переводятъ моего пріятеля, Ивана Николаевича Александрова; ты съ нимъ наговоришься обо мнѣ сколько душѣ угодно. Самъ я, очень-возможно, чрезъ мѣсяцъ опять выберусь за границу.



XX.

Отъ Алексѣя Григорьевича Лощинскому.



Еслибъ я могъ, вмѣсто этого письма, прибѣжать къ тебѣ, обнять тебя, на колѣняхъ вымолить прощеніе! Ты воскресилъ ме





====page 278====





ня добрымъ словомъ; но теперь я уничтожаюсь передъ тобой еще болѣе. Я что-то прочелъ между твоими строками; мнѣ что-то показалось... Мнѣ стало страшно за тебя, Евгеній. Знай только одно: если кому-нибудь и когда-нибудь понадобится твоя жизнь — я умру за тебя. Тогда позови меня: разумъ мой съумѣетъ не опоздать, съумѣетъ спасти, кого нужно. Это будетъ мое искупленіе за то, что легло давно клеймомъ на совѣсти, за то, что на ней накопляется еще теперь... Я провожу странныя и тяжелыя минуты, чувствую, что теряюсь опять... Но объ этомь говорить нечего... Прощай.





XXI.

Отъ И. Н. Александрова Лощинскому.

Губ. г. В., ноябрь 1847 г.



Поздравляю тебя со вторичнымъ возвращеніемъ на святую родину, голубчикъ Евгеній. Письмо твое уже изъ Петербурга получилъ, а все дѣльное, что ты хотѣлъ сообщить мнѣ, передано мнѣ изустно твоимъ двоюроднымъ братомъ, который прогостилъ у меня, и мы отлично просидѣли три дня глазъ-на-глазъ. Ты, говоритъ онъ, воротился сердитъ какъ не бывалъ никогда. Отвычка, мой милый, отъ гнилаго воздуха, къ которому привыкли уже легкія, всегда вредна, когда попробуешь здороваго, да опять вернешься въ заразу. Но дѣлать нечего, терпи: вѣдь ты затѣмъ и ѣздилъ, чтобъ на просторѣ подумать, какова эта зараза. Здѣсь, милый другъ, въ трущобѣ, куда меня, я не знаю зачѣмъ — перевели и гдѣ я вотъ уже восемь мѣсяцевъ, здѣсь все безнадежно-больные, рекомендую тебѣ. И приступиться никому не даютъ — такъ всѣ горды своею безнадежностью. Я изозлился совсѣмъ. Тебѣ, право, легче: въ петербургскомъ обществѣ ты сидишь, по-крайней мѣрѣ, у самыхъ источниковъ П; кругомъ хотя немного свѣту, и можно разглядѣть, чѣмъ отравляются; да и сцена-то пошире: можно злиться и не быть смѣшнымъ. Но здѣсь все мелко, копошится въ потемкахъ, наводитъ тошноту, такъчто и разсказать нѣтъ средствъ. У насъ вышли «контры» между губернаторомъ и предводителемъ; я подлилъ масла на огонь, поднялъ два-три очень-маленькія дѣла, отъ которыхъ, если мнѣ





====page 279====





удастся, эти господа запищатъ порядочно. Каждый изъ нихъ имѣетъ свою мизерненькую партію, и обѣ партіи даютъ генеральное сраженіе на щелчкахъ. Остальное время проходитъ у насъ въ идіотическихъ сборищахъ, благочестиво-лицемѣрныхъ ужимкахъ, съ варварствомъ за угломъ. Умнаго человѣка не отъищешь ни съ какой свѣчкой. Ты знаешь, какой я врагъ посредственности и какъ мнѣ трудно ужиться гдѣ бы то ни было. Меня здѣсь терпѣть не могутъ, чему я радуюсь отъ всего сердца. Вотъ тебѣ и результатъ цѣлаго года жизни! Нѣтъ, надо какъ-нибудь поторопить конецъ этого глупаго времени... Надѣюсь какъ-нибудь взять отпускъ, хотя дней на десять, и тогда пріѣду къ тебѣ.

Я передалъ твой поклонъ и книги Дожидаеву. Вотъ еще человѣчекъ! Я не понимаю, какъ ты можешь имъ заниматься, покровительствовать этому Алексѣю Григорьичу! Или ты черезъчуръ добръ, или у меня ужь слишкомъ-требовательный характеръ, но только я его рѣшительно не выношу, признаюсь тебѣ. Ты особенно просилъ, когда меня перевели сюда, чтобъ я не оставилъ Дожидаева. Я и познакомился. Сперва онъ наводилъ на меня смѣхъ, потомъ зѣвоту, наконецъ, каюсь, я едва могу скрывать пренебреженіе, когда онъ является посѣщать меня. Это что-то такое кислое, негодящееся въ дѣло, что я и сказать не могу. Какъ чиновника, я никогда не встрѣчалъ ничего уморительнѣе. Онъ постоянно въ паническомъ страхѣ. Надо его видѣть за бумагами, какъ онъ подбираетъ нумерочки: то ихъ понюхаетъ, то ихъ полижетъ, и вздыхаетъ до седьмой тоски. А тутъ еще его маменька... Нѣтъ, уволь меня отъ Дожидаева, сдѣлай милость. Третьягодня, напримѣръ, отвозя ему твои книги, я вошелъ нечаянно. Застаю — что же? его одного, плачущаго, обнимающаго какого-то младенца, принесеннаго нянькой. И все это какъ-то глупо-таинственно, точно изъ «раздирательнаго» романа.

Вотъ такія-то пріятныя лица кругомъ; прошу выбрать хоть, просто, пріятеля! Недопеченыя или недовареныя натуры, четырнадцать градусовъ недогару до полугару, какъ недавно оказалось у насъ въ откупѣ. Прощай, милый мой. Порадуй хоть ты меня какими-нибудь добрыми вѣстями.





====page 280====





XXII.

Отъ Алексѣя Григорьевича Лощинскому.



Твой пріятель передалъ мнѣ твою посылку и записку. Ты опрашиваешь, не попали ли мои письма за границу и, наконецъ, какъ я существую. Я не писалъ тебѣ ни разу, а хуже того, какъ я прожилъ этотъ годъ, прожить нельзя.

Твоя память и вниманіе со дна ворочаютъ мою душу. Давно, во время первой моей вины, я отказывался на-вѣки знать тебя. Ныньче я дѣлаю не то. Я хочу доставить себѣ новое страданіе: высказаться подробно и доказать честному человѣку, какъ низко я упалъ. Не знаю, есть ли кто-нибудь несчастнѣе и презрѣннѣе меня! Судьба ли ужь меня такъ толкнула; но когда я только оглянусь назадъ, когда только я подумаю, что приготовилъ впереди... Знаешь ли, какъ мнѣ тяжело! Хотѣлось бы не жить! Но жить должно: слишкомъ-много чужихъ прицѣпилось къ моей жизни...

Не съумѣешь ли ты какъ-нибудь иначе разъяснить меня, найти мнѣ оправданіе какими-нибудь остроумными изворотами доказать мнѣ, что я еще не такъ безчестенъ, какъ я думаю? Нѣтъ ли хоть парадокса? Я бы постарался помѣшаться на этомъ утѣшительномъ пунктѣ и пошелъ бы, во здравіе себѣ, пожимать руки людей благородныхъ.

Ты помнишь, когда я только поступилъ сюда на службу, я намекалъ тебѣ, что я влюбленъ. Въ полтора года я довелъ до погибели и себя и любимую женщину. Здѣсь живетъ господинъ — онъ не служитъ — нѣкто Семенъ Иванычъ Пороговъ; у него свой домъ въ В.; я занимаю флигель. Пороговъ считается изъ общества средней руки; наши аристократы изрѣдка принимаютъ его и его жену только потому, что у нихъ хорошее состояніе. Она тоже дочь мелкаго чиновника, безъ воспитанія, но красавица и моложе мужа двадцатью годами. Пороговъ — существо отвратительное; нажилъ деньги и деревню темными, неизвѣстными путями. Съ посторонними этотъ человѣкъ или низкопоклонникъ, или грубъ до цинизма, дома — грязный, мелочной деспотъ съ дѣтьми, прислугой, со всѣми, кромѣ жены, которую любитъ страстно. Я безумно влюбился въ Софью Петровну — въ его жену. Какъ вижу теперь, такъ видѣлъ я и тогда — и въ томъ





====page 281====





мое главное преступленіе, что еслибъ не страсть моя, которой я не хотѣлъ скрыть, эта женщина, неискушенная до-тѣхъ-поръ, честно продолжала бы жить госпожею и распорядительницею въ своемъ домѣ. Или, еслибъ ужь встрѣтился ей кто-нибудь другой, то этотъ другой съумѣлъ бы, взамѣнъ ея жертвы, дать ей какое-нибудь вознагражденіе, счастье — почемъ я знаю! въ матеріальныхъ ли выгодахъ, въ энергическомъ ли заступничествѣ за нее передъ свѣтомъ, въ вѣчной ли преданности, въ чемъ-нибудь, наконецъ... Я не знаю, какъ поступаютъ люди съ характеромъ и душою.

Рѣшительно не могу разобрать себя. Все сбилось съ толку въ моей головѣ вцродолженіе этого мучительнаго года. Негодяй ли я, мягкій ли трусъ, или человѣкъ исключительный съ своими понятіями о благородствѣ — ничего не разберу... Но только это была пытка сначала до конца. Новизна счастья и молодой страсти такъ подѣйствовали на ея характеръ съ первыхъ дней, что я ужаснулся. Ей опротивѣли занятія, хозяйство, опротивѣли дѣти; мужа она возненавидѣла. Ея капризы и раздраженіе стали приводить Порогова въ бѣшенство. Я бывалъ свидѣтелемъ этихъ сценъ и дрожалъ. Чего собственно я боялся? того ли, что она сама выдастъ нашу тайну, что она погибнетъ въ общемъ мнѣніи? боялся ли за нее и за себя предъ оскорбленнымъ нами человѣкомъ? Я боялся всего. Но развѣ лицемѣрный обманъ не былъ отвратителенъ? развѣ явный разрывъ не былъ лучше? Я сказалъ ей наконецъ, чтобъ она призналась мужу, чтобъ ушла изъ этого дома, гдѣ уже не должна жить, что я ее устрою; чтобъ она оставила дѣтей, для которыхъ чужія попеченія гувернантки будутъ лучше, нежели ея пренебреженіе и явная нелюбовь; что, наконецъ, послѣ вины нашей, она не имѣетъ права смотрѣть на своихъ дѣтей. Беру въ свидѣтели небо, я до-сихъ-поръ не понимаю, были ли мои слова слова благороднаго человѣка, или это совѣты человѣка безчестнаго. Она не согласилась; болѣе всего ее пугала огласка предъ посторонними. Можетъ-быть, она была права — кто мнѣ это скажетъ? Наши отношенія были такъ хорошо-скрыты, что сначала никто и ничего не подозрѣвалъ, мужъ менѣе всѣхъ, и въ глазахъ чужихъ людей ничто не нарушало мѣщанскихъ привычекъ этого дома. Скоро разглядѣлъ я, что у этой женщины не было ни ума, ни даже сердца — во-время разглядѣлъ, нечего сказать! Разобралъ и себя: вся моя привязанность была дѣломъ одной страсти. Наконецъ,





====page 282====



подъ гнётомъ совѣсти, не устояла и она. Каждый день былъ новой, постыдной мукой. Капризы и ненависть Софьи къ мужу стали наводить его на слѣдъ истины. Софья испугалась и перецѣнила обращеніе, но слишкомъ-круто, такъ-что обманъ едва не открылся. Я помогъ совѣтомъ, какъ ей попасть въ тактъ, какъ надѣть личину невинности... Знаешь ли, Евгеній, я удивляюсь человѣку, у котораго есть на волосъ чести и который пройдетъ мимо меня не отвернувшись!

Съ моими совѣтами дѣло уладилось: миръ и тишина водворились въ домѣ Порогова. Я занемогъ. Софья не приходила ко мнѣ. Она стала искать разрыва, тогда-какъ между нами не могло быть разрыва. Теперь насъ навѣчно соединило третье существо... Пороговъ порадовался на сына; мы оставили его радоваться! Софья перемѣнилась ко мнѣ, кажется, потому, что мужъ, въ припадкѣ какой-то щедрости, купилъ домъ на ея имя. Она отговаривалась на мои упреки благочестивыми отговорками: грѣхомъ, раскаяніемъ. Все это мнѣ казалось ложью; повторяю: «казалось», кажется, потому-что — почемъ я Знаю? можетъ-быть, оно и искренно. Какъ ни грубъ ея мужъ, все же онъ ее любитъ. Какъ бы я ни оправдывалъ свой поступокъ, я вижу, что отнялъ у человѣка самое дорогое его благо.

Моя презрѣнная исторія такъ бы и могла кончиться, въ презрѣнномъ молчаніи съ обѣихъ сторонъ. Свиданія наши прекратились; прошлый мѣсяцъ я даже былъ покоенъ. Но есть концы неминуемые. Совсѣмъ-неожиданно теперь загорѣлась развязка, и не въ моихъ силахъ удержать ее. Теперь, сейчасъ, мужу, быть-можетъ, уже все извѣстно. Онъ способенъ задушить жену. Постараюсь, чтобъ онъ задушилъ меня прежде.

Прости, что я осмѣлился отнять у тебя хоть нѣсколько минутъ чтеніемъ этихъ низостей. Мнѣ кажется, я сойду съ ума. Мнѣ минутами такъ жаль себя... Если возможна во мнѣ жалость, Евгеній, ты какъ-нибудь меня не оставишь! Какимъ же это образомъ, вѣдь, кажется, была во мнѣ когда-то душа, а въ душѣ чистое желаніе: если полюбить въ первый разъ, то полюбить святое, дѣтски-прекрасное существо, дѣтски-мудрое. Я создавалъ себѣ идеалы. И первый выборъ удаченъ! Кромѣ-того, кому угодно брать уроки хитрости, тотъ можетъ. Я мастерски скрывалъ интригу, цѣлый годъ — не дюжинная ловкость! Нѣтъ, сдѣлай милость, не помни обо мнѣ; это будетъ даже глупо.





====page 283====





XXIII.

Отъ Алексѣя Григорьевича Аннѣ Михайловнѣ.

Февраль 1848.



Воротитесь, матушка, воротитесь, говорю вамъ. Который разъ, до какихъ поръ умолять мнѣ? Воротитесь; вы не знаете, до чего вы можете довести меня. Это не угроза; но моихъ нѣтъ силъ: такъ нельзя пытать человѣка! Вы меня бросили, когда я хватался за ваше платье; его клочки остались въ моихъ рукахъ. Не дайте мнѣ помѣшаться. Сколько у васъ счетомъ моихъ моленій? И вы еще скрылись въ святой обители! Развѣ тамъ возможно не прощать? Развѣ самый воздухъ... но развѣ вы способны меня возненавидѣть? Повторяю: пріѣзжайте скорѣе сюда; иначе худо со мною будетъ, не доводите...





XXIV.

Отъ Анны Михайловны Алексѣю Григорьевичу.



Зачѣмъ ты тревожишь мой благодатный покой и растравляешь мои раны? Только взявъ на себя крестъ безпримѣрнаго терпѣнія, могу я отвѣчать тебѣ, Алексѣй. Это послѣднее мое слово непокорному сыну, сыну, который, теперь я вижу, никогда не любилъ меня. Ты доказалъ мнѣ это, и теперь душа моя прозрѣваетъ еще яснѣе въ святыхъ созерцаніяхъ, что вся твоя нѣжность была одно притворство. Рыдаю надъ этими строками, но такова, видно, моя доля! Святыя сестры прибѣгаютъ ко мнѣ съ соболѣзнованіями, я имъ открываю мою душу. Тяжко выставлять на позоръ роднаго сына, который лишаетъ мать свою домашняго крова! Свершу еще нѣсколько подвиговъ смиренія, и тогда здѣшнія монастырскія стѣны сокроютъ меня на-вѣки. Прошу тебя не возмущать болѣе тишины обители скандаломъ твоихъ писемъ. Какъ осмѣлился ты писать и справляться о моемъ здоровьи у старицы Марѳы, у которой я поселилась? Наконецъ, сегодня съ ужасомъ узнаю отъ матушки-игумены Ѳеодосіи, что ты пишешь и къ ней съ просьбами сообщить тебѣ объ матери. О лицемѣріе, лицемѣріе! Я не возвращусь. Изъ строкъ твоихъ





====page 284====





ясно, что ты хочешь, чтобъ покорилась я, а ты отнюдь не признаешь себя виноватымъ. Ты остаешься въ прежнемъ упорствѣ, такъ къ-чему жь мнѣ возвращаться? Вѣдь то, чтб я совѣтовала, чего я требую, не будетъ исполнено. Повторяю тебѣ въ послѣдній разъ условія, на которыхъ я, можетъ-быть, переступлю порогъ сыновняго дома. Женись на дѣвицѣ, которую я тебѣ предлагаю. Если ты отвѣтишь «нѣтъ», не жди меня никогда. Вспомни, какъ ты оскорбилъ мать! Я дышала только тобою и надеждой на семейное счастье. Вспомни, что цѣлый годъ ты былъ подъ вліяніемъ гнусной женщины, цѣлый годъ имѣлъ дерзость обманывать материнскую прозорливость! Можешь ли ты достаточно вникнуть въ твои вины передо мною? И когда я содѣйствовала къ пресѣченію зла, а другіе открыли глаза обманутому мужу, ты назвалъ мой поступокъ преступленіемъ! Такое слово глубоко западаетъ въ душу; его ничѣмъ не истребишь. Помни вѣчно: ты поразилъ меня этимъ словомъ за то, что я хотѣла твоего счастья. Ты отказался отъ руки достойной дѣвушки, которую я избрала тебѣ; ты не подумалъ о радостяхъ моихъ преклонныхъ лѣтъ... Безумный! ты не вникнулъ въ то, что эта женитьба была бы спасеніемъ души твоей. Повторяю и теперь, какъ говорила тогда, когда твое упорство привело меня въ отчаяніе и вынудило бѣжать: только священнымъ союзомъ съ невиннымъ существомъ могъ бы ты торжественно загладить соблазны твоего прошедшаго. Не желаешь — и не увидишь матери. Въ смиреніи молю, да не обрушатся на твою голову всѣ горести, которыхъ достоинъ тотъ, кто оттолкнулъ лелѣявшую его грудь, ту руку, которая баюкала твое младенчество! Теперь у меня нѣтъ семьи. Буду прилежно изучать путь къ небу, и святыя сестры закроютъ мнѣ глаза, мнѣ, пришелицѣ изъ печальнаго міра, гдѣ родныя дѣти попираютъ сѣдины родителей. Прощай, и размысли о силѣ родительскаго гнѣва.





XXV.

Отъ Алексѣя Григорьевича Аннѣ Михайловнѣ.



Рѣшено, матушка, я васъ не увижу, потому-что повторяю: нѣтъ и нѣтъ! Я не женюсь, а вы не измѣните своему слову. Чего это стоитъ моей душѣ — объяснять нечего. Твердо-поддерживаемый голосомъ еще несовсѣмъ-заснувшей совѣсти, говорю





====page 285====





вамъ: я не возьму на себя еще одного преступленія; довольно ихъ! Вы меня покидаете. Берегите это письмо; въ немъ, въ послѣдній разъ, привожу вамъ доказательства въ моей правотѣ. Въ тѣ несчастные дни вы никогда не хотѣли достаточно меня выслушать. Откуда взялось у васъ ослѣпленіе, прихоть, упрямство? Видно, такъ было нужно, чтобъ на меня обрушились еще новыя мученія.

Матушка, вспомните, что вы сдѣлали! Отъ васъ мнѣ это казалось невозможнымъ, но такъ есть: вы вывели тайну женщины, которую я когда-то любилъ, вы предали её позору! Моя связь съ нею была, кажется, дѣломъ до меня одного касающимся — смѣшно даже говорить! и вы не должны были вмѣшиваться. Вы и не знали ничего; вы и узнали только тогда, когда мои свиданія съ Пороговой были уже давно прерваны, безъ объясненій, безъ подозрѣній мужа. Я и признался вамъ только потому, что вы начали настаивать, чтобъ я женился, и тогда... матушка, что жь дѣлать мнѣ, если каждое мое слово — истина, и такъ она похожа на упрекъ! Тогда я рѣшительно не узналъ васъ. Или такъ люди мѣняются съ годами, или я не доглядѣлъ за вами прежде, или на васъ нашло какое-то заблужденіе — но только больно, больно оно мнѣ достается! лучше бы не родиться...

Однако, рѣшаюсь писать аккуратно; надо, чтобъ вы это перечитывали. Вы начали настаивать, чтобъ я женился. Какимъ образомъ могло понравиться вамъ появленіе въ вашемъ домѣ сплетницъ и свахъ изъ дальнихъ переулковъ — непостижимо! Но вы ли это были?... Я, кажется, сойду съ ума. Я зналъ только много лѣтъ, что вы выходите молиться, но никогда не зналъ у васъ вкуса въ подобнымъ знакомствамъ. На васъ нашло что-то. Иначе, я не знаю, чему приписать хлопоты втихомолку, переговоры зa угломъ, безъ моего вѣдома, сватовство безъ моего спроса. Дочь столоначальника по рекрутскому столу, отправившагося на тотъ свѣтъ вб-время, до уголовнаго суда — и это будущая дочь ваша! Развѣ вы прежде, когда-нибудь любили деньги? «Она существо невинное, за грѣхи отца не отвѣчаетъ», повторяли вы. Но она почти безграмотная, матушка; кажется, это-то очевидно. Это ужь грѣхъ ея собственный. Она изъ разряда тѣхъ самыхъ особъ, которымъ вы довѣрились, которымъ вы — непостижимо зачѣмъ — проговорились о моей связи. Богъ свидѣтель, я несумасшедшій и никогда не воображалъ, чтобъ, изъ мщенія мнѣ, за мой отказъ, 





====page 286====





вы захотѣли сдѣлать мнѣ огорченіе; еще менѣе когда-нибудь я позволялъ себѣ думать, чтобъ этотъ отказъ вы рѣшились выместить на несчастной женщинѣ; но все вышло такъ. Вышло, если не прямо чрезъ васъ, то отъ вашей опрометчивости, отъ чужихъ сплетенъ. Ужаснѣе всего, что вывели дѣло наружу именно тогда, когда мы уже навсегда отказались другъ отъ друга, когда семейная жизнь Софьи должна была пойти попрежнему.

Въ какое положеніе поставили вы меня, матушка? Не знаю, какъ выносятъ его другіе господа, у которыхъ за плечами подобныя исторіи; но для меня — я не приберу ему имени. Меня не бьютъ, не вызываютъ на дуэль; передо мною мужъ расшаркивается даже, какъ съ хорошимъ знакомымъ, прикрывая репутацію жены. И такъ ловко поступаетъ, что и толки замолкли, и все пошло за вздоръ. За -то, за угломъ, идетъ женѣ славная пытка! Пріѣзжайте полюбоваться!.

Что жь касается спасенія моей души посредствомъ брака, я не могу проникнуться столь благочестивымъ софизмомъ. Я не женюсь никогда, ни на комъ: у меня впереди долгъ, въ который вамъ не угодно было вникнуть. Полагаю, что несчастный ребенокъ, котораго Пороговъ ненавидитъ, подозрѣвая правду, не обязанъ страдать за наши благородныя дѣянія. Завтра, въ порывѣ бѣшенства, Пороговъ можетъ выбросить его изъ дому; завтра, съ отчаянія, чтобъ не напоминалъ каждую минуту, сама мать отдастъ ребенка Богъ-знаетъ кому съ рукъ на руки. Не знаю, свято ли будетъ оставаться мнѣ равнодушнымъ зрителемъ подобныхъ вещей, сидя съ моей супругой, въ кругу моего потомства

Мое дѣло — я вамъ уже сказывалъ — хоть издали, хоть втайнѣ, но вѣчно слѣдить за этимъ ребенкомъ, положить мою жизнь на его пользу. Я такъ поклялся, и теперь повторяю мою клятву. Вы назвали ее чѣмъ-то страшнымъ и грѣшнымъ. Нѣтъ ли въ вашей обители какой-нибудь старицы, святой сестры, которая растолковала бы вамъ, чтб грѣхъ, что добро? Не въ насмѣшку говорю я это — поймите. Мнѣ кажется, я вѣрую лучше васъ, и думаю, что за монастырскими стѣнами хоть кто-нибудь да не за былъ житейскія волненія сердца. Наконецъ, матушка, тамъ, гдѣ, говорятъ, самъ Богъ ближе къ людямъ, гдѣ молитва зоветъ о прощеніи, гдѣ намъ яснѣе вины наши, матушка, вспомните, вы лишили меня добраго имени! Нѣтъ человѣка знакомаго, который бы не говорилъ, что я выгналъ васъ изъ дома! Ради души вашей — за что я терплю это? Пріѣзжайте хоть на день, хоть на





====page 287====





минуту, чтобъ всѣ видѣли. Всѣмъ скажите, чтобъ никто не смѣлъ думать... Опомнитесь, умоляю васъ, снимите съ меня клевету! Вы пріѣдете, невозможно иначе — самъ Богъ внушитъ. Я васъ жду, жду, матушка, непремѣнно...





XXVI.

Отъ Лощинскаго И. И. Александрову.

15 апрѣля 1848.



Я былъ крѣпко боленъ весь прошлый мѣсяцъ, милый Иванъ, и сдѣлалъ глупость — слѣдствіе болѣзни — написалъ тебѣ что-то длинное, слишкомъ-откровенное. Надѣюсь, впрочемъ, что эти откровенности дошли до тебя благополучно. Увѣдомь непремѣнно. У меня только недавно прервали горячку; перемѣнилъ трехъ докторовъ. Они-было такъ и положили, что какъ пройдетъ Нева, такъ мнѣ и конецъ. Нева вскрылась очень-рано; хороша удивительно. Такъ бы и ушелъ съ нею въ море да за море. Зачитываюсь газетъ, и отъ нихъ, что ли, сталъ нетерпѣливъ и раздражителенъ: не могу видѣть стѣнъ моей квартиры, оконъ, которыя выходятъ на набережную и которыя еще тебѣ такъ нравились. Навѣщали меня многіе, почти всѣ наши общіе знакомые. Новаго въ нашемъ петербургскомъ мірѣ положительно ничего. Вотъ это-то ничего, съ ожиданіемъ новаго, способно вогнать меня еще въ три горячки. Чтб дѣлать? Кого ни послушать, всѣ больше прежняго говорятъ, что хорошо, отлично-хорошо жить по-старому; да еще въ добавокъ проникнулись, ни съ того, ни съ сего, марціальнымъ духомъ; а противъ такого несокрушимаго счастья и страсти прошу пріискать оружіе! У васъ, въ провинціи, эти выходки должны быть, по-крайней-мѣрѣ, безгрѣшны, потому-что уже совсѣмъ-нелѣпы. Тяжело проклинать, признаюсь тебѣ, и даже я какъ-то начинаю упадать духомъ. Одну минуту я даже было-подумалъ закрыть глава на все и осчастливить свою особу, чтобъ въ семейномъ счастьи забыться, утонуть и проч. и проч. Ты знаешь хорошенькую и умненькую Catherine? Она попрежнему упрямо любитъ меня. Я чуть-было не сдѣлалъ ей предложеніе; потомъ раздумалъ. Все еще не хочетъ умирать, вѣря, что я пригожусь на что-нибудь другое для общества, чѣмъ на устройство у себя какихъ-нибудь journées fixes съ обжорствомъ





====page 288====





и танцами. Я для нея и для себя испугался возможности сдѣлаться эгоистомъ отъ счастья. Не намъ жениться: некогда, не время. Бросать дѣла нельзя: будущее требуетъ своей подготовки; довольно ужь и такъ отстающихъ трусовъ, довольно и предателей. Много разъ я долженъ былъ повторить это себѣ, чтобъ отказаться отъ желанія любить прямое, честное, прекрасное существо. Что связывать ее съ собою? Чтобъ она дѣлила — кто знаетъ? — можетъ-быть, предстоящее мнѣ безвыходное горе, то-есть увеличила бы его собою вдесятеро? Нѣтъ, одинокому человѣку легче, и дѣло его должно быть одно. Въ этомъ мнѣніи мы, кажется, сходимся съ тобою совершенно.

У меня до тебя просьба, милый другъ: пожалуйста, не оставляй Дожидаева, я писалъ уже не разъ. Навѣщай его, хоть скрѣпя сердце. Ты жестокъ и нетерпимъ къ людямъ безъ энергіи, будь они благородны и свѣтлы какъ день. Это скверно — ты самъ знаешь. Ну, для меня ты сдѣлаешь. Дожидаевъ человѣкъ пропащій — это ясно, но пропащій именно вслѣдствіе такой добродѣтели, какой нѣтъ у насъ ни у кого. Онъ кается до совершеннаго непрощенія себѣ; а, какъ извѣстно, послѣ бичеваній и истязаній только переломаны ребра, и въ дѣло человѣкъ негоденъ. Мы умѣемъ, помня спасительную экономію, встряхнуться послѣ ошибки; у насъ сознаніе нашей полезности, нашихъ силъ: у него ничего нѣтъ подобнаго. Мнѣ жаль его. Такъ смотри же, не забудь моей просьбы. Цалую тебя крѣпко.





XXVII.

Отъ Алексѣя Григорьевича Лощинскому.

Сентябрь 1848.



Давно сбирался съ духомъ написать тебѣ и поблагодарить зa ту безцѣнную заботливость, съ которой ты обо мнѣ справляешься. Что ты для меня — повторять нечего: ты знаешь. Но писать я не могъ. Теперь, когда взялся за бумагу, какъ-то разомъ явилось предъ глазами все, все, что прожилось въ эти мѣсяцы и душитъ за горло. Ты посудишь самъ, хотя на этотъ разъ я убѣждавъ вполнѣ, ни одинъ мудрецъ, никто живущій не выведетъ меня изъ сомнѣній. Боже мой, что зa невыносимыя страданія! На васъ





====page 289====





десятерыхъ достало бы, и слишкомъ! Разсуди самъ. Но, вопервыхъ, дѣло: это главное — не откажи мнѣ, добрѣйшій Евгеній. У меня въ Петербургѣ родственники, родные племянники моей матери, Зарѣчковы; разузнай, что они такое; я ихъ совсѣмъ не знаю. Одинъ служитъ, кажется, въ департаментѣ податей и сборовъ, другой — ужъ не помню гдѣ; разспроси, что они, годные ли люди — мнѣ нужно. Я писалъ брату Василыо, но, какъ всегда, отвѣта нѣтъ. Мнѣ хочется передать Зарѣчковымъ мое имѣніе, материнское, пятьдесятъ душъ въ Орловской Губерніи, отъ котораго я отказываюсь. Мать моя умерла, не простивъ меня — не хочу я и ея наслѣдства. Что бъ ты ни говорилъ противъ этого, я не послушаюсь. Такъ узнай же, стоютъ ли мои двоюродные братья, чтобъ отдать имъ имѣніе; если нѣтъ, продамъ и брошу деньги первому встрѣчному.

Я, кажется, писалъ тебѣ, что было со мной прежде — потомъ недостало силъ. Выслушай теперь. Мать моя умерла въ монастырѣ, куда я долго и напрасно стучался; наконецъ она допустила. Я напрасно молилъ ее опомниться. Мое первое и единственное въ жизни непослушаніе ея волѣ — отказъ жениться, такъ поразило ее, что она дальше его уже ничего не хотѣла видѣть, ничего разбирать. Блаженны эгоисты и упрямцы, непризнающіе ни чьей чужой воли! Съ ними такъ не поступаютъ. Къ чему послужила моя добродѣтель!

Не могу не тревожить упрекомъ ея праха. Все минувшее отравлено этими послѣдними днями, потому-что внутренно живетъ во мнѣ сознаніе моей правоты. Я обожалъ ее, эту вѣчно-молившуюся женщину, безусловно, нетолько-что закрывая глаза, но, просто, не видя разницы нашихъ понятій; ея слово было мнѣ законъ. И вотъ какимъ образомъ моя покорность, мое вѣчное молчаніе предъ ея религіозными убѣжденіями довели ее до увѣрованія въ новый догматъ — въ догматъ непогрѣшительности родительской!

А какъ я любилъ ее — этого не выскажешь. Она умерла. И никто меня не увѣритъ, чтобъ она умерла одной простудной болѣзнью. Я чувствую, чувствую, что разрывъ со мною свелъ ее въ гробъ, подготовилъ болѣзнь, которою окончилось все. Умирая, она меня не благословила.

Я не былъ суевѣренъ, но теперь убѣждаюсь, что въ родительской клятвѣ есть что-то связующее или разрѣщающее, хотя бы





====page 290====





она была неправа, и конечныя бѣды, которыми въ-гнѣвѣ грозитъ намъ, точно почему-то сбываются.

И бѣда на меня обрушилась скоро, негаданно. Она раздавила меня, отняла сонъ, навела ко мнѣ призраковъ... ужасъ, ужасъ! И нѣтъ въ мірѣ такой души, которая бы меня успокоила, нѣтъ такого слова!...

Вотъ что: меня послали на слѣдствіе — какое, нѣтъ надобности описывать, но только, раскрывая дѣло очень-сложное и запутанное, я попалъ совсѣмъ-нечаянно на другія обстоятельства, къ нему прикосновенныя. Ихъ никто не зналъ и не ожидалъ, тѣмъ меньше я. Добираясь истины въ моемъ дѣлѣ, я открылъ тутъ рядомъ другое, уголовное: подлогъ, фальшивую монету — преступленія вопіющія. Какими-то невѣдомыми силами, но, право, не моими, дѣло быстро разъяснялось, кипѣло, и вдругъ выдало виновнаго. Это былъ Пороговъ, мужъ Софьи. Я первый вывелъ его на позоръ...

Но я не хотѣлъ его погубить — судьба погубила его моими руками. Но зачѣмъ же именно моими, скажи мнѣ, Евгеній? Зачѣмъ, когда Пороговъ самъ имѣлъ полное право давно задушить меня, какъ вора его единственнаго блага? Зачѣмъ чрезъ меня?

Вѣдь это невѣроятно! Затѣмъ, чтобъ меня проклинала его жена, моя любовница, мать моего ребенка, женщина, которую я лишилъ добраго имени, а теперь куска хлѣба, чтобъ я видѣлъ Порогова... Вижу, всегда вижу съ-тѣхъ-поръ я уже не сплю два мѣсяца!...

Какъ дѣлецъ, хорошо предвидя свою участь, онъ застрѣлился. Эта масса, въ крови, здѣсь, всегда въ моихъ глазахъ... И его взглядъ!...

Волею моей или неволей, законъ ли бы произнесъ надъ нимъ свой приговоръ, но все же убійца его первый — я, и еще дважды! Но за что же мнѣ все это?...

Конечно, я человѣкъ недостойный жизни; я человѣкъ, котораго не знаю зачѣмъ пустили жить. Я хочу знать причину. Я пойду за разрѣшеніемъ — туда.

Скажи мнѣ, Евгеній, что ты думаешь о самоубійствѣ? Это у меня обдумано хладнокровно, рѣшено непреложно; это такъ будетъ. Но поговоримъ. Ты, я знаю, человѣкъ другихъ убѣжденій; но попробуй стать на мою точку зрѣнія, на минуту будь вѣрующимъ, и ты согласишься со мной. Съ той минуты, когда здѣсь нѣтъ





====page 291====





отвѣта нa вопросы, которые задаетъ душа, нѣтъ выхода изъ мрачнаго ряда сомнѣній, когда совсѣмъ опустошено сердце, что дѣлать здѣсь? Пора, пора узнать, зачѣмъ я пользовался неоцѣненнымъ даромъ страдать и вносить страданіе.

И, казалось бы, такое маленькое, такое незамѣтное, такое незатѣйливое существо въ мірѣ! И къ-тому жь, по крайнему моему разумѣнію, добросовѣстное! Какъ себя помню, я не отступалъ отъ закона — вѣчно анализировать малѣйшій свой поступокъ. И что же? этотъ анализъ не укрѣпилъ меня на будущее, но только растравилъ душу, убилъ тѣло. Чѣмъ больше я думалъ, тѣмъ негоднѣе становился въ дѣло. Какое дивное равновѣсіе нравственныхъ силъ! Мнѣ жить недолжно. Я говорю не необдуманно: это дѣло великое и страшное. Ты сейчасъ поймешь меня.

Еслибъ обстоятельства жизни пустили меня съ сумой подъ окнами, еслибъ на меня обрушилась клевета, измѣнила дружба, измѣнила любовь — словомъ, еслибъ меня постигли ясныя, какъ день, общеизвѣстныя всему человѣчеству несчастія — какъ бы страшны они ни были, я бы не считалъ себя въ-правѣ лишить себя жизни. Это обыкновенный процесъ нашихъ общественныхъ отношеній и столкновеній; мы должны его вынести. Еслибъ я совершилъ преступленіе и накликалъ на себя приговоръ общества или казнь закона, я бы не наложилъ на себя рукъ, избѣгая позорной казни: это малодушно, это безчестно, и отнимать у міра полезный примѣръ правосудія не смѣетъ виноватый. Я ничѣмъ не оправдываю смерти Порогова: она — слѣдствіе минутнаго раздраженія. Онъ долженъ былъ бы жить и, можно сказать навѣрное, снесъ бы легко судьбу свою.

Но я... у меня есть право умереть. Мой внутренній міръ разрушенъ, моя вѣра въ себя уничтожена. Каждый день просыпался и засыпалъ я съ жаркой молитвой, чтобъ мнѣ идти по пути добра и истины. Она не услышана. Старался вникнуть въ науку жизни, прибѣгалъ къ чужому опыту — онъ не помогъ. И я сдѣлалъ столько зла, что произношу приговоръ надъ собою.

Вотъ вины мои: предъ обществомъ давно — не думай, чтобъ эта рана закрылась когда-нибудь — давно я загубилъ человѣка, по недостатку сметливости. Я хочу узнать, зачѣмъ ее недостало. Въ семьѣ я любилъ слишкомъ-много, слишкомъ уступалъ — и испортилъ брата и мать. Мать моя умерла въ грѣхѣ: онъ прямое слѣдствіе моей вѣчно-слабой воли. Я хочу узнать, какь это





====page 392====





надо было любить въ мѣру, когда и цѣль любви — отверженіе себя для счастья другаго. Въ собственныхъ глазахъ я упалъ такъ низко, что для меня нѣтъ оправданія. И здѣсь я хочу узнать, зачѣмъ мои лучшія стремленія разрѣшились одною чувственной страстью — и къ какой женщинѣ! И зъ всѣхъ женщинъ, на кого бы могъ пасть выборъ моего сердца въ его сознательную минуту, она была бы послѣдняя!... Погибнуть вмѣстѣ съ дорогимъ существомъ, хоть вслѣдствіе собственной ошибки — ужасно; но погубить немилое, чужое — презрѣнно такъ, что этому нѣтъ словъ! Вотъ вины мои.

Надо свѣта моему разуму; надо мнѣ отвѣтъ. Зачѣмъ я падалъ, когда не хотѣлъ упасть и когда зналъ, какъ не падаютъ; зачѣмъ за меня, внутри меня ошибалось и грѣшило что-то независимо отъ моей воли? А наконецъ пусть скажутъ мнѣ, зачѣмъ — уже совсѣмъ независимо отъ всей моей особы — вопреки моему желанію и помышленію, является судьба, распоряжается мною, дѣлаетъ меня убійцею человѣка, когда я и безъ того уже его убійца нравственный?

Наконецъ, я хочу знать, за что мнѣ эти муки...

Странно — многіе (не ты, но сотни людей) скажутъ, что въ моей жизни не было ничего особеннаго, отъ чего можно было бы рѣшиться на самоубійство, что мои обстоятельства не выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ, что со многими бывало то же. Пожалуй. Но горе тѣмъ, кто называетъ это пустяками! Отъ этой шутки жизнью и ростетъ въ мірѣ зло, которому не будетъ конца. По-крайней-мѣрѣ я поважу на себѣ примѣръ, что подобные пустяки проходить безнаказанно не должны, не смѣютъ.

Вотъ почему я высказалъ тебѣ все это. Храни мое письмо какъ документъ: быть-можетъ, когда-нибудь кто-нибудь прочтетъ его, пойметъ меня и задумается надъ собою. Тяжко сказать себѣ: я прожилъ тридцать лѣтъ жизни и не сдѣлалъ тѣни добра! Пусть объ этомъ нодумаютъ и другіе.

Въ томъ, на что я рѣшился, нѣтъ малодушія. Я спокоенъ тѣмъ, что я невѣрующій какъ ты, и мое самоубійство не будетъ трусливымъ выходомъ изъ надоѣвшаго, запутаннаго существованія. Будь я теперь человѣкомъ вашихъ убѣжденій, я былъ бы, если только возможно, во сто разъ несчастнѣе. Но я вѣрю въ безсмертіе, вѣрю въ Провидѣніе, вѣрю въ страшный отвѣтъ предъ лицомъ вѣчной Истины. При одной мысли явиться тамъ, переступить черту жизни, при одной этой мысли холодѣетъ рука, и





====page 293====





я самъ не свой... Однако, я переступлю ее... Моя вѣра — не вѣра ханжей или запуганныхъ. Я знаю, тамъ не осудитъ Богъ, если моя бѣдная душа, забитая сомнѣніемъ, терзаемая ропотомъ, самовольно вырвется изъ тѣла прежде чѣмъ освободитъ ее чахотка или безсмысленный бредъ горячки.

Прощай. Мое рѣшеніе непреложно : меня скоро не будетъ на свѣтѣ. Но прежде мнѣ бы хотѣлось покончить съ разными житейскими дѣлами, не оставить по себѣ ни лишняго неудовольттвія, ни безпорядковъ. Здѣсь, на службѣ, и по моему другому имѣнію хлопотъ будетъ не надолго. Узнай же мнѣ о родственникахъ. А братъ... ну, да онъ узнаетъ и послѣ. Прощай, Евгеній. Напиши мнѣ еще хоть нѣсколько словъ; съ ними доживать легче...





ХХVIII.

Отъ Лощинскаго Алексѣю Григорьевичу.



Вслѣдъ за этимъ письмомъ я пріѣду къ тебѣ; жди меня. Потолкуемъ. Объясняться, спорить на бумагѣ неудобно. Подумай только одно. Старая истина, что бѣжать со свѣта преждевременно вѣрующему или невѣрующему, зачѣмъ бы то ни было и отъ чего бы то ни было — равно безчестно. Всякому животному, тѣмъ больше человѣку, дано въ жизни міра какое-нибудь дѣло; если мы сами или что-нибудь извнѣ испортитъ это дѣло — все-таки человѣкъ обязанъ его докончить, начать съизнова, если нужно, но непремѣнно кончить. Міръ движется, не старѣетъ и не бѣднѣетъ; каждый день можно найти новую работу, и никто не можетъ сказать, чтобъ не нашелъ ея или вычерпалъ все изъ запаса, который передъ нами. Сберись съ силами, сдѣлай что-нибудь, хоть одно дѣло, чтобъ имѣть право сказать себѣ, что не даромъ былъ изъ общества людей, внесъ свой вкладъ въ общество. Ты сбираешься бѣжать; а что ты сдѣлалъ? До-сихъ-поръ ты только ошибался. Неправда, чтобъ у тебя недостало силъ: онѣ найдутся рано или поздно. Развѣ легко заслужить названіе лѣнивца или труса здѣсь, отъ людей, или тамъ, повыше? Умереть самовольно ты не имѣешь никакого права. Кончить свое дѣло и уйти, если вздумалось — позволительно только людямъ, уже безсмертнымъ при жизни; право этого гордаго выхода — награда за полезную, дѣятельную жизнь. Чѣмъ похожъ ты на ве





====page 294====





ликихъ людей? А что касается твоихъ страданій, твоихъ сомнѣній, милый Алексѣй, поживи еще, и увидишь, что жизнь разрѣшитъ тебѣ ихъ сама.

Я не опомнюсь отъ твоего письма и пишу, что успѣваю соообразить. Лучше до свиданія.





XXIX.

Отъ Алексѣя Григорьевича В. Г. Дожидаеву.

Май 1849.



Ради Бога, любезный братъ Василій, выслушай и выполни мою просьбу въ первый разъ въ жизни. Я бы не сталъ тревожить тебя, еслибъ могъ отнестись къ кому-нибудь въ П етербургѣ; но у меня тамъ нѣть ни души знакомой, а ты знаешь всѣхъ и, думаю, не захочешь отказать мнѣ, понявъ, какъ это для меня важно. Ради Бога, узнай мнѣ, гдѣ Лощинскій. Я писалъ ему два раза сряду, недавно, и нѣтъ отвѣта. Перемѣнилъ ли онъ квартиру, уѣхалъ ли куда — ничего не знаю. Отъ этой неизвѣстности я слегъ; меня бьетъ лихорадка. Ради Бога, найди его, перескажи ему слово-въ-слово вотъ что… Перескажи, умоляю тебя — я сдѣлалъ какую-то глупость, или неосторожность, или что-нибудь еще хуже, или все это пустяки... Не могу, и не надо говорить тебѣ, какія послѣдствія мнѣ мерещатся, только я горю на медленномъ огнѣ, буду горѣть, покуда ты меня не успокоишь. Найди его и скажи ему вотъ чтд. Видишь ли, здѣсь въ В., служитъ его пріятель, Александровъ; они переписывались безпрестанно. Этотъ пріятель, мѣсяцъ назадъ, уѣзжая въ уѣздъ, поручилъ мнѣ безъ него брать письма, какія будутъ, на его имя. В ъ одно время мнѣ и принесли письмо къ нему, отъ Лощинскаго. Оно лежало у меня на столѣ, когда мнѣ вдругъ доложили о пріѣзжемъ; фамилія незнакомая... Передай это Лощинскому, милый братъ, умоляю тебя, ради неба... Какой-то господинъ Васильскій, будто-бы проѣздомъ изъ Петербурга, лучшій другъ Евгенія, наслышался обо мнѣ, привезъ мнѣ отъ Евгенія поклонъ. Потомъ разсказывалъ такія мельчайшія подробности о его жизни, что я убѣдился вполнѣ, что передо мною лучшій другъ Евгенія. Я обрадовался и сказалъ, что здѣсь, въ В., есть человѣкъ, вѣроятно, также ему знакомый, Алексан





====page 295====





дровъ, другъ Евгенiя,  въ постоянной перепискѣ съ нимъ, и указалъ на конвертъ. Господинъ вскричалъ, что этотъ — товарищъ дѣтства. Я пожалѣлъ, что онъ не увидится съ нимъ, предполагая Александрова въ уѣздѣ. «Нѣтъ, я справлялся вчера» возразилъ господинъ: «онъ вчера воротился, и я сейчасъ къ нему ѣду. Давайте письмо Евгенія, я отвезу». — «Съ большимъ удовольствіемъ» говорю: «а самъ я зайду къ нему позже.» Прихожу часа черезъ два — нѣтъ никого, ни прислуги; все заперто. Я къ хозяевамъ: «Былъ тутъ пріѣзжій?» — Никакого не видали». «Гдѣ жь Александровъ?» — «Точно, наканунѣ вернулся, но на зарѣ его уже не было опять...»

Съ-тѣхъ-поръ объ обоихъ ни слуху. Я писалъ Евгенію — отвѣта нѣтъ. Такъ мнѣ Что-то это странно, кругомъ толки... Не могу, не хочу думать... не возможно, чтобъ моя оплошность — спаси меня отъ сумасшествія! Я у ногъ твоихъ, узнай мнѣ, что Лощинскій. Если ты оттолкнешь мою надежду на тебя — проклятъ день моего рожденія! Ты не знаешь, что былъ для меня этотъ человѣкъ; ты жизни моей давно не знаешь, ты отъ меня давно отрекся. Полгода назадъ, я хотѣлъ наложить на себя руки. Онъ пріѣхалъ сюда нарочно; утѣшеніемъ, лаской, совѣтомъ далъ мнѣ мужество, научилъ надѣяться на себя: я воскресъ на его рукахъ, я началъ жить легче... Кто это сдѣлаетъ? Если когда-нибудь у тебя было горе, пойми, хоть разъ въ жизни пойми чужое горе! Если правда то, что я думаю... Ради души твоей, узнай мнѣ скорѣе, гдѣ Евгеній; скажи ему, вели ему написать. Жду твоего письма... Еслибъ ты понялъ, чтб дѣлается въ головѣ моей!





XXX.

Отъ Алексѣя Григорьевича В. Г. Дожидаеву.



Василій, гдѣ Лощинскій, гдѣ Лощинскій, скажи мнѣ? Ты молчишь. Пусть тебѣ это отзовется! Не-уже-ли... Что я сдѣлалъ съ нимъ, если я повредилъ хоть немного?... И опять я! Но я не человѣкъ, я — безсмысленное животное; только оно убиваетъ того, кто его лелѣетъ! Меня и не трогаютъ, какъ безсмысленнаго. Я уничтожу себя, какъ вредную тварь! Василій, я помѣшался. Гдѣ онъ? гдѣ ты самъ? Родной братъ развѣ дастъ погибнуть родному брату? Скорѣе сюда, кричу тебѣ, удержи меня...





====page 296====





Боже мой! еще жду, жду твоего слова — моего приговора. Просился въ отпускъ, въ Петербургъ — не пустили. Сижу и жду. Можетъ-быть, мнѣ только грезится, и все вздоръ... Если слово надежды... Гдѣ Евгеній, гдѣ вы оба? О, что такое со мною!...





ХХХIII.

Отъ Василья Григорьевича Алексѣю Григорьевичу.

30 мая 1849 г. 



Прошу васъ, милостивый государь, не обращаться ко мнѣ съ вопросами объ особѣ, которую я никогда не видалъ, не зналъ и не имѣлъ желанія знать; иначе, вы вынудите меня сдѣлать вамъ непріятность, болѣе чѣмъ серьёзную. Обдумайте послѣдствія. Я не пріѣду къ вамъ; я не намѣренъ скакать тысячу верстъ сломя голову, чтобъ слушать ваши безумства. Съ ними и за разрѣшеніемъ судебъ вашихъ самое лучшее отнестись къ извѣстному московскому гадальщику, Ивану Яковлевичу. Адреса не помню.



ИВ. ВЕСЕНЬЕВЪ





====page====





МУДРЕНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ.

РОМАНЪ.



Часть вторая.



I.



Ослѣпительно-безоблачный день стоялъ надъ городомъ В. 10 іюня 1849 года. Уже недѣли двѣ сряду термометръ показывалъ аккуратно 20 градусовъ въ тѣни; но этимъ ученымъ выдумкамъ не вѣрилъ почти никто, особенно въ городскихъ слободкахъ и въ кварталахъ, населенныхъ торгующимъ людомъ, то-есть мудрецами, довѣряющими только своему житейскому опыту, а никакъ не книжнымъ выдумкамъ. Всякій чувствовалъ по себѣ, что жару должно быть навѣрно вдвое, а къ концу петровокъ сбудется и пророчество — дойдетъ до ста градусовъ.

Пророчествовалъ отъ Покрова, въ Трезвонномъ Переулкѣ, дьяконъ, тридцать лѣтъ уже наблюдавшій за тѣлами небесными. «Съ молодаго мѣсяца тянетъ вѣтеръ изъ переулка на арестантскія роты, что въ полѣ, и столбы вихорные завиваются — быть суху; на третьи сутки не омылся молодой мѣсяцъ — быть жарѣ веліей: а не будетъ грозы подъ ущербъ — тутъ ужь народъ и увидитъ».

И точно, столбы вихорные завивались не только по одному Трезвонному Переулку, но и по всему городу; солнце налило; къ полудню запирались ставни, и только однимъ глазомъ смотрѣли деревянные домы и домики на улицы, на которыхъ мало что совершалось замѣчательнаго. Въ урочное время продребезжатъ дрожки или прокатятъ кареты чиновниковъ въ присутствіе: отслуживъ обѣдню, пройдетъ попъ, скрываясь подъ тѣнью 





====page 2====





боровъ; семинаристы съ книжками пробѣгутъ изъ класса; закричитъ мороженикъ съ изжаренымъ мороженымъ на темени, и опять все притихнетъ. ІІодъ-вечеръ, ставни отперты; мелкая публика идетъ на призывъ барабана смотрѣть гарнизонное ученіе; крупная публика въ клубъ, гдѣ свѣтъ лампъ еще борется съ свѣтомъ дня; публика въ чепцахъ — тоже за карты по-маленькой, къ пріятельницамъ, или посплетничать, или передать успѣхи своего седьмаго новорожденнаго младенца... Сегодня тоже, и завтра тоже. Въ самомъ воздухѣ стоитъ будто одуреніе и смертельная скука.

Но только въ воздухѣ. Городъ В., край благодатный, довольствующійся малымъ, а въ 1849 году былъ онъ еще благодатнѣе. Да и годъ выдался въ-самомъ-дѣлѣ превосходный! Жаль одного — ужъ слишкомъ-урожайный. Но въ другихъ отношеніях по губерніи — ни одной ревизіи или коммнссіи изъ столицъ; ни одио кляузное дѣло нс обнаружилось; по селамъ миръ и тишина, не то, что въ истекшемъ году; въ газетахъ, въ политикѣ все такое успокоительное, бравое, а главное, немудрое, совсѣмъ не то, что 1848; за то же былъ онъ и холерный, покойникъ!

Но вотъ одно — жара смертельная. И такъ долго стоитъ она и что-то ужь такъ безмятежно въ городѣ, что въ-самомъ-дѣлѣ приходится немножко-скучно. Даже и въ Переулкахъ, обитаемыхъ особами несовсѣмъ-требовательными, удвоилась зѣвота.

— Что новенькаго, батюшка? спрашивалъ аккуратно каждое утро шедшаго въ должность архиваріуса, его пріятель, архиваріусъ въ отставкѣ пятнадцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ занимавшійся единственно куреніемъ трубки у своего окна.

— Да ничего. Печетъ.

— А въ городѣ?

— Не слышно.

— Пора бы и варіацію маленькую.

— Не мѣшало бы.

Должно-быть, съ ихъ дурнаго глаза и случилась варіація. 11 іюня, около полудня, на большой улицѣ произошло необычайное движеніе. Пронеслось нѣсколько дрожекъ сильной рысью бѣжалъ народъ — мальчишки впереди, и все по направленію одной изъ боковыхъ улицъ, пустынной, обстроенной большею-частію заборомъ и небольшими флигелями; Говоръ, топотъ сапогъ по тротуару, дребежжанье колесъ, привлекли къ окнамъ любопытныя лица не только прислуги, но даже и аристократическихъ





====page 3====





обитательницъ квартала. Въ улицу и черезъ улицу пошли переговоры.

— Что такое? Не пожаръ ли?

— Что случилось? Bonjour, madame Mirsky. Vous ne savez pas ce qui arrive?

— Non, je saute de mon lit.

— Arrangez-vous. Вѣрно пожаръ. Палашка, бѣги узнать!

— Не видно ни дыма, ни команды...

— Но вотъ губернаторъ ѣдетъ, и полицмейстеръ... Только зачѣмъ же доктора? Вотъ Христіанъ Иванычъ, вотъ... Эдуардъ Карлычъ... Эдуардъ Карлычъ! закричали обѣ дамы вслѣдъ дрожкамъ члена врачебной управы. Но Эдуардъ Карловичъ сидѣлъ насупившись и не обернулся на вопли своихъ паціентокъ.

— Отецъ Пафнутiй, батюшка! кричала изъ другаго окна пожилая дама, хватая отца Пафнутія за рясу.

Но и тотъ, и его дьячокъ съ сверткомъ ризъ подъ мышкою, исчезли мгновенно.

— Господи-владыко, что за народъ! Статская совѣтница, а ни попъ, ни приходъ не уважаетъ!

И пожилая дама сама выскочила на улицу.

— Эн, ты! закричала она, ловя мѣіцапина, который шелъ съ товарищемъ изъ боковой улицы. Они сильно разговаривали: — Куда бѣжишь, съ ногъ подкосилъ! Что тамъ такое?

— Баринъ зарѣзался.

— Какой баринъ?

— Губернаторскій чиновникъ Дожидаевъ.

— Онъ лежитъ, а тутъ кругомъ... продолжалъ мѣщанинъ, размахнувъ руками и далеко оставивъ за собою остолбенѣвшую статскую совѣтницу: — ты видѣлъ?

— Куда! Народъ напираетъ, окна проломали, недодерешься: полиція гонитъ. А живъ еще?

— Кто его знаетъ! Горенька маленькая, духота, залито; лекаря облѣпили — еле протиснулся отецъ Пафнутiй… 

Чрезъ полчаса вѣсть облетѣла и самые дальніе закоулки города.

— Притча, притча! говорилъ архиваріусъ, обдавая дымомъ пріятеля, который стоялъ за окномъ, забивъ припоръ ста градусовъ: — живъ?

— Дышетъ.





====page 4====





— Слухъ въ народѣ, будто оттого, что начальству нагрубилъ, такъ въ раскаяніи.

— И нѣтъ! Я же вамъ положительно передаю, батюшка! Что вы за Ѳома невѣрный! Я ужь тамъ былъ; избили совсѣмъ, чуть живъ вышелъ, а объ дѣлѣ, неослабно освѣдомился. Прижали за ширмами, тамъ и слышалъ. Письмо на столѣ нашли, только что съ почты, отъ брата; онъ служитъ по министерству внутреннихъ дѣлъ — человѣкъ въ сильномъ форсѣ. Этотъ, Алексѣй Григорьевичъ, у него о кредиторѣ своемъ справлялся, а брать пишетъ: и знать не знаю, и вѣдать не вѣдаю — укрываетъ; видно кредиторъ-то самъ человѣкь такой же кавалерственный. Ну, и огорчился.

У сосѣдняго дома, жилища секретаря думы и его хорошенькой дочки, шли также толки. За подоконницей, положивъ ножка на ножку, крутя усы и рисуясь, стоялъ гарнизонный офицеръ Букетовъ.

— Что же вы мнѣ «je remercie» не скажете, Александра Степановна?

— За что?

— Развлеченіе вамь доставилъ; вы скучать изволили.

— Какое?

— Драму-съ. сообщилъ.

— Ну, ужь и развлеченіе! Подите вы какія страсти! А отчего онъ зарѣзался, бѣдненькій?

— Положительно-съ, отъ несчастной любви.

— Ахъ, бѣдненькій! Въ кого онъ быль влюбленъ? Значитъ, ужь любилъ. Не то. что вы, monsieur Букетовъ. Вы отъ любви не зарѣжетесь.

— Я долженъ умереть на полѣ чести. Александра Степановна.

— Гарнизонный-то! Развѣ гарнизонные на сраженіе ходятъ?...

— Роденьки никого... говорили, плетясь изъ переулка, двѣ нищія, изъ которыхъ одна слѣпая и хромая на обѣ ноги: — знать оттого, голубчикъ.

— Вѣстимо такъ.

— За оградой положатъ. И вопить нельзя.

— Я было за его душу — да грѣхъ. Онъ, какъ обѣдня — мнѣ всегда грошика два, или три...

— Тебѣ бы, бабушка, такъ-то! Ужь куда годишься? сказалъ молодой парень, обгоняя ее и задѣвъ рукою.





====page 5====





— Ишь ты, озорникъ! еще поковыляемъ..,

— Все они, все тѣла небесныя... разсуждалъ дьяконъ отъ Покрова, садясь за раннюю трапезу съ своими нахлебниками, двумя юными писарями: — все они на тварь свое дѣйствіе посылаютъ. Говорилъ я — народъ увидитъ!

— Вѣрнѣе никакъ, замѣтилъ одинъ изъ писарей, поднимая глаза къ потолку: — вѣрнѣе дѣло-то все, Василій Тихонычъ, отъ пьянства…





II.



Въ тотъ же вечерь, въ домѣ губернатора, собралось небольшое общество. Лизавета Борисовна, жена начальника губерніи, принимала на своей половинѣ. Въ ея кабинетѣ сидѣла очень-тонкая дама, княгиня Можайская, съ молодой княжной, предводитель дворянства, потомъ одинъ пріѣзжій изъ Петербурга — ветхій господинъ, надушенный, изысканно-одѣтый и съ брильянтовыми перстнями на всѣхъ пальцахъ; наконецъ, un habitué de la maison, чиновникъ канцеляріи, юноша лѣтъ двадцати. Этотъ юноша помѣщался на низенькомъ табуретѣ, у ногъ хозяйки, и игралъ съ ея собачкой. Сама хозяйка, особа лѣтъ подъ сорокъ, худенькая, невысокая, съ сбитыми буклями crepe, вся закутанная въ бѣлую кисею, полулежала на диванчикѣ, изрѣдка нюхая спиртъ и подноса платокъ къ вискамъ. Говорили о происшествіи этого утра.

У подъѣзда остановились дрожки, за ними еще другія, и въ передней губернатора столкнулись двое его чиновниковъ — правитель канцеляріи и совѣтникъ; одинъ совсѣмъ-обрусѣлый малоросъ, другой совсѣмъ-обрусѣлый нѣмецъ; оба люди еще не совсѣмъ пожилые.

— Здравствуйте, Алексѣй Богданычъ.

— Здравствуйте, фон-Морицъ. Зачѣмъ это насъ вызываетъ ея превосходительство? Ко, мнѣ жандармъ пріѣзжалъ.

— И ко мнѣ.

Оба пошли но пустынной бальной залѣ къ кабинету хозяйки.

— Меня отъ работы оторвали. Можетъ, нѣтъ ли какого дѣла.

— Повѣрьте, никакого, Алексѣй Богдавычъ.

— Такъ зачѣмъ же?





====page 6====





— Да такъ. Развѣ это новость? Ея превосходительству захотѣлось поговорить — надо жь чтобъ было кому слушать. Это у нея хроническая болѣзнь, а тутъ благо оказія, новость...

— Какой же я собесѣдникъ, помилуйте!

— На безлюдьи годимся. Пора лѣтняя, глухая; дачъ кругомъ нѣть, переѣхать некуда, дѣваться некуда, кокетничать не съ кѣмъ. Философствовать тоже...

— Охъ, ужь эта мнѣ философія дамская!

— Вѣдь она на всѣ руки, наша Лизавета Борисовна. Погодите, придетъ зима, тогда насъ въ отставку. Затѣетъ благотворительныя увеселенія, и насъ перестанутъ звать на разныя causeries.

— Э, покорно васъ благодарю. Тогда не языку, а карману хуже. Покорно васъ благодарю! У меня эти благотворительные прыжки и обѣды вотъ гдѣ, на шеѣ сидятъ. Нѣтъ, ужь лучше кодировать... Пойдемте жь, однако.

— Entrez, messieurs, entrez, послышался голосъ хозяйки. Садитесь. Каково? Quel drame affreux! Какая непостижимая тайна эта смерть! Я внѣ себя; j’en suis tout à fait souffrante. И потомъ, когда передумаю, мы всѣ — всѣ въ ней виноваты. Ah, nous en répondrons tous!

— Я чѣмъ же виноватъ, наконецъ? вскричалъ юный habitué, бросая собачку и захохотавъ: — вотъ ровно часъ, какъ вы меня браните, Лизавета Борисовна. Лучше би вы мнѣ выдрали уши, если хотите непремѣнно быть жестокой. Вотъ вамъ они. Tendez seulement votre belle main.

— Молчите, Павлищевъ, вы ни на что не похожи. Гдѣ сердце у этихъ молодыхъ людей!

— У ногъ вашихъ.

— Молчите... Мы всѣ виноваты, мой мужъ и я — первые. Мы здѣсь хозяева; наше дѣло слѣдить за жизнью нашихъ чиновниковъ, ободрять ихъ, поддерживать, чтобы потомъ вотъ такъ не разыгрывалось. А я даже едва знала но имени Дожидаева. Нашъ долгъ — входить въ ихъ семейный бытъ...

— Creez-moi cette place! вскричалъ Павлищевь, захлопавъ въ ладони. Отнынѣ я чиновникъ особыхъ Порученій по семейнымъ тайнамъ!

— Вы дерзки, мой милый. Ваше дѣло было бы давно съ нимъ сблизиться.

— Но, наконецъ, когда этотъ человѣкъ не хочетъ моего сооб





====page 7====





щества? Когда онъ бука, звѣрь, запирается у себя, сидитъ надъ книгами, или бываетъ Богъ-знаетъ у кого, когда у него комната въ три аршина, когда...

— Если такъ, вступилась за него гостья: — чего же вы требуете, Лизавета Борисовна? Когда этотъ... несчастный s'il n’etait pas un homme de la société, sans nom, sans éducation...

— Этого нельзя сказать о Дожидаевѣ, возразилъ юноша, вставая съ своего табурета: — онъ дворянинъ, воспитанъ, манеры порядочныя, физіономія приличная. Но вы его видали же, Лизавета Борисовна, раза два, на вашихъ офиціальныхъ балахъ. когда вы приглашаете всѣхъ, оптомъ. Не танцовалъ никогда, и не дальше первыхъ колоннъ залы. Постоитъ, посмотритъ — и уѣдетъ. Какое же тутъ сближеніе? Покуда я летаю бабочкой... Но нѣтъ! на меня рѣшительно воздвигнуто гоненіе! Конечно, я такъ юнъ... Лизавета Борисовна желаетъ меня перевоспитать... Княжна, не будете ли вы помилостивѣе?

Онъ отошелъ и сѣлъ возлѣ молодой дѣвушки.

— Признаюсь откровенно, отозвался предводитель, пожавъ плечами: — я тоже не зналъ этого господина. Визитами мнѣ съ нимъ не считаться; на свою хлѣбъ-соль я его не приглашалъ, потому-что не имѣю надобности заискивать. Братъ его, быть-можетъ, человѣкъ и съ вѣсомъ, но мнѣ, представителю дворянства цѣлой губерніи...

Хозяйка слегка покраснѣла.

— Да... Петербургскій Дожидаевъ человѣкъ сильный, сказала она: — но это ничего; главное — онъ человѣкъ превосходный. Какъ онъ будетъ пораженъ! Ему послали эстафетъ.

— Когда пріѣдетъ, все и объяснится, сказала гостья лѣниво и зѣвнувъ подъ батистовымъ платкомъ. Ей давно наскучило одно и то же.

— А если и для него это тайна, кто разъяснитъ ему? вскричала Лизавета Борисовна: — Онъ будетъ самъ убитъ, онъ съ насъ потребуетъ отчета, и законно. Повторяю, мы здѣсь хозяева, и никто, никто... M-r фон-Морицъ, не знали ли хоть вы короче Дожидаева?

— Къ-сожалѣнію, нѣтъ. Только по службѣ. О себѣ онъ ничего не говорилъ; ничего и не было замѣтно особеннаго. Развѣ какія-нибудь домашнія огорченіи. Но, вѣрно, выдавать ихъ онъ считалъ ненужнымъ расходомъ.

— Послѣдствія экономіи хороши, возразила Лизавета Бори





====page 8====





совна, слегка разгнѣванная: — можетъ-быть, вы, Алексѣй Богданычъ?

— Ничего не знаю, ваше превосходительство. Быль онь, кажется, человѣкъ тихій, исторій не заводилъ, и не жаловался.

— Но, наконецъ, хоть какое-нибудь обстоятельство его жизни? Сь кѣмъ онъ сошелся, у кого жилъ? Все это можетъ навести на истину.

— Одно время жилъ у Пороговыхъ, въ прошломъ году — но вѣдь это тотъ преступникъ... Еще самъ Дожидаевъ открылъ блестящее слѣдственное дѣло.

— Это-то и ужасно! Такія громадныя способности, такая сила соображенія, такая твердость души — и не вознагражденъ! Развѣ это не причина?

— Онъ самъ отказался отъ повышенія, ваше превосходительство.

— Мужъ мой былъ бы обязанъ противъ его воли — это была излишняя скромность. Но, мой мужъ!..

Лизавета Борисовна грустно пожала плечами.

— Тайна и тайна, произнесла она, помолчавъ и среди всеобщаго молчанія.

— Я давно ее нашелъ, сказалъ пріѣзжій старичокъ, похлопавъ по своей золотой табакеркѣ: — развращеніе нравовъ...

Гостья безпокойно взглянула на него и потомъ на дочь, и знакомъ указала ей на дверь смежной комнаты. Дѣвушка вышла.

— Развращеніе нравовъ, повторилъ старичокъ.

— О, это любопытно! замѣтилъ Павлинцевъ, подсаживаясь къ нему. — Значитъ, бѣдный Дожидаевъ хотѣлъ попасть въ святыя, казнилъ свою юность. Фактъ безпримѣрный, потому-что мы видимъ, какъ жуируютъ жизнью безмятежно, да еще кто жуируетъ! не только люди почтенные, но и сѣдовласые мужи...

Онъ бросилъ украдкой взглядъ на лысую голову собесѣдника и моргнуль фон-Морицу.

— То-есть, мой милый, вы меня не поняли. То дѣло житейское, въ порядкѣ вещей; а я говорю о развратѣ нынѣшнемъ, о завиральныхъ идеяхъ этихъ — понимаете? Вотъ причина.

— А! произнесъ Павлинцевъ, корча мину испуганнаго ребенка.

— Что у васъ, по губерніи, объ нихъ не слышно? не проникли? осторожно обратился старичокъ къ предводителю.

— О, нѣтъ-съ! Дворянство слишкомъ меня любить, чтобъ позволить себѣ...





====page 9====





— Вотъ и вашъ медикъ, Лизавета Борисовна, прервалъ его вдругъ Павлинцевъ, не обращая вниманія на краску досады покрывшей лицо г. предводителя. — Эдуардъ Карлычъ, ну, что?

— Ну, что? спросили всѣ.

— Живъ, и, кажется, выживетъ. Положительно, конечно, ничего сказать нельзя. Какъ пойдетъ воспаленіе..

— Вы меня воскрешаете! вскричала Лизавета Борисовна, положивъ руку на сердце.

— Еще погодите. Я говорю, отвѣчать ни за что невозможно. Натура такая нервная. Рана, правда, не глубока: рука дрогнула.

— Бритвой? спросилъ старичокъ.

— Бритвой, отвѣчалъ медикъ, садясь и сумрачно ероша волосы.

— Какъ вы, полагаете, докторъ, отчего?

— Думаю, бѣлая горячка. На болѣзнь не обратили вниманія. Врачъ ни разу не былъ призванъ. Дома одна работница да лакей. Только теперь показали, что Дожидаевъ уже цѣлыя двѣ недѣли былъ «будто не-по-себѣ». Какъ, говорю, дураки, «не-по-себѣ?» А онъ ужъ двѣ недѣли ночей напролетъ не спалъ, не ѣлъ ничего, кромѣ стакана чаю съ кускомъ хлѣба. Потомъ усядется въ уголъ, зажметъ голову и по цѣлымъ часамъ сидитъ. Помѣшательство ли начиналось, душевное ли огорченіе какое... А тутъ, какъ нарочно, и погода такая скверная: сушь и вѣтеръ — самая къ самоубійству располагающая.

— Это ужасно! Но вы намъ возвратите его, докторъ, непремѣнно? настаивала Лизавета Борисовна.

— Повторяю, ваше превосходительство, не все во власти врачей.

Онъ всталъ, чтобъ выйдти.

— Но куда жь вы спѣшите, докторъ?

— Къ нему; вы просили заѣхать только сказать вамъ.

— Нѣтъ, послушайте, докторъ, вы сами такъ добры, такъ поражены... Лизавета Борисовна остановила его за руку, помолчала съ минуту и взглянула на свое общество. — Послушайте, докторъ. Я поѣду къ Дожидаеву сидѣлкой.

Эдуардъ Карловичъ осторожно улыбнулся.

— Зачѣмъ же вамъ трудиться, ваше превосходительство? Тамъ ужь есть сидѣлка, и знающая.

— Я хочу, я такъ рѣшила. Это дѣло женщины, христіанки это...





====page 10====





— Вы извините, ваше превосходительство; я васъ рѣшительно не пущу.

— Что вы?

— Помилуйте, гдѣ вамъ, деликатной дамѣ! Вы намъ все дѣло испортите. Започиваете; а тамъ... къ утру у самой нервы; мнѣ же работа.

— О! вы меня не знаете, что я такое въ страшныя минуты жизни… 

— Нѣтъ, сдѣлайте милость, ужь позвольте васъ не пускать, сказалъ Эдуардъ Карловичъ, опять откланиваясь.

Юный Павлинцевъ посмѣивался, смотря изъ-за угла на эту сцену. Остальное общество молчало въ легкомъ недоумѣніи. Лизавета Борисовна продолжала просить; тотъ ее не слушалъ.

— Если, чего возможно ожидать, Дожидаевь вынесетъ первые дни, заключилъ докторъ: — его лучше въ больницу...

— Въ больницу! вскричала съ ужасомъ Лизавета Борисовна: — но вы съ ума сошли! Что скажетъ братъ — вы забыли! Нѣтъ, нѣтъ, ни мужъ мой, ни я, никто не допуститъ... И я поѣду.

— Ну, какъ вамъ будетъ угодно, ваше превосходительство; только не теперь, возразилъ онъ, еще шаркнувъ, и наконецъ, вышелъ.

Лизавета Борисовна стояла среди своей гостиной, взволнованная.

— Странныя понятія о женщинахъ! странные люди! сказала она: — не хотятъ вѣрить въ нашу силу!

— La femme forte — библейская, проговорилъ Павлинцевъ.

— Что вы такъ насмѣшливо поглядываете, мой милый? Вы мальчишка. Да, la femme forte. И знаетъ Богъ, много разъ я уже это доказывала.

— Вотъ-съ вы намъ еще докажете, когда пріѣдетъ его братъ, замѣтилъ предводитель, надѣвая перчатки и вставая. — Кажется, этотъ старшій Дожидаевь по министерству внутреннихъ дѣлъ служитъ? Товарищъ его превосходительства? ІІмъ будетъ пріятно встрѣтиться.

— Я думаю, отвѣчала хозяйка, сильно покраснѣвъ и едва кивнувъ на его прощальный поклонъ.

— Quelle brute! произнесла она сквозь зубы, когда тотъ вышелъ, и погрузилась опять въ диванчикъ. — Теперь мы гораздо-лучше, одни, своей семьей, не правда ли? Вотъ эти люди (она указала въ дверь), эти провинціальныя, отвратительныя партіи...





====page 11====





Я знаю его насквозь. И еще говорятъ: нѣтъ мужества въ женщинахъ. Когда мы выносимъ физіономіи подобныхъ господъ, чего мы не вынесемъ! Ахъ, какъ меня начиваедщ тяготить эта жизнь! Брошу все, спрячусь, буду дѣлать только то, чего хочетъ сердце.

— Давно ли вы стали исключительны? спросилъ Павлинцевъ, смѣясь.

— Всегда была и буду. Не моя вина, если таковъ вашъ глупый, провинціяльный складъ, если онъ отвлекаетъ отъ настоящаго призванія...

— То-есть?...

— То-есть отъ добрыхъ дѣлъ, отъ серьёзнаго употребленія жизни. И я докажу вамъ, если Богъ подниметъ бѣднаго Дожидаева...

— Вы сдѣлаете изъ него героя сезона, досказалъ Павлинцевъ.

— Monsieur Павлинцевъ!...

— Oh, mon adorée Лизавета Борисовна! Но, вѣдь, я глупенькій, вскричалъ юноша, бросаясь скорѣе цаловать ея ручки и предупреждая гнѣвное слово.

Лизавета Борисовна смягчилась.

— Вы дрянной мальчишка, сказала она. — Гдѣ вамъ меня понять. Не-уже-ли вы воображаете, что ваши сарказмы меня остановятъ? Вотъ вы увидите и убѣдитесь, на какое добро можетъ быть способна женщина. Я клянусь, что воскрешу Дожидаева.

Она произнесла это съ такой энергіей, что минута, въ-самомъдѣлѣ, вышла торжественная.

— Да. Этотъ человѣкъ не зналъ жизни. Вѣчно-удаленный, вѣчно-одинокій, онъ не зналъ лучшаго въ мірѣ участія — участія женщины. Я беру его на свои руки. Я объясню ему жизнь, утѣшу, успокою, поплачу съ нимъ. Онъ расцвѣтетъ для новыхъ радостей. Клянусь, что такъ будетъ!... Не правда ли, вы мнѣ сочувствуете, моя прелесть? обратилась она къ молодой княжнѣ: — къ ваши годы лучше понимается, какое это счастье, быть полезной — cette vraie charité angélique, радость поддержать изголовье больнаго...

— Marie всего семнадцать лѣтъ, вступилась ея мать, почему-то вдругъ испуганная и обиженная. — Въ ея года... И вы, конечно, Лизавета Борисовна, уволите и ее, и меня.

— Я никого не зову на подвигъ, возразила Лизавета Борисовна съ легкимъ презрѣньемъ. — Это подвигъ смиренный: ему





====page 12====





не надо ни похвалъ свѣта, ни чьей-нибудь поддержки. И чѣмъ больше онъ останется въ тайнѣ, тѣмъ мнѣ пріятнѣе.

— Il s’en suit, сказалъ старичокъ, вздохнувъ: — что намъ при ходится разстаться съ нашей прелестной хозяйкой. Она зарываетъ себя за-живо въ разныя bienfaisances. Признаюсь, я даже завидую этому несчастному, хотя...

— Хотя, подхватилъ Павлинцевъ: — je ne veux pas inoun encore...

Онъ принялся декламировать стихотвореніе Шенье, поглядывая на ветхаго господина, и наконецъ расхохотался.

— Павлинцевъ, хохотъ вашъ больше чѣмъ неумѣстенъ, замѣтила Лизавета Борисовна.

— Ахъ, Лизавета Борисовна! Но, право, пора снять трауръ съ вашего салона, помилуйте! Что мы дѣлаемъ цѣлые три часа! Клятвы, обѣты, чуть ли нс постриженія въ soeurs grises, soeurs de charité, когда все это...

— Что?

— Не скажу. Достанется. Обѣщайте, что не достанется.

— Увидимъ, говорите.

— Уйду въ уголъ. Тамъ безопаснѣе.

— Какая комедія! Извольте кончать.

— Вашъ подвигъ... О. что будетъ съ моими ушами!

— Дальше, милостивый государь, мой подвигъ...

— Затѣя отъ нечего-дѣлать.

— М-г Павлинцевъ, вскричала хозяйка, вскочивъ съ диванчика,

— Me voici à vos pieds — казните, сказалъ юноша, бросаясь передъ ней и уже цалуя ручки.

Старичокъ, обѣ гостьи, засмѣялись, окружили ихъ и заспорили. Правитель канцеляріи подъ шумокъ сдѣлалъ знакъ своему товарищу. Оба вышли въ залу.

— Давно пора, сказалъ фон-Морицъ сердито, зашагавъ. — Одурѣешь сидя да слушая... Мальчишка этотъ — что за маленькій подлецъ, этотъ Павлинцевъ! Изъ чего онъ корчится, залѣзаетъ, торчитъ тутъ? Уменъ, самъ чувствуетъ, что играетъ подленькую роль, а играетъ! И безъ всякой нужды: богатъ, карьера и безъ нихъ есть впереди. Такъ бы все ему и высказалъ.

— Что жь не скажете?

— Прахъ съ ними со всѣми! Развѣ кого-нибудь переучишь? Молчишь, потому-что нужны — бережешь себя.

— Да. Не у всякаго достанетъ духу, какъ у этого, помните,





====page 13====





Александрова? (Алексѣй Богдановичъ понизилъ голосъ.) Бѣшенымъ считали, потому-что правду рѣзалъ. Ну, и напророчили. Лучше насъ билъ — за то и чту его память, покойника... А можетъ и точно покойникъ.

Фон-Морицъ осторожно оглянулся.

— Нельзя же намъ уѣхать, не прощаясь, какъ вы думаете? сказалъ онъ.

— Думаю, что можно. Вонъ какъ спорятъ!

— Да. Чѣмъ бы пожалѣть, попросту, въ тихомолку, несчастнаго человѣка... Признаюсь, у меня цѣлый день и голова и сердце не на мѣстѣ. Тяжело, страшно; такъ передъ глазами и мерещится... А ловкая дама наша Лизавета Борисовна: придумала какъ поправить ошибку супруга.

— Какую?

— Развѣ вы не смекаете? Вы хитрите, Алексѣй Богданычъ. Старшій Дожидаевь пріѣдеть. Нѣжные ли они были братья, кто ихъ разберетъ; во всякомъ случаѣ ему будетъ непріятно. Ни предупредили о болѣзни, ни позаботились; да и вообще Алексѣй Григорьичъ у насъ человѣкъ забытый по службѣ. Объ этомъ промахѣ наше превосходительство — знаете его разумъ — только теперь вспомнилъ, когда старшій брать долженъ быть сюда. Извѣстно, съ какимъ вліяніемъ Василій Григорьичъ: министерствомъ заправляете. Какъ бы его ни поразила смерть брата или болѣзнь, онъ не пропуститъ случая всмотрѣться въ наши губернскія дѣтишки. Натура его извѣстна. Ну, а всѣхъ щелей не заткнешь, и Дожидаеву найдутся, кромѣ личной мести, славные предлоги, чтобъ посадить намъ на голову какого-нибудь изъ ихъ министерскихъ protégés.

— Лизавета Борисовна чѣмъ же можетъ пособить горю?

— Если Алексѣй Гршррьичъ умретъ, ну и дѣлать нечего; если жь нѣтъ, вы представьте: сама ея превосходительство сидѣлкой у изголовья... Чье сердце не смягчится, и какая кара небесная не пройдете мимо губернскаго правленія!

— Выдумка бѣлыми нитками сшита — не поможетъ, сказалъ Алексѣй Богдановичъ. — Ну, да какъ они тамъ знаютъ: этотъ ли, другой ли, новый... Было бы болото. Мнѣ не перваго провожать. А что, не извѣстимъ ли мы Дожидаева?

— Пожалуй; только зачѣмъ? Странное чувство: столько ныньче о немъ толковіии. ѣздили къ нему изъ любопытства, что я боюсь,





====page 14====





ужъ не изъ одного ли любопытства и я поѣду. Вѣдь горю его не поможешь, если было. Чужая душа — потемки.

— Да; кажется, онъ былъ непослѣднiй горемыка, и человѣкъ того... не изъ совсѣмъ-хорошихъ. Съ матерью была исторія говорятъ, съ Пороговыми... Что-нибудь да недаромъ... Призадумаешься.

— Я, знаете, надъ чѣмъ призадумываюсь, Алексѣй Богданычъ? сказалъ фон-Морицъ. — Если онъ не въ помѣшательствѣ, а въ полномъ разумѣ перерѣзалъ себѣ горло, и останется живъ, какъ тутъ жить?

— Какъ! возразилъ Алексѣй Богдановичъ. — До смерти будетъ радъ, что уцѣлѣлъ, и скажетъ навѣрное, что не во время собрался умереть — вотъ и всё. Я никакъ иначе и не предполагаю самоубійства, какъ въ минуту, въ которую человѣкъ совсѣмь внѣ себя, не помнитъ, что дѣлаетъ... Но что мы съ вами толкуемъ? Мы, слава-Богу, люди въ этомъ дѣлѣ неопытные. Поѣдемъ; работы тьма, а вечеръ пропалъ даромъ.





III.



Чрезъ нѣсколько дней послѣ этого событія, любопытные города В* могли видѣть вновь-пріѣзжее сановитое лицо, о которомъ заранѣе шло такъ много толковъ. Василій Григорьевичъ Дожидаевъ пріѣхалъ, н, несмотря на гостепріимное предложеніе губернатора остановиться у него, на замѣчанія, что и въ гостинницѣ ему будетъ удобнѣе, онъ расположился въ небольшой комнатѣ у брата и безвыходно просидѣлъ надъ нимъ первые три дня и ночи. Больной былъ между жизнью и смертью. Горесть Василья Григорьевича была безпримѣрна, какъ говорили тѣ, кто являлся утѣшать его въ неожиданномъ, неисповѣдимой судьбой низпосланномъ несчастьи — потому-что въ самоубійствѣ Алексѣя Григорьевича участвуетъ судьба, не болѣе, говорили приверженцы губернаторскаго дома. Охотники до страшныхъ тайнъ, до драматическихъ причинъ весьма ошиблись. Стоятъ выслушать, съ какимъ чувствомъ разсказываетъ братъ объ ихъ семейныхъ отношеніяхъ, о томъ, какъ Алексѣй Григорьевичъ былъ вѣчно-доволенъ своею участью, о тихихъ радостяхъ, которыя онъ хранилъ для себя, не дѣлясь ни съ кѣмъ; стоитъ, наконецъ, взглянуть на этого «безподобнаго» старшаго брата, еще





====page 15====





молодаго, но уже значительнаго человѣка, на его благородную и твердую осанку, чтобъ убѣдиться, какъ правдивы его слова и какъ неосновательны какія-нибудь предположенія въ родѣ ссоръ, неудачъ и т. п. Говорилъ ли такъ много Василій Григорьевичъ, никто навѣрное не могъ сказать, но слова его передавались.

Страннымъ показалось только одно обстоятельство. Когда на пятый день пріѣзда Васплья Григорьевича, больной пришелъ въ себя и увидѣлъ брата, то оттолкнулъ его и застонавъ, упалъ на подушки. Сцена, произошла предъ двумя докторами и губернаторомъ, явившимся съ утѣшеніемъ.

Василій Григорьевичъ слегка смутился.

— Какъ ни тяжело, сказалъ онъ: — а я вынужденъ объяснить, что я давно замѣчалъ въ бѣдпомъ братѣ всѣ признаки сумасшествія.

Сцена повторилась и на другой день, опять при свидѣтеляхъ.

— Нельзя ли, ваше превосходительство, убѣдить Васплья Григорьевича переѣхать на другую квартиру? сказалъ Эдуардъ Карловичъ начальнику губерніи. — Больной его не выноситъ; ему все хуже. Покуда Василіи Григорьевичъ на глазахъ, мы ничѣмъ не перервемъ горячку.

Василій Григорьевичъ упорствовалъ еще цѣлый день, измучивъ медиковъ, которые просили его, по-крайней-мѣрѣ, хотя не входить въ комнату брата. Едва заслышавъ его шаги или кашель, больной приходилъ въ самое опасное раздраженіе. Эдуардъ Карловичъ особенно выходилъ изъ себя.

— Сдѣлайте милость, сказалъ онъ наконецъ : — оставьте его; вы его убьете.

— Несчастный братъ, онъ совсѣмъ помѣшался! вскричалъ Василій Григорьевичъ, сжимая руки.

Лизавета Борисовна, у которой онъ повторилъ это печальное признаніе, была поражена.

— Дайте васъ утѣшить, какъ-нибудь утѣшить, говорила она. — Это у него капризъ; у людей подобнаго рода, у сумасшедшихъ, всегда отвращеніе къ тѣмъ, кого они любятъ. Это пройдетъ. Дайте мнѣ быть сидѣлкой у дорогаго вамъ, несчастнаго человѣка. 

Василій Григорьевичъ не противорѣчиль, уступилъ требованіямъ доктора, и велѣлъ везти себя въ гостинницу.

Оттуда, впродолженіе трехъ недѣль, онъ посылалъ освѣдомляться о братѣ, и наконецъ, сталъ получать удовлетворительные





====page 16====





отвѣты. Эту радость пріѣзжалъ раздѣлить съ нимъ начальникъ губерніи, а въ тотъ день, когда доктора съ увѣренностью объявили, что жизнь Алексѣя Григорьевича внѣ опасности, начальникъ губерніи просилъ Василья Григорьевича къ себѣ ознаменовать обѣдомъ семейную радость. Этотъ обѣдъ имѣлъ еще и другую цѣль, гигіеническую: отвлечь Василья Григорьевича отъ вредныхъ ему развлеченій, къ которымъ онъ началъ прибѣгать въ бездѣйствіи провинціальнаго города, а именно, oнъ сталъ принимать чиновниковъ и вести сь ними задушевныя бесѣды. Но одного гастрономическаго пріема оказалось мало, устроился другой, столь же недѣйствительный; за нимъ третій; отмѣченный особеннымъ характеромъ. Онъ былъ по подпискѣ всѣхъ служащихъ города, въ клубѣ, единственно въ честь многоуважаемаго гостя. Не удалось и это: Василій Григорьевичу продолжалъ находить время для своихъ посѣтителей, (не отказывал имъ. Хуже того: на лицѣ Василія Григорьевича, кромѣ грусти явилось выраженіе таинственно-сладкое — этотъ вѣрнѣйшій признакъ будущей бури, въ которомъ никогда не ошибаются мореходы чиновничьяго океана.

Бурю нагоняло и другое обстоятельство: преданные люди, очень-скоро пріобрѣтенные Василіемъ Григорьевичемъ изъ партіи губернскаго предводителя, донесли ему, что по городу распространяются самые невыгодные слухи насчетъ его отношеній въ брату. Говорили положительно, что слухи эти взялись изъ домоначальника губерніи, и ужасались двоедушію ихъ превосходительствъ. Василій Григорьевичъ молчалъ, между-тѣмъ, какъ въ городѣ, потихоньку, заварилась непостижимая каша сплетенъ.

Этимъ сплетнямъ помогали и люди, неприналлеяіавшіе ни къ одной изъ враждующихъ партіи. Эдуардъ Карловичъ, оригинал и человѣкъ грубый, возъимѣвшiй съ перваго дня антипатію даже къ физіономіи Василія Григорьевича, говорилъ страшныя вещи. Онъ утверждалъ, ораторствуя въ своемъ кружкѣ, что теперь, когда Алексѣй Григорьевичъ въ-состояніи говорить, и обѣщаетъ оправиться, онъ, докторъ, не видятъ въ немъ ни малѣйшаго признака сумасшествія; болѣе того, онъ заключаетъ теперь, что и побудительной причиной къ самоубійству было совсѣмъ не сумасшествіе и не бѣлая горячка.

— Паціентъ мой чрезвычайно-раздражителенъ, разсказывалъ Эдуардъ Карловичъ: — я рѣдко позволяю ему говорить, но поняль дѣло. У него были сильныя огорченія, а въ нихъ главное лицо





====page 17====





любезный братецъ. Тутъ кроются дурныя вещи, заключилъ онъ. —  Не думаю, чтобъ такой важный господинъ, хватающій чины и повышенія, и который можетъ обернуть нашу губернію кругомъ пальцевъ, не дорожилъ репутаціей хорошаго человѣка. Если въ душѣ и не дорожитъ, то все же для виду годится. Вѣдь это чернитъ, воля ваша. Славный братецъ — довелъ до самоубійства!

— Да, Василію Григорьевичу слѣдуетъ принять свои мѣры противъ безумнаго... замѣтилъ кто-то изъ его приверженцевъ.

— Какого безумнаго? какія мѣры? вскричалъ Эдуардъ Карловичъ: — развѣ я допущу? развѣ врачебная управа допуститъ мнимое сумасшествіе? Да и Василій Григорьевичъ не такъ глупъ, чтобъ марать себя. Не всѣ безотвѣтные! А пусть онъ лучше объяснится, хоть конфиденціально, съ губернаторомъ — они, кажется, сошлись — и попроситъ помирить его съ братомъ, быть медіаторомъ. Вотъ мѣры.

Рѣчи эти, разнесенныя по городу, поставили враждующія партіи въ небольшой туникъ. Какого мнѣнія держаться, чтобъ сохранить на своей сторонѣ Василія Григорьевича? Что ему пріятнѣе: чтобъ считали, или не считали его брата сумасшедшимъ? Василій Григорьевичъ былъ непроницаемъ. Наконецъ, упрямаго доктора, какъ главнаго виновника разногласія, попросили прекратить толки, замять дѣло, остановиться хотя на бѣлой горячкѣ, благо ужь все кончилось благополучно и Алексѣй Григорьевичъ обѣщаетъ оправиться. Совѣты шли изъ гостиной губернаторскаго дома.

Самъ Василій Григорьевичъ гораздо-лучше разрѣшилъ всѣ сомнѣнія. Въ одно утро онъ вслѣдъ привести себѣ почтовыхъ лошадей. Передъ отъѣздомъ онъ отправилъ доктору записку, гдѣ выразилъ желаніе проститься съ братомъ, но наединѣ.

«Все же лучше предупредить его» подумалъ Эдуардъ Карловичъ, прочитавъ, и поѣхалъ къ своему больному.





IV.



— Вотъ и я, сказалъ Эдуардъ Карловичъ, входя въ небольшую комнату, въ которой, несмотря на лѣтнее утро, были заперты окна и шторы спущены.

Воздухъ комнаты былъ пропитанъ лекарствомъ, и все въ ней смотрѣло печально: и столъ, заваленный книгами, въ безпорядкѣ, и темная мебель, и фотографическій портретъ пожилой женщины





====page 18====





на стѣнѣ. Кустъ геліотропа, засохшій и неполитой, стоялъ в окнѣ, понуривъ листья и свои порыжѣлые, уже лишенные запаха цвѣточки.

Но всего печальнѣе выказывалась въ полусвѣтѣ фигура человѣка, хозяина комнаты. Онъ лежалъ на диванѣ, крѣпко стиснувъ скрещенныя на груди руки и глубоко осунувшись въ подушку онъ могъ бы показаться мертвымъ, еслибъ не его широко-открытые каріе глаза, но тусклые и безжизненные, которые обратили на скрипъ двери. При входѣ доктора, больной слегка поднял голову. Страшная худоба его плечъ и щекъ, еще сильнѣе-выдававшаяся отъ темныхъ волосъ и бѣлой рубашки, невольно внушали ужасъ и жалость.

— Ну-съ, какъ поживаете? сказалъ Эдуардъ Карловичъ, садясь и снимая перчатки. — Пора и поправляться, батюшка. Взглянули бы вы, какая погода! Лишній разъ воздухъ потянешь, такъ потолстѣешь. Дайте пульсъ.

Больной неохотно сбросилъ съ груди руку и отвернулся.

— Что же такъ сердито? Полно вамъ дуться: вопервыхъ, это вредно. Ну, кто васъ раздражаетъ? кто васъ мучитъ?

— Вы, прошепталъ Дожидаевъ.

— Э, опять капризы! возразилъ Эдуардъ Карловичъ со смѣхомъ. — Погодите, ужь я вамъ отплачу, какъ поставлю на ноги.

— Но я не хочу жить, проговорилъ Дожидаевъ, заметавшись. — Что вы меня клеите? Отстаньте; я васъ ненавижу...

— Нельзя ли помолчать, однако?

— Зачѣмъ вы мнѣ кладете руку на голову? Я не брежу, не брежу! Что вы меня насильно тянете жить — благодѣтель какой! Подите жь прочь, я вамъ говорю!

Онъ упалъ на подушку. Лицо его исказилось, грудь поднималась судорожно. Докторъ наблюдалъ.

— Что вамъ нужно? спросилъ онъ, наконецъ, замѣтивъ, что больной, не открывая глазъ и стихая, началъ искать рукою по столу.

— Питье тутъ, или лекарство?

— Сейчасъ. Дайте я васъ приподниму.

Придерживая его за плечи, какъ ребенка, и подавая стаканъ, онъ пристально смотрѣлъ въ лицо Дожидаеву. Тотъ пилъ съ жадностью.

— Спиртъ тутъ былъ, нотерсть влеки еще, проговорилъ онъ, вдыхая успокоительный запахъ и взглянувъ живѣе.





====page 19====





— Такъ-то лучше, мой милѣйшій. Видите ли, капризъ прошелъ — сами и попросили. Жить-то видно пріятнѣе... Да что вы? Что вы такъ смотрите?

— Вы безсмысленный человѣкъ! прошепталъ Дожпдаевъ, бросивъ на доктора страшный взглядъ. — Развѣ душа тѣло проклятое проситъ?

Онъ захватилъ руками голову.

— Ну, полно, полно вамъ; сдѣлайте милость, не говорите; полно! успокоивалъ его Эдуардъ Карловичъ.

— Отступитесь вы, ради Бога, продолжалъ Дожидаевъ чуть слышно:  — дайте мнѣ умереть! Уйдите вы, ради Господа Бога, унесите ваши лекарства!... Поневолѣ пьешь... нѣтъ средствъ, больно... Я не виноватъ.

— Ну, выбросьте ихъ сами за окошко.

Дожидаевъ застоналъ.

— Ну, что же?

— Я несчастный, сказалъ онъ, приподнимаясь: — оставьте лекарства... Все-равно, попрошу пить и ѣсть!... Оставьте.

Онъ отвернулся къ стѣнѣ, закрылъ глаза и нѣсколько минутъ лежалъ безъ движенія. Эдуардъ Карловичъ прислушался и осторожно взялъ шляпу.

— Наконецъ-то вы уходите! Пора! сказалъ Дожидаевъ.

Въ передней послышался шорохъ и кашель. Дожидаевъ вдругъ приподнялся и задрожалъ. Эдуардъ Карловичъ пошелъ къ двери.

— Я не пущу, сказалъ онъ. — Это вашъ братъ.

— Знаю, знаю.

— Онъ пріѣхалъ проститься... Нельзя, спитъ, прошепталъ Эдуардъ Карловичъ, пріотворяя дверь.

— Пустите! онъ поскорѣе уморитъ меня... Иди, Василій; я не сплю, закричалъ Дожидаевъ сколько было дыханія.

Василій Григорьевичъ сбрасывалъ пальто.

— Я, кажется, просилъ оставить насъ однихъ? сказалъ онъ, увидавъ доктора.

— Я васъ и оставляю.

Эдуардъ Карловичъ раскланялся и пропустилъ въ спальню его чрезвычайно-длинную и сухую фигуру, которая тотчасъ затворила за собою двери.

Въ передней докторъ отдалъ приказъ лакею:

— Если барину будетъ хуже, ты меня найдешь напротивъ, въ томъ домѣ.





====page 20====





— Я заѣхалъ съ тобою проститься, Алексѣй, сказалъ Василій Григорьевичъ, подходя къ дивану и отирая пыль съ своего худощаваго лица, осѣененнаго пышными, золотистыми бакенбардами.

Онъ взялъ стулъ и сѣлъ у изголовья брага. Тотъ молчалъ и только, обернувшись къ нему, глядѣлъ пристально.

— Слава Богу, тебѣ лучше, гораздо-лучше, продолжалъ Василій Григорьевичъ: — и въ будущемъ меня совсѣмъ обнадежили. Отличный докторъ, этотъ... какъ его зовутъ, что тебя лечитъ. Я могу спокойно ѣхать. Вотъ, квартира твоя дурна, но я уже распорядился: едва будетъ можно — тебя перевезутъ на другую, гдѣ бы и воздухъ былъ и попросторнѣе. О деньгахъ тоже не думай, не волнуйся, тебѣ это вредно. Я оставилъ деньги у губернатора; ихъ достанетъ и на теченіе, и на визиты медиковъ. Что израсходовали въ счетъ твоего жалованья — я уплатилъ; если есть еще какіе долги, мнѣ напишутъ — такъ что ли? Какъ поѣду отсюда, заѣду, по дорогѣ, въ твою деревню, и вышлю оброкъ — хорошо?... Что жь ты молчишь? началъ онъ опять, напрасно подождавъ отвѣта илп хоть знака. — Мнѣ сказали, что тебѣ уже позволено говорить. Объ одномъ раздумываюсь: какъ ты устроишься потомъ? Тебѣ выйдетъ отставка, конечно. Развѣ станешь жить въ деревнѣ?... Ну, да это еще увидимъ. Главное, выздоравливай.

— На что я тебѣ нуженъ? спросилъ вдругъ Алексѣй Григорьевичъ, положивъ ему руку на руку. — Ты передъ кѣмъ пришелъ лицемѣрить?

Василій Григорьевичъ повернулся на стулѣ.

— Я сумасшедшій, продолжалъ тотъ, не выпуская его. — Не отпирайся; я все слышалъ. Ты увѣрялъ отлично.

— Надо же было найти предлогъ, чтобъ не искали другаго, возразилъ Василіи Григорьевичъ, въ испугѣ стараясь освободиться отъ руки, которая на немъ коченѣла. — Наконецъ, чему жь другому и приписать?...

— Ты не знаешь? вскричалъ братъ, захохотавъ.

— Не знаю.

— А себя ты не ограждалъ?

— Отъ чего? въ чемъ меня могуть обвинить, сдѣлай милость?

— О, ни въ чемъ! доказательствъ не найдется, не трепещи! Но тебѣ стало страшно, когда ты меня увидалъ. Да. Я твой голосъ подслушалъ. У больныхъ къ смерти ужасно чуткій слухъ. Въ тебѣ совѣсть заговорила — поздно немножко! Ты зачѣмъ душилъ ее прежде? Говори, ты что со мною дѣлалъ?





====page 21====





Василіи Григорьевичъ вырывался и безпокойно оглянулъ пустую комнату.

— Но ты совсѣмъ безумный! проговорилъ онъ: — когда что я тебѣ сдѣлалъ? во всю жизнь ничего...

— Вотъ твое «ничего»!

Алексѣй Григорьевичъ поднялся н притянулъ его къ себѣ съ невѣроятной силой.

— Еслибъ ты зналъ, заговорилъ онъ, весь дрожа: — я тебя ненавижу такъ... я слова не найду! Едва память воротилась — тутъ я понялъ, какъ мнѣ надо тебя ненавидѣть! И если оживу, не попадайся мнѣ! А теперь поди прочь! поди! не то я задушу тебя!

Онъ оттолкнулъ его; тотъ хватился за шляпу и колокольчикъ.

Испуганный слуга вбѣжалъ и бросился къ барину.

— Дурно, помогите! простоналъ онъ и упалъ безъ чувствъ.

Василій Григорьевичъ былъ уже на улицѣ.

Въ тотъ же вечеръ всѣ въ городѣ узнали, что Дожидаевъ опять боленъ, при смерти, горячкой, а братъ его уѣхалъ. Говорили, но достовѣрнымъ и недостовѣрнымъ слухамъ, что Василій Григорьевичъ заѣзжалъ еще къ губернатору и будто они простились очень-сухо; будто Василій Григорьевичъ сказалъ ему, что раздражительность брата противъ него, слѣдствіе постороннихъ внушеній, которыхъ онъ никакъ не ожидалъ, что онъ этого не забудетъ, что слова его даромъ не проходятъ — словомъ, сдѣлалъ много несовсѣмъ-пріятныхъ намековъ. Вѣрнаго было только одно, что Лизавета Борисовна сдержала свое обѣщаніе: въ тотъ же вечеръ ея карета стояла у дома Дожидаева.





V.



Въ первыхъ числахъ августа, больной началъ опять оправляться, на удивленіе всѣхъ медиковъ, окончательно приговорившихъ его къ смерти. Это было торжество Эдуарда Карловича: онъ одинъ не отступился отъ мучительнаго и, по сознанію его товарищей, надоѣвшаго паціента. Болѣе того, онъ полюбилъ своего паціента, какъ любимъ мы то, что стоило намъ труда, и, наконецъ, оправдало паши усилія. Эдуардъ Карловичъ самъ перевезъ больнаго на другую квартиру, устроилъ его и навѣщалъ безпрестанно. Квартира была маленькая, но удобная — флигель при порядочномъ барскомъ домѣ, гдѣ жили сами хо





====page 22====





зяйки, г-жа Лѣсовская съ дочерью. Флигель быль чистый, свѣтлый, съ яркой мебелью и красными драпировками : онъ вызывалъ на пріятное расположеніе духа. Кромѣ-того, Алексѣю Григорьевичу была дана, при домѣ, часть большаго сада, тѣнистаго и содержимаго въ порядкѣ.

Время стояло прекрасное: рѣдкіе теплые дожди, маленькія грозы — ничто еще не напоминало близости осени. Каждое утро, едва начинало припекать солнце, можно было видѣть въ саду Лѣсовскихъ Алексѣя Григорьевича. Онъ выходилъ изъ своего флигеля, переступая медленно, еще неровной походкой, и шелъ къ небольшой купѣ березъ, образовавшей натуральную бесѣдку. Тамъ онъ садился на скамьѣ, кутаясь въ теплое пальто, вынималъ изъ кармана хлѣбъ и начиналъ кормить молодыхъ утятъ, плескавшихся въ миньятюрномъ прудѣ, почти возлѣ самой скамейки.

Алексѣй Григорьевичъ занимался этимъ нѣсколько часовъ сряду, наблюдая за крошечными, пухлыми животными, которыя торопливо выбѣгали на берегъ и съ тревожнымъ, слабымъ пискомъ зарывались въ траву. Потомъ онъ вставалъ, обходилъ весь садъ, останавливался, то разглядывая вѣтку дерева, то щурясь на просвѣтъ солнца сквозь листву, то искалъ въ травѣ грибовъ и ягодъ, но напрасно, потому-что на нихъ прошла пора. Время, между-тѣмъ. подходило къ тремъ часамъ, и прогулка принимала другой характеръ. Алексѣй Григорьевичъ становился какъ-то безпокойнѣе; онъ поглядывалъ на часы, стоялъ на одномъ мѣстѣ, прислушивался, ждалъ; на лицѣ его появлялась досада, и онъ, хотя шатаясь, но довольно-скоро шелъ къ своему флигелю. Дѣло въ томъ, что это было его обѣденное время. Но хозяйки Алексѣя Григорьевича рѣдко бывали неаккуратны и рѣдко вводили его въ сердце: обѣдъ являлся въ урочное время, или въ его столовой, или, по желанію Алексѣя Григорьевича, въ саду. Завидѣвъ кушанье, Алексѣй Григорьевичъ краснѣлъ не то отъ радости, не то отъ внезапнаго ощущенія, которое возбуждаетъ въ человѣкѣ запахъ съѣстнаго. Онъ садился ѣсть, и здѣсь уже ничто постороннее его не развлекало.

— Здравствуйте, мой милый; хорошо, на здоровье! раздалось однажды утромъ надъ ухомъ Алексѣя Григорьевича, именно въ эту минуту его занятій.

— А, это вы, докторъ. Я и не слыхалъ, какъ вы подкрались по дорожкѣ: я думалъ, вы сегодня уже не будете.





====page 23====





— Задержали, оттого и поздно, возразилъ Эдуардъ Карловичъ. — Не правда ли, славно ѣсть на воздухѣ?

— Да. Только все такое діэтное. Нельзя ли чего повкуснѣй?

— Рано. Еще недѣльку, а тамъ увидимъ. Ну, что подѣлываете?

— Гуляю, гуляю. Не нахожусь вдоволь — такъ хорошо! Кормлю утятъ... уморительные! Сидишь, смотришь на нихъ — одинъ расхохочешься! А все, знаете, пора бы вамъ выпустить меня куда-нибудь подальше. Поѣздить хочется въ окрестности, туда, сюда. Здѣсь, говорятъ, верстахъ въ сорокахъ имѣніе какого-то графа, съ парками, съ разными чудесами… любопытно!... Когда же вы, не шутя, пустите меня, Эдуардъ Карлычъ?

Докторъ нс отвѣчалъ; онъ всматривался въ своего больнаго, и на губахъ его мелькала насмѣшливая улыбка. Алексѣй Григорьевичъ не замѣтилъ ее, но, не получая согласія на просьбу, начиналъ огорчаться. 

— Отпущу, потерпите, сказалъ Эдуардъ Карловичъ, смѣясь.

— Сдѣлайте милость. Меня уже и Лизавета Борисовна съ собой приглашаетъ, п Павлинцевъ съ нами. Славный мальчикъ этотъ Павлинцевъ! Какая милая, отличная душа! Говорятъ, покуда я себя не помнилъ, онъ меня безпрестанно навѣщалъ. И теперь почти всякій вечеръ. Такой смѣющійся, безпечный, какъ слѣдуетъ быть въ двадцать-два года. Вчера мнѣ было съ нимъ превесело: передразниваетъ одного, другаго, какъ ребенокъ. Я ужасно смѣялся. Потомъ сталъ дѣлать фокусы, удивительно-ловко, съ платкомъ и картами. Онъ платилъ большія деньги фокусникамъ, въ Петербургѣ, и выучился. Тутъ была Лизавета Борисовна... Не знаете, не говорила Лизавета Борисовна, пріѣдетъ она ко мнѣ сегодня?

— Не знаю.

— Не-уже-ли нѣтъ? вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ съ печалью.

— Вы, кажется, влюбились въ Лизавету Борисовну?

— Ради Бога, не шутите такъ!

— Почему же?

— Не смѣйте шутить. Развѣ я смѣю въ нее влюбиться? Я обязанъ жизнью этой женщинѣ. Одно ея самоотверженіе — цѣлый мѣсяцъ почти каждый день она около меня! Я бывалъ и въ бреду, и въ безпамятствѣ, а она все тутъ — развѣ вы не помните? А потомъ, эти неоцѣненныя заботы, когда я сталъ поправляться!





====page 24====





Цвѣты на моихъ окнахъ, вышитая подушка на моемъ диванѣ — все ея. Она отдала мнѣ всѣ свои вечера, никуда не выѣзжаетъ, женщина, обязанная свѣтомъ! И какое милое вниманіе! что за ласковыя слова! Будто вы ихъ сами не слыхали? Хоть бы третьяго дня — я быль особенно блѣденъ; какъ она испугалась, какъ журила меня! а у самой слезы... Мы сбирались читать, она отложила книгу и все смотрѣла на меня, все улыбалась.

— И много вы прочли вмѣстѣ книжекъ? спросилъ докторъ, внимательно слѣдившій за Алексѣемъ Григорьевичемъ впродолженіе его рѣчи. Лицо Алексѣя Григорьевича сіяло совершеннымъ счастьемъ.

— Я никогда не читаю самъ, отвѣчалъ онъ: — глаза слабы, и какъ-то не понимаю ничего. Читаетъ она, вслухъ. Перебираемъ старое, такъ, легонькое, Дюма...

— Я его не знаю.               

— Жаль; славныя сказки! Пустыя, но ихъ слушать пріятно. Я слушаю и немножко дремлю, точно баюкаюсь. Раза два случилось заснуть. Открываю глаза — Лизавета Борисовна тутъ и протягиваетъ мнѣ руку. Потомъ звонитъ, намъ даютъ чаю, и мы такъ хорошо пьемъ вмѣстѣ... Докторъ, нельзя ли мнѣ прибавить что-нибудь посытнѣе къ чаю?

— Пожалуй. Телячью котлетку какъ-нибудь можно.

— Можно? Покорно васъ благодарю. A-то, знаете, докторъ, при пустомъ желудкѣ теряешь всякое соображеніе.

— На что оно вамъ?

— А мои партіи въ шахматы, вы забыли? Теперь у меня, съ недѣлю уморительный партнеръ: я его побиваю безъ милосердія. Чиновникъ губернаторской канцеляріи, новенькій — вы его не знаете — изъ духовныхъ, Благолѣновъ. Ему приказала ходить ко мнѣ Лизавета Борисовна. Я имъ очень, очень-доволенъ.

— И прекрасно. Меня въ-особенностн радуетъ, что вы поправляетесь, мой милѣйшій, и, обѣщаю вамъ, скоро будете совсѣмъ-здоровы.

— Я и теперь совсѣмъ-здоровъ.

— Очень! Вотъ, васъ еще вѣтромъ качаетъ!

Эдуардъ Карловичъ засмѣялся, потому-что Алексѣй Григорьевичъ точно зашатался и поблѣднѣлъ, вставая, чтобъ проводить его.

— До свиданія.

— До свиданія. А за городъ я поѣду?





====page 25====





— Увидимъ.

— Помилуйте! Лизавета Борисовна и мы сбираемся... если только вы вздумаете мнѣ отказать, если вы посмѣете... это безбожно!

— Ну, хорошо, хорошо.

— Не Богъ-знаетъ какого баловства я у васъ прошу, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, вспыхнувъ: — кажется, въ моемъ болѣзненномъ состояніи, меня бы надо больше баловать!

— Тише же, мой милый, безъ волненій, прервалъ Эдуардъ Карловичъ, положивъ ему руку на руку: — будетъ солнце, будетъ тепло, отпущу...

— Честное слово?

— Честное слово. Прощайте.

— Смотрите же! кричалъ Алексѣй Григорьевичъ, радостно преслѣдуя его до самой калитки.

Эдуардъ Карловичъ вышелъ на улицу въ раздумьи и слегка посмѣиваясь. Недалеко отъ дома Дожидаева, онъ встрѣтилъ Лизавету Борисовну; она гуляла съ Павлинцевымъ.

— Что мой бѣдный другъ, что Дожидаевъ? вскричала Лизавета Борисовна.

— Плачетъ по васъ, ваше превосходительство; провѣдайте его, сдѣлайте милость.

Лизавета Борисовна торжествовала.

— Видите, докторъ, видите, Павлинцевъ, не права ли я была? сказала она. — Никогда бы всему вашему знанію не сдѣлать того, что сдѣлало одно мое чувство! Отдайте же мнѣ справедливость, наконецъ: вѣдь я его воскресила?

— Однако...

— Не спорьте, прервалъ Павлинцевъ: — я рѣшу полюбовно. За вами, докторъ — честь излеченія нервной горячки и прочаго; за вами, Лизавета Борисовна — излеченіе души интереснаго субъекта. Потомъ, и я беру мою маленькую долю чести въ общемъ дѣлѣ. Я его дурачилъ, слѣдуя системѣ Эдуарда Карловича.

— Развѣ я предписывалъ что-нибудь подобное?

— А какъ же? Когда Лизавета Борисовна слезно вымолила у васъ допустить ее къ Дожидаеву н взяла меня въ помощники, вы что сказали? Развлекайте его, но, чтобъ ни тѣни, ни намека о какихъ бы то ни было печаляхъ; невинный смѣхъ, легкія, пріятныя шуточки; ни одного вопроса обременительнаго для головы. Вотъ какая была программа. Чтеніе въ томъ же жанрѣ.





====page 26====





Мы такъ и дѣйствовали. Но знаете, вамъ грозила бѣда: Лизавета Борисовна чуть-было всего не испортила.

— Какимъ образомъ?

— Намъ надоѣло читать сказки, вы насъ стѣснили совсѣмъ, запретили разсуждать. На дняхъ застаю — Лизавета Борисовна сбирается къ Дожидаеву, и въ рукахъ ея книжка, чрезвычайно-волнующая воображеніе, анализъ страстей...

— Но подумайте, вступилась Лизавета Борисовна: — надо же когда-нибудь возвратить его обществу?

— О, нѣтъ, сдѣлайте милость, ваше превосходительство, безъ философіи съ моимъ Алексѣемъ Григорьевичемъ, сдѣлайте милость! Вы мнѣ все дѣло перепортите. Предоставьте его ему-самому.

Эдуардъ Карловичъ былъ такъ наивно перепуганъ, что Павлинцевъ покатился со смѣху.

— Не бойтесь, докторъ, сказалъ онъ: — мы съ Лизаветой Борисовной nous ne brigons pas l'honneur быть въ-самомъ-дѣлѣ путеводителями человѣчества. Это у насъ такъ только, слово, шутка. Вы только поймите нашу затаенную мысль: мы немножко самолюбивы — намъ бы хотѣлось только, чтобъ о насъ сказали, что вотъ-вотъ мы создали новую душу, que cela ait du retentissement, enfin! Намъ больше ничего не нужно, увѣряю васъ. А на дѣлѣ, мы, просто, скромные труженики, и кончили свою задачу. Голова Алексѣя Григорьевича вывѣтрена: теперь онъ можетъ оставаться радостно-глупъ хоть до скончанія вѣка.

— Я думаю, что вы-то останетесь вѣчно глупы, мой милый, сказала Лизавета Борисовна, не выдержавъ досады.

Павлинцевъ бросился цаловать ея ручку, не стѣсняясь тѣмъ, что сцена происходила на улицѣ, и мировая была заключена.

— Кромѣ шутокъ, спросилъ Павлинцевъ, когда волненія кончились, и они продолжали идти: — объясните, докторъ, что такое вашъ больной? Сперва бѣсился, теперь прыгаетъ! Съ ума онъ сошелъ, что ли?

— Нисколько, возразилъ Эдуардъ Карловичъ: — онъ выздоравливаетъ. Вспомните, чего онъ не вынесъ — горячка за горячкой!

— А когда выздоровѣетъ, я знаю, что буду дѣлать! сказала Лизавета Борисовна.

Ея спутники только осторожно пожали плечами.





====page 27====





VI.



Чрезъ нѣсколько дней, уступивъ просьбамъ Лизаветы Борисовны, а еще болѣе капризамъ самого Алексѣя Григорьевича, докторъ выпустилъ его изъ заперти на всѣ четыре стороны. Была организована partie de plaisir, имѣвшая цѣлью богомолье, верстъ за шестьдесятъ отъ города. Бѣдный, весьма-рѣдко посѣщаемый монастырь, былъ оглашенъ колокольчиками нарядныхъ троекъ, запестрѣлъ шляпками и бурнусами дамъ, которыя разбрелись по кладбищу, мило смѣясь и любезничая съ своими спутниками. Въ рощѣ, подъ самой оградой, съѣли отличный полдникъ, болѣе чѣмъ роскошно приправленный винами. Только на возвратномъ пути кто-то изъ общества вспомнилъ, что, кажется, не отслужили заранѣе-предположеннаго молебна, и эта забывчивость повела къ новымъ источникамъ смѣха. Вообще, partie de plaisir удалась въ совершенствѣ. Но болѣе,всѣхъ былъ доволенъ Алексѣи Григорьевичъ: онъ имѣлъ счастье охранять Лизавету Борисовну. Она съ своей стороны превзошла его самымъ трогательнымъ вниманіемъ. Когда къ сумеркамъ начало холодѣть, Лизавета Борисовна вынула изъ своего porte-manteau прелестный теплый шарфъ и обвязала Алексѣю Григорьевичу шею; потомъ, нарочно для него былъ взятъ ею какой-то особенно пріятный шоколадъ, весьма-полезный для слабой груди. Удовольствія, столь-подкрѣпительныя для Алексѣя Григорьевича въ гигіеническомъ и нравственномъ отношеніи, тѣмъ не кончились. Его еще много возили, брали раза два на охоту, покуда все это не прекратилось внезапно: завернула непогода съ проливными дождями и осенней изморозью.

Алексѣй Григорьевичъ былъ въ-отчаяпіи. Онъ проклиналъ свой флигель, проклиналъ доктора, который опять его заперъ. Чтеніе, съ которымъ постоянно являлась Лизавета Борисовна, ему надоѣло. Онъ прерывалъ его восклицаніями, что онъ въ карцерѣ, какъ школьникъ, и плакалъ.

— Mais, mon pauvre ami, что жь намъ дѣлать? говорила терпѣливая Лизавета Борисовна.

— Что хотите! Я несчастный! Моя жизнь въ вашихъ рукахъ, а вы не умѣете ее устроить... Стыдъ, грѣхъ вамъ!

Алексѣй Григорьевичъ нѣсколько дней сряду дулся на свою покровительницу. У него явилось противъ нея какая-то затаен





====page 28====





ная мысль и досада, которую онъ не хотѣлъ выговорить. Досада скоро объяснилась.

— Mon cher, сказала Лизавета Борисовна, входя къ нему въ одно утро и протягивая руку; — радуйтесь. Я придумала развлеченіе.

— Не вѣрю, кисло возразилъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Покуда васъ не пускаетъ погода, сдѣлаемъ, что въ нашихъ средствахъ. Вы знакомы съ вашей хозяйкой?

— Былъ одинъ разъ. Ну, что же?

— Вчера она играла у меня въ карты. Я разговорилась о васъ, о вашемъ безвыходномъ положеніи. Мы рѣшили, что каждое послѣобѣда я буду пріѣзжать къ ней, и мы втроемъ составимъ партію виста. Недурно?

— Давно бы пора догадаться! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ съ радостнымъ выраженіемъ въ лицѣ и съ капризомъ въ голосѣ. — Я молчалъ, потому-что, вижу, вы не хотите сдѣлать мнѣ пріятное, или не умѣете придумать. Я давно желаю имѣть вечернюю партію, вольно же вамъ,..

— Ну, не сердитесь, не сердитесь! Занятіе улажено. Помните только, М-me Лѣсовская страшно волнуется за картами.

— Тѣмъ лучше! я буду ее бѣсить.

— Вы имѣете ли, вообще, понятіе о ея характерѣ?

— Какое мнѣ дѣло! Человѣкъ мой, впрочемъ, говоритъ, что она фурія въ домѣ.

— Да. И знаете ли, кто ея главная жертва? восьмнадцатилѣтияя, единственная дочь. Видали вы ее?

— Такъ, мелькомъ, когда она гуляла въ той половинѣ сада.

— Вообразите, мать ее ненавидитъ! Она и не скрываетъ этого. Бѣдняжка родилась вмѣсто желаннаго сына — вотъ ея вина! Мать нестыдясь признается, что дочь ей противна, что не ея вина, если она не можетъ любить дочери — какъ вамъ это нравится? Можете судить, въ какомъ аду выросла бѣдная дѣвочка. Къ-счастью еще, что впродолженіе девяти лѣтъ она не была на глазахъ у матери, училась въ пансіонѣ. Но теперь! какъ я ни намекала, ни просила... въ свѣтъ ее не вывозятъ; туалетъ — я не знаю что; дома — деспотизмъ, стѣсненіе, страхъ... Точно запуганная птичка, эта Варенька. Ужасно!

— Я слышалъ... мнѣ сказывали... проговорилъ Алекеѣй Григорьевичъ съ усталостью.

— Я глупо дѣлаю, что привожу вамъ такія печальныя кар





====page 29====





тины, поспѣшила сказать Лизавета Борисовна, замѣтивъ эту усталость. — Но порадуйтесь вотъ чему: мы сдѣлаемъ доброе дѣло для Вареньки. Мы усадимъ ея маменьку на нѣсколько часовъ за карточный столъ; по-крайней-мѣрѣ, ей некогда будетъ ворчать. Потомъ, вы взглянете на Вареньку...

— Хорошо, хорошо, но любезничать я, право, не могу, прервалъ ее Алексѣй Григорьевичъ, еще больше утомленный.

Карточные вечера у г-жи Лѣсовской устроились. Госпожа Лѣсовская была помѣщица, съ давняго времени проживавіпая въ В. въ своемъ домѣ, всѣ зимы, а иногда и лѣтнее время. Это была дама стараго склада, для которой необходимыя условія жизни заключались въ видѣ кого-нибудь, трясущагося отъ страха передъ ея особой: въ деревнѣ мужики, попъ, приходъ, мелкопомѣстные дворяне; въ городѣ на то была дворня и дочка. Болѣе-смѣющіяся условія жизни заключались въ почтеніи именитыхъ лицъ города; для этого почтенія г-жа Лѣсовская дѣлала все, что было нужно; въ именины, рожденіе и нѣкоторые другіе праздники у нея готовились пироги и рыба такой красоты, что не съѣсть ихъ, не поблагодарить хозяйку было бы грѣхомъ непростительнымъ.

Ея хозяйство, прислуга, ея домъ съ мебелью прочной, неподвижной, носившей отпечатокъ домашнихъ заботъ, въ маломъ видѣ могли служить образцомъ, достойнымъ подражанія всему міру — міру, гдѣ такъ много неурядицы, гдѣ такъ глупо-упрямо увертывается многое отъ отеческихъ головомоекъ и чистки...

Все это образцовое хозяйство должно было современенъ перейти въ руки единственной наслѣдницы госпожи Лѣсовской, ея дочери, Варвары Ивановны. Покуда эта Варенька была существо, о которомъ положительно ничего нельзя было сказать. Она была такъ запугана, такъ обречена молчанію, такъ осуждена сидѣть въ заперти, къ-тому же, такъ недавно выпущена изъ пансіона, что постороннiе могли справедливо принимать ее за хорошо устроеннаго автоматика. Этого автоматика, бѣлокураго, съ розовыми щеками, съ опущенными глазками, видали иногда въ церкви съ его владѣлицей. Варенька слѣдовала за маменькой въ платьѣ и шляпкѣ, перекроенныхъ изъ маменькиныхь платьевъ и шляпокъ; дома она присѣдала гостямъ, приказывала подавать чай; затѣмъ, по приказанію матери, садилась вышивать, непремѣнно молча, или совсѣмъ уходила изъ комнаты.

Молодыя дѣвушки, ни одна не знакомая съ Варенькой, смѣя





====page 30====





лись на свободѣ ея затворничеству и предлагали своимъ вздыхателямъ похитить это строго-стрегомое сокровище. Но их маменьки, опытныя въ житейскихъ дѣлахъ, сильно выговаривали дочкамъ за эти вздоры.

— У Варвары Ивановны пятьдесятъ тысячъ капитала и имѣніе, говорили онѣ: — она лучше васъ всѣхъ сдѣлаетъ партію.

Въ-ожиданіи этой партіи, дни для Вареньки проходили въ шитьѣ ковровъ и паническомъ страхѣ. Съ этимъ же страхомъ застали ее и карточныя партіи, устроенныя для развлеченія Алексѣя Григорьевича. Игра шла аккуратно. Лизавета Борисовна, на удивленіе своихъ знакомыхъ, которымъ она манкировала и визитами и приглашеніями, не пропускала ни одного изъ этихъ карточныхъ вечеров. Покуда съ семи часовъ до полуночи, при свѣтѣ четырехъ стеариновыхъ свѣчъ засѣдали партнеры, можно было видѣть фигуру молодой дѣвушки, довольно-стройной, и недурной, блуждавшей въ отдаленномъ концѣ комнаты. Она подходила къ карточному столу только тогда, какъ подавали чай чтобъ взять свою долю изъ всѣхъ трудовъ, возложенныхъ на прислугу; прислуга была уволена только отъ одного: услуживать барышнѣ безъ особенной ея просьбы. Поэтому, подносъ съ чаемъ или закуской никогда не шелъ въ уголъ Вареньки; Варенька должна была сама идти къ нему. Изъ играющихъ, одна Лизавета Борисовна изрѣдка поднимала глаза вслѣдъ за блуждающей тѣнью и знакомъ обращала на нее вниманіе Алексѣя Григорьевича. Но знаки были тщетны: Алексѣй Грпгорьевичт ничего не смыслившій въ картахъ, такъ озартно спорилъ, такъ воевалъ съ госпожой Лѣсовской, что ему было не до страдающихъ дѣвушекъ. Такъ прошла цѣлая недѣля. Только въ послѣдній вечеръ этой недѣли, Лизаветѣ Борисовнѣ удалось, наконецъ кое-какъ, отвлечь участіе и взгляды своего protégé отъ картъ и мѣла къ болѣе-возвышеннымъ предметамъ. Она была съ утра въ припадкѣ сантиментальности, пріѣхала съ желаніемъ выговориться, искала случая... Лизавета Борисовна не подозрѣвала, какія послѣдствія выдутъ изъ ея меланхолическаго настроенія духа. Послѣдствія вышли занимательныя.

— Съ того вечера мы не играли больше, разсказывала потомъ Лизавета Борисовна, безъ своего вѣдома перефразируя Данте. 

Въ тотъ памятный вечеръ, пользуясь минутой, когда госпожа Лѣсовская вышла за хозяйственными распоряженіями и игра





====page 31====





была прервана, Лизавета Борисовна откинулась на спинку кресла, опустила голову и задумалась. Алексѣй Григорьевичъ, сильно защемивъ мѣлъ, умственно выводилъ результаты роббера, оказавшіеся невѣрными. Онъ тоже задумался и глядѣлъ передъ собою, ничего не видя. Лизавета Борисовна долго смотрѣла на него и вдругъ положила ему руку на руку. Это было такъ неожиданно, что Алексѣй Григорьевичъ вздрогнулъ.

— Какъ вы углубились! сказала она: — я вась понимаю.

— Что вы хотите сказать? спросилъ онъ, не понимая.

— То, что я хорошо выучилась читать въ вашихъ глазахъ. Ваша душа негодуетъ при видѣ незаслуженнаго страданія. Несправедливость людская не даетъ вамъ покоя, потому-что вы благородны и не знаете, какъ дѣлается зло, какъ можетъ оно дѣлаться!

— Что вы хотите сказать этимъ? повторилъ безпокойно Алексѣй Григорьевичъ, на этотъ разъ уже совсѣмъ очнувшійся.

— Мы отгадываемъ другъ друга съ полуслова, продолжала Лизавета Борисовна, не замѣчая, какъ блѣднѣло и измѣнялось лицо ея собесѣдника. — Съ виду, вотъ такъ, мы кажемся счастливыми. Мы, какъ дѣти, рады пустой игрѣ, пустому козырянью. А между-тѣмъ сердце ноетъ отъ какой-нибудь далекой драмы, совершающейся въ мірѣ, или вотъ отъ той, что передъ глазами.

Алексѣй Григорьевичъ молчалъ.

— Взгляните на нее, сказала Лизавета Борисовна, указывая въ другую комнату.

— На кого?

— Я, кажется, заплачу: такъ она жалка... Варенька, mon enfant, кликнула Лизавета Борисовна.

Варенька, сидѣвшая за работой, встрепенулась и, только по второму зову гостьи, нерѣшительно вошла въ гостиную.

— Approchez, approchez, mon enfant!

Лизавета Борисовна протягивала руку на встрѣчу недоумѣвающей дѣвушкѣ. Ея раскраснѣвшееся отъ смущенія лицо показалось, наконецъ, при свѣчахъ.

Лизавета Борисовна обняла ее, прижала къ груди, смотрѣла ей въ глаза, взяла за подбородокъ и еще разъ поцаловала.

— Зачѣмъ вы не посидите съ нами? сказала она.

Варенька молчала.

— Скажите намъ что-нибудь хорошенькое, настаивала Лизавета Борисовна.





====page 32====





— Нечего, проговорила Варенька, и вдругъ тревожно сложила руки. Она завидѣла входившую мать.

— Нечего! повторила Лизавета Борисовна тихо Алексѣю Григорьевичу, потому-что Варенька уже отошла. — Понимаете ли вы весь ужасъ этого слова?... Боже мой, сколько горя на свѣтѣ!

Алексѣй Григорьевичъ нагнулся къ столу и чертилъ мѣломъ. Игра тянулась еще съ полчаса, впродолженіе которыхъ онь не проронилъ слова. Къ концу роббера, онъ сказалъ, что усталъ, и, сухо извинившись передъ дамами, ушелъ въ свой флигель.

На слѣдующій вечеръ, онъ не явился дѣлать вечернюю партію, и на желаніе Лизаветы Борисовны извѣстить его, приказалъ сказать, что боленъ и принять не можетъ. Цѣлый день Алексѣй Григорьевичъ былъ въ такомъ состояніи, въ какомъ его давно не видали. Онъ искрестилъ вдоль и поперегъ комнату, безпокойно брался за книги, сбирался уйти изъ дома и вмѣсто того уходилъ въ уголъ, гдѣ сидѣлъ, зажавъ голову руками. Вѣрный его служитель, хорошо помнившій волненіе и жесты своего господина въ день катастрофы, перепугался и побѣжалъ за докторомъ.

Были совсѣмъ сумерки. Алексѣй Григорьевичъ не замѣчалъ отсутствія камердинера и не спрашивалъ огня. Уже болѣе получаса онъ стоялъ прислонясь головою къ оконной рамѣ, глядя въ блѣдное, дождливое небо и вдругъ заплакалъ.

Должно-быть, ему было слишкомъ-тяжело плакать, потому-что онъ сѣлъ и, согнувшись всѣмъ тѣломъ, зарыдалъ глухо и болѣзненно.

— Что съ вами? спросилъ Эдуардъ Карловичъ, входя и завидѣвъ въ полусвѣтѣ его фигуру.

Внесли свѣчи. Эдуардъ Карловичъ потрогалъ его голову и пульсъ и Спокойно закурилъ сигару.

— Кончено? спросилъ онъ, терпѣливо дождавшись, когда Алексѣй Григорьевичъ пересталъ рыдать и поднялъ на него глаза. — Кто васъ огорчилъ? что случилось?

— Ничего! возразилъ онъ какъ-то отчаянно, откинувъ руки: —  я выздоровѣлъ.

— Я это хорошо вижу.

— А я еще лучше чувствую. Выздоровѣлъ — тѣло никогда не бывало крѣпче. И душа воротилась.

Онъ всталъ, потирая лобъ.

— Я былъ какимъ-то идіотомъ это время; идіотомъ — да. Что вы качаете головой?





====page 33====





— Ничуть. Это былъ приливъ жизни.

— Хороша жизнь! Каной стыдъ! Вотъ она. настоящая, воротилась — потому-что все, все прошлое, такъ и всплываетъ откуда-то издалека, изъ памяти. Гдѣ-то оно снало, его усыпили. Такъ, вчера, отъ нѣсколькихъ словъ, отъ пустыхъ фразъ проснулось — какая странность!

Онъ такъ горестно и жалко улыбнулся, что повернулъ сердце даже у несовсѣмъ-чувствительнаго Эдуарда Карловича.

— Но, еслибъ вы только могли понять, какъ мнѣ тяжело! продолжалъ онъ, отойдя опять къ окну и прижимаясь головой къ влажнымъ стекламь. — Жизнь длинная, длинная впереди, точно осенняя дорога ночью... Тащись по ней: годовъ впереди много, на то поля Божія, на то съ воли Божіей люди вылечили — только зачѣмъ? Что я буду дѣлать?

— Что дается подъ-руку, тихо возразилъ Эдуардъ Карловичъ.

— Да развѣ есть на свѣтѣ что-нибудь, что не давалось бы намъ предательски? вскричалъ онъ. — Развѣ у насъ есть предвѣдѣніе. есть премудрость, чтобъ прожить жизнь не въ безсмысленномъ, а въ настоящемъ значеніи этого слова? Гдѣ онѣ?... Все мракъ, все сомнѣніе! То душа сгубитъ тѣло, то тѣло едва не сгубило души... и такъ отпущены на всѣ четыре стороны!

— Однако, другіе... началъ докторъ.

— Ну, я не таковъ, какъ другіе — что жь мнѣ дѣлать? Все для меня потемки: можетъ-быть, я слѣпъ отъ рожденія, почемъ я знаю! Оттого-то я и не хотѣлъ жить... Вы никакимъ образомъ не можете стать на мою точку зрѣнія, понять меня, продолжалъ онъ, взявъ за руку Эдуарда Карловича, который его не прерывалъ: — вы не испытали самоубійства. Теперь для меня начинается жизнь, какъ-будто для существа, которое пришло бы въ міръ совсѣмъ-взрослое, съ своимъ складомъ, страстями, характеромъ, и съ какими-то ужасами какой-то прежде прожитой жизни... Былъ уже одинъ разъ человѣкъ, который сознательно, самовольно умеръ — это былъ я. ІІотому-что я хотѣлъ умереть, сдѣлалъ все, что могъ — не моя вина, если вышло иначе. И еслибъ, вь-самомъ-дѣлѣ, эти невыносимыя страданія, эта кровь, и томленіе, и бредъ, и всѣ ужасы... еслибъ за все это и изъ всего этого обновилась моя душа! еслибъ дались ей знаніе, опытъ, или силы!... Но, вѣдь, ничего не дается — я все тотъ же!... Да что жь это? И опять биться въ этой тюрьмѣ? До какого срока?

Онъ рыдалъ, ломая руки.





====page 34====





— Въ вашей волѣ повторить... выговорилъ неосторожно Эдуардъ Карловичъ и остановился.

— А, это ужь невозможно! Не такъ легко, какъ вы воображаете. Какова эта минута — и знаю. Пожалуй, опять дрогнетъ руки, вы опять вылечиге — комедія! И нѣтъ того настроенія… Что вы смотрите такъ вопросительно? Я вамъ объясню. Видите ли: я теперь несчастенъ въ высшей степени; но этого мало, чтобъ наложить на себя руки. Надобно другое. Передъ той минутой я ясно сознавалъ, что я преступенъ, чувствовалъ это всѣмъ моимь существомъ, и покончилъ съ собою. Теперь болѣзнь, три мѣсяца слишкомъ, убила энергію тѣла. Я не простилъ себя, но я не проклинаю; я плачу, я ослабѣлъ. Тутъ ничего не сдѣлаешь. Вотъ до чего вы довели меня!... А для того, чтобъ покончить съ собою, нужна воля быстрая, порывъ жгучій. Огонь-то этотъ погасъ; а хоть бы и воротился онъ, то ужь нельзя, нельзя!

Онъ уныло опустилъ голову.

— Почему нельзя?

— Потому-что одинъ разъ меня уже воротили: значитъ, такъ быть должно... зачѣмъ-нибудь; зачѣмъ — не знаю, но, видно, такъ предназначено. Я становлюсь фаталистомъ.

— И повѣрьте миѣ, произнесъ успокоительно Эдуардъ Карловичъ: — не такъ дурно пойдетъ, какъ вы думаете. Вы слишкомъ раздражительны, и, какъ говорите, недотрога — вотъ вашъ порокъ. Вы жили здѣсь на слуху у всѣхъ, ничего съ вами не было особеннаго. Я полагаю, что ложная чувствительность, преувеличенiе... Вы сами на себя выдумываете.

— Это ужь мое дѣло.

— Я и не берусь васъ перевоспитывать; я только васъ объясняю. Я бы далъ и благой совѣть, но вы упрямы.

— Какой, напримѣръ?

— Служить вы не будете, имѣнье есть, есть чѣмъ жить. Выбрали бы себѣ двухъ-трехъ пріятелей — вотъ общество. Читали бы книжки, сажали картофель. Такъ бы день за день, безъ хлопотъ и покойно.

— Оченъ-добросовѣстная жизнь, возразилъ Алексѣй Григорьевичъ, съ желчью. — Предоставляю ее вотъ подобнымъ господамъ.

Онъ указалъ па дверь прихожей, гдѣ слышатся голосъ Павлинцева. Юноша пріѣхалъ но порученію Лизаветы Борисовны





====page 35====





узнать о здоровьи. Алексѣй Григорьевичъ принялъ его съ нескрытой досадой.

Эта досада затронула за живое молодаго protégé ея превосходительства. Онъ вздернулъ голову н окинулъ хозяина очень-нецеремоннымъ взглядомъ.

— Какія это фантазіи у насъ сегодня? сказалъ онъ. — Предупреждаю: вытянутыя лица мнѣ не по вкусу, Лизаветѣ Борисовнѣ то же.

Опъ зѣвалъ, покачивая шляпой.

— Что вы, не выспались? спросилъ его Эдуардъ Карловичъ.

— Ужасно. Я переѣхалъ въ гостинницу. На квартирѣ дымятъ печи; скверно. Нынѣшней ночью рядомъ въ номерь наѣхало цѣлое семейство. Откупщикъ Тепловъ.

— Какое же у него семейство? Онъ не женатъ?

— Недавно женился. Удивляюсь: малой молодой, богатый — навязать себѣ на шею вдову съ кучею ребятъ. Помните Поротова, что зарѣзался въ прошломъ году? Впрочемъ, это больше по вашей части, господинъ Дожидаевъ. Такъ на его вдовѣ… Красивая уѣздная барыня, продолжалъ Павлинцевь, не замѣчая, что дѣлалось отъ его словъ: — толстая, краснощекая. Вѣрно забрала мужа въ руки; смотритъ бой-бабой. Я знакомъ съ нимъ. Они меня просили къ себѣ нить чай. Трое пасынковъ тутъ; онъ за ними какъ мамка. Меньшой, дрянной мальчишка, къ ночи раскричался, не далъ мнѣ покоя. Для этого баловня всю ночь нареченный папенька бѣгалъ по гостиницѣ за конфектами, за всякой дрянью...

— Вы говорите, ребенокъ некрасивъ... дѣти нехороши?... и это очень-счастливое семейство? выговорилъ глухо Алексѣй Григорьевичъ.

Павлинцевъ взглянулъ на него, потомъ на доктора.

— Вамъ вспомнилось ваше слѣдственное дѣло, сказалъ Эдуардъ Карловичъ: — тяжелое воспоминаніе, конечно. Но, видите, какъ люди славно устроиваются, какъ все благополучно кончается на свѣтѣ! Говорятъ (обратился онъ къ Павлинцеву), не знаю, правда ли, что вдова Порогова успѣла, во время дѣла покойнаго, кое-что припрятать, деньги тамъ, серебро... Теперь, я думаю, разыгрываетъ роль въ уѣздѣ, задаетъ тону.

— Лишь бы мнѣ не задавали опять разныхъ тоновъ ночью, сказалъ Павлинцевъ, зѣвая. — Прощайте, докторъ; прощайте, господинъ Дожидаевъ. Желаю вамъ болѣе-спокойнаго расположенія духа.





====page 36====





— Будьте здоровы, сказалъ ему вслѣдъ Алексѣй Григорьевичъ. — Докторъ, я васъ очень-любдю, но и васъ попрошу уѣхать. Мнѣ лучше быть одному.

Онъ выпроваживалъ его за обѣ руки. Тотъ смѣялся.

— Гдѣ теперь найдти на васъ управу! Вы или упрямый ребенокъ, или васъ не докачали, какъ говорится въ сказкѣ.

— Можетъ-быть, и не докачали, повторилъ самъ себѣ Алексѣй Григорьевичъ, запирая за нимъ двери. — Хороши вы всѣ, хороша и она!... Однако, что жь это такое? Вотъ оно, умѣнье употребить жизнь, быть счастливымъ! Какая живучесть, какое крѣпкое здоровье души! Кажется, чего не было? И свирѣпый мужъ, и его кровь, и забытый долгъ — всѣ преступленія съ обѣихъ сторонъ, казалось бы, какъ вынести? а вынесено, и еще превесело, и другаго еще обманываетъ!... Конечно, не призналась, конечно, обманываетъ! Что жь я для нея теперь такое?... Связались подъ вѣнцомъ, такъ надо сказать, чѣмъ мы были прежде, все сказать! На одного изъ ея дѣтей чужой человѣкъ имѣетъ свои права… Ну, они ему всѣ, пасынки, но какіе — это интересно для мужа, это не шутка!... А что, если призналась и прощена? Я-то что жь такое? Я спрошу ее.

Алексѣй Григорьевичъ пошелъ къ письменному столу. Онъ долго соображалъ, начиналъ письмо за письмомъ, рвалъ бумагу и соображалъ опять. Вдругъ онъ бросилъ перо.

— Что за вздоръ! сказалъ онъ: — я, просто, сумасшедшій! Все обошлось благополучно, и ни въ чемъ она не призналась… И ненадо! Какой уродливой честности ищу я, на смѣхъ и изумленіе всѣхъ законодателей общества? Сколько надобно безумія, чтобъ во имя одной правды, правды безвыгодной, правды, выводящей напоказъ нашъ стыдъ, вознаграждающей однимъ горемъ, чтобъ во имя пустаго привидѣнія разрушать блаженство своего семейнаго очага! И вдругъ, въ эту семью входитъ третье лицо, громко-объявляющее свое право... Да такому вмѣшательству имени нѣтъ! Законы общества премудро осудили этихъ несчастныхъ дѣтей на безвыходно-ложное положеніе, и тотъ кого я введу въ это положеніе, проклянетъ меня не даромъ... Прекрасный выборъ! Наконецъ, что жь лучше: безполезная правда или полезная ложь?... Солжемъ, смолчимъ. Въ первый разъ, не гоняясь за мудростью, поступимъ попросту, какъ большинство живущихъ. Оно освятило ложь какъ свое прибѣжище отъ тьмы чудовищныхъ условій, которыя само же создало, на свою голову.





====page 37====





Пусть она обманываетъ, пусть безмятежно текутъ ихъ дни! И какъ бы ни рвалась душа... я долженъ ему вѣчно быть чужимъ. Я не вправѣ портить его каррьеры! О, Боже, какъ премудро, какъ стройно создано общество людское!... Но, кто жь остался у меня отъ прошедшаго? спросилъ себя Алексѣй Григорьевичъ.

Онъ бросился на диванъ и закрылъ глаза.

— Никого. Все мертвецы. Вотъ это было послѣднее... И ничего, кромѣ стараго страданія, ни начатаго дѣла, ни обязанностей, ни долга... Послѣдній, вотъ этотъ, обрывается... И что за странность! именно въ ту минуту, когда я опять здоровъ, хоть на сто лѣтъ! Тутъ судьба, тутъ предопредѣленіе... Передо мной зачѣмъ-то заравнивается дорога...

Алексѣй Григорьевичъ остановился на этомъ словѣ; оно вертѣлось долго въ его разгоряченной головѣ. Выла уже глубокая ночь, когда сонъ и усталость прогнали отъ него дневную заботу.





VII.



Лизавета Борисовна была сильно встревожена внезапной моральной перемѣной своего больнаго. Павлинцевь усилилъ эту тревогу; докторъ, за которымъ посылала Лизавета Борисовна, хотя ничего не разсказалъ, но и не успокоилъ ея. Она тотчасъ велѣла запрягать экипажъ и, вь-ожиданіи его, что-то прилежно обдумывала. Эта дума не покидала ея и дорогой, и Лизавета Борисовна явилась во флигель съ такимъ серьёзно-таинственнымъ выраженіемъ, какого у нея до-тѣхъ-норъ не видалъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Зачѣмъ? сказалъ онъ съ досадой, завидѣвъ издали ея карету. — Еслибъ еще немного, она бы меня одурила. Хорошъ и человѣкъ, способный принимать такое теченіе! Натура высшаго разряда!

Ему стало такъ тяжело и стыдно, что онъ едва не велѣлъ отказать Лизаветѣ Борисовнѣ, но остановился.

— Я неблагодарный, подумалъ онъ: — эта женщина сдѣлала дня меня, что могла, что умѣла, изъ доброты, которой я нестою.

Онъ протянулъ ей руку съ искреннимъ чувствомъ. Лизавета Борисовна сѣла подлѣ него на диванъ и глядѣла ему въ глаза какъ ребенку, котораго хотятъ пожурить за капризы.

— И вамъ несовѣстно? начала она: — кажется, я вамъ дока





====page 38====





зала мою дружбу, вы бы могли отвѣчать на нее довѣріемъ. Я узнаю отъ постороннихъ, что вы тоскуете, и еслибъ сама не пріѣхала, вы бы меня не позвали. Хорошо ото?

— Не зачѣмъ васъ безпокоить...

— Не понимаю.

— Вы ничему не поможете, Лизавета Борисовна, тихо возразилъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Почему?

— Потому-что теперь совсѣмъ-другое... Умоляю васъ, оставьте эти разспросы...

— Ни за что. Объяснитесь, я требую.

— Лизавета Борисовна, сказалъ онъ съ горестью: — вы меня вынуждаете говорить то, что мнѣ, право, тяжело. Повторяю вамъ, вы ничему не поможете. Вы меня совсѣмъ не знаете.

Она засмѣялась.

— Что вы, мой милый? три мѣсяца слишкомъ!

— Это не доказательство.

— Какъ не доказательство?

Онъ всталъ и ходилъ въ сильномъ волненіи.

— Будьте добры, какъ другъ, сказалъ онъ наконецъ: — оставьте меня.

— Вы человѣкъ безъ сердца, въ васъ нѣтъ на-колосъ признательности, вскричала Лизавета Борисовна. — Вотъ награда за мои заботы, за мои слезы! Урокъ впередь — никому не желать добра.

Она нетерпѣливо натягивала перчатку. Алексѣи Григорьевичь остановилъ ее.

— Не уходите такъ, простите меня. Я виноватъ, не хочу высказаться... Ни вѣрьте клятвѣ: мнѣ дорого, мнѣ вѣчно будетъ памятно ваше вниманіе. Но вы меня не знаете — это совершенная правда. Вы не видали меня прежде. Развѣ можно считать за что-нибудь два мѣсяца горячки, и потомъ эти послѣдніе дни, когда я выздоравливалъ... когда я былъ, просто, нечеловѣкомъ! Не моя вина и не ваша, если я молчу, а еслибъ я сказалъ что-нибудь, вы бы меня не поняли. Я воротился къ моему старому характеру — вотъ и все.

— И только? и никакого разъясненія? Благодарю васъ.

— Но развѣ жизнь разсказывается двумя словами? прервалъ ее Алексѣй Григорьевичъ съ утомленіемъ и печалью — Если вы точно любите меня, Лизавета Борисовна, прошу васъ, ни изъ





====page 39====





любопытства, ни изъ участія, не разспрашивайте меня о прежнемъ. Клянусь вамъ, перебирать его — безполезный трудъ… для васъ, по-крайней-мѣрѣ.

Лизавета Борисовна вспыхнула.

— Превосходное мнѣніе о моемъ умѣ! замѣтила она.

— Ну, оскорбляйтесь! ну, перетолковывайте! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, не выдержавъ и въ отчаяніи. — Мнѣ все-равно. Я же говорю вамъ, я человѣкъ пропащій. Вы свое святое дѣло сдѣлали, подняли меня — ну и радуйтесъ, а теперь пора прекратить со мной и простое знакомство. Я никуда не гожусь. Я васъ знаю: вамъ хочется втянуть меня въ общество? да не гожусь я въ общество! бросьте вы эту заботу. Это то же, что воду толочь...

— И долго вы будете въ этомъ расположеніи духа? спросила неожиданно Лизавета Борисовна.

Онъ улыбнулся и пожалъ плечами.

— Довольна, сказала она. — Помните, вы сами оттолкнули мою дружбу. Живите какъ хотите: вы не стоите дружбы. Сейчасъ, сію минуту — словомъ, я могла бы дать вамъ полнѣйшее счастье... Теперь извольте искать его сами,

— Счастье, мнѣ? въ какомъ это видѣ? вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ расхохотавшись очень-громко.

— Такое, какое пожелалъ бы себѣ всякій честный человѣкъ и которое вамъ не дастся.

Алексѣй Григорьевичъ взглянулъ на нее, какъ-будто она сошла съ ума. Лизавета Борисовна встала и направилась къ двери.

— Постойте, сказалъ онъ, останавливая ее за руку: — вы не должны такъ уходить. Что вы такое придумали? Я несчастный, я погибшій, за нитку хватаюсь... развѣ вы не видите, что со мною? Вы вздоръ придумали, скажите по совѣсти? Для меня ни что не годится. Вы меня дразните!... Постойте же...

Онъ былъ измученъ; его била лихорадка. Лизавета Борисовна сжалилась, и поднявъ на него глаза, сказала твердо, съ торжественной разстановкой:

— Я хотѣла предложить вамъ жениться.

Алексѣй Григорьевичъ сдѣлалъ два шага назадъ. Самое глубокое презрѣніе и насмѣшка выразилась на его лицѣ.

Она ждала, держась за ручку двери.

Алексѣй Григорьевичъ опомнился понемногу, протеръ глаза, какъ послѣ крѣпкаго сна и сказалъ очень-спокойно:





====page 40====





— Прощайте.

Лизавета Борисовна отворила дверь, но опять помедлила.

— Вы даже не спрашиваете, на комъ я вась хотѣла сватать?

— Все-равно. Пожалуй, говорите.

— На Варенькѣ Лѣсовской. Ну, что?

Онъ молчалъ.

— Ну, что жь? я вамъ назвала.

Отвѣта не было. Лизавета Борисовна переступила порогъ. Алексѣй Григорьевичъ машинально дотронулся до ея мантильи.

— Постойте, сказалъ онъ.

Лизавета Борисовна воротилась и сѣла.

— Дайте мнѣ взять вь толкъ... голова моя слаба... молчите… проговорилъ онъ, прерывая ее жестомъ на полусловѣ.

Лизавета Борисовна терпѣливо ждала четверть часа, покуда онъ сидѣлъ, наклонивъ голову на руки и глядя въ полированную доску стола.

— Видите ли, Дожидаевъ, сказала она, наконецъ, отводя его пальцы: сердце женское чутко; кого оно любить, тому съумѣетъ найти, что нужно. Вы меня не даромъ остановили; повѣрьте, я нашла вамъ счастье. Вы много страдали, это ясно; пора вознаградить себя — но, скорѣе, покуда старая печаль не убила опять душевныя силы.

Алексѣй Григорьевичъ отрицательно покачалъ головою.

— Мнѣ ничто не поможетъ, возразить онъ.

— Увидимъ. Разочтите просто: теперь вы одиноки и скучаете отъ одиночества; тогда будетъ совсѣмъ другое. Вы молоды — Варенька вамъ самая пара по лѣтамъ; состоянія ваши почти равны. Вы образованы — она то же; дополняйте ея образованіе — вотъ вамъ работа. Она никогда не любила... Можетъ-быть, вы любите...

— Никого.

— Можетъ-быть... Дожидаевъ, какь другъ, я имѣю право допрашивать… можетъ-быть, связь... такія отношенія...

— Теперь никакихъ, рѣзко возразилъ онъ. — Странное выраженіе его лица пріостановило Лизавету Борисовну.

— Значить, и здѣсь нѣтъ препятствіи, продолжала она, улыбнувшись: — а вамъ нельзя не полюбить тихой, кроткой, хорошенькой семнадцатилѣтней дѣвушки, если не страстно полюбить, то глубоко, спокойно; а такія привязанности не умираютъ…

Наконецъ, эта женитьба — дѣло святое: Вареньку мать ненави





====page 41====





литъ; у нея впереди — или вѣчное страданіе дома, или ее бросятъ первому негодяю, лишь бы сбыть съ рукъ, не давъ и тряпокъ на приданое. Повторяю вамъ: спасти ее — заслуга передъ Богомъ! Что вы скажете?

Алексѣй Григорьевичъ молчалъ. Онъ только тихо поцаловалъ ея руку.

— Мнѣ сегодня пришла эта мысль, какъ вдохновеніе, продолжала Лизавета Борисовна, радостно оживляясь: — я давно, сказала себѣ, что не покину васъ, покуда не воскрешу къ жизни, къ радостямъ, которыхъ у васъ вѣрно не было. Кажется, самъ Богъ мнѣ помогаетъ. Послушайте моего совѣта: согласитесь. Мнѣ стоитъ сказать слово матери...

— Не спросивъ согласія дочери, по-просту, по старинѣ! прервалъ онъ съ горечью: — славное начало семейныхъ радостей!

— Какъ вы раздражительны! Поймите, что у бѣдной дѣвочки нѣтъ своей воли, что ей никогда не дадутъ воли, что ей нѣтъ свободнаго выбора, потому-что въ домъ не пускаютъ лица человѣческаго. Она будетъ молиться на всякаго, кто только выведетъ ее изъ домашняго ада. Она, вѣрно, до того нетребовательна, что самое крошечное удовольствіе покажется ей, я не знаю, какимъ подаркомъ! Пзь одного ласковаго слова она привяжется къ вамъ на всю жизнь... Повторяю вамъ, продолжала Лизавета Борисовна, потому-что онъ не возражалъ: — сколько я ни видала партій, ни одна не представляла болѣе-легкихъ, болѣе-ясныхь условій для обоюднаго счастья. По совѣсти — вы сдѣлаете доброе дѣло; если встрѣтятся впереди какія-нибудь огорченія, непріятности — сознаніе добраго дѣла вознаградить. А много ли каждому изъ насъ удается сдѣлать добра въ жизни! Не теряйте драгоцѣнной минуты, Дожидаевъ! Увѣряю васъ, я не ошибаюсь.

Алексѣй Григорьевичъ слушаль, и на лицѣ его отражалась то борьба, то тревога и сомнѣніе, то радость, которая вспыхивала въ глазахь и блѣдной улыбкѣ.

— Внезапныя мысли не отъ насъ, а свыше, заключила Лизавета Борисовна: — а эта мысль была у меня внезапная. Она проста, какъ сама истина. Какъ ни вертите ее, кромѣ прочнаго, честнаго, хорошаго будущаго, вы ничего въ ней не найдете. Сомнѣваться не въ чемъ — такъ что ли?

Она встала и весело положила ему руку на плечо.

— Такь, что ли?





====page 42====





— Послѣ... проговорилъ Алексѣи Григорьевичъ, наклонившись еще ниже къ столу и закрывая глаза.

Она засмѣялась и тихо пошла къ двери. Онъ не провожалъ ея.





VIII.



Дня черезъ три, въ городѣ, сперва съ сомнѣніемъ, а потомъ и совсѣмъ достовѣрно, стали толковать, что готовится свадьба. Свадьба предстояла оригинальная, на скорую-руку, и должна была совершиться непоздне недѣли. Она такъ занимала умы, что отъ аристократическихъ салоновъ до мѣщанскихъ домиковъ, вездѣ, гдѣ только знали имя Дожидаева и Лѣсовской, вездѣ сбирались непремѣнно посмотрѣть въ церкви на интересную пару.

Въ большомъ домѣ Лѣсовскихъ появились магазінщицы съ картонками и мѣрками; во флигелѣ перебивалась старая мебель и приносилась новая. Лакеи Алексѣя Григорьевича съ каммердинеромъ Лизаветы Борисовны соединенными силами покупали разныя кухонныя и другія хозяйственныя принадлежности; выѣзжалъ часто и Алексѣй Григорьевичъ, и принялъ два раза въ одно утро портнаго. Видѣли даже — явленіе необычайное — самую госпожу Лѣсовскую съ Варварой Ивановной, въ каретѣ. Въ одномъ магазинѣ, гдѣ шили на купчихъ, дамы купили шляпку; потомъ, отъ швеи женскаго монастыря взяли лисью шубу, наскоро-подновленную и передѣланную изъ старой шубы госпожи Лѣсовской. Наконецъ, неопровержимое доказательство, что свадьба будетъ, видѣли, какъ Лизавета Борисовна выбирала въ магазинѣ образъ, какимъ всегда благословляютъ жениховъ при отпускѣ. Несмотря на такія праздничныя примѣты, люди, опытные въ житейскихъ дѣлахъ, говорили, что свадьба будетъ дрянь и самая скупая. Стыдъ и срамъ! говорили они: такой богатой женщинѣ, какъ старуха Лѣсовская, наградить дочь (все было въ точности развѣдано) дюжиной ложекъ да двумя платьями, голубымъ-glacé и пестрымъ конаусовымъ, отъ носящаго татарина!... Но гнѣвныя рѣчи, вѣроятно, плохо-окрыленныя, недостигали по назначенію. Были еще и другія рѣчи; но онѣ, но слишкомъ уже смѣлому ихъ содержанію, хранились еще келейнѣе. Говорилось о «непостижимости двухъ такихъ разныхъ катастрофъ надъ однимъ и тѣмъ же человѣкомъ», объ «удивительномъ присутствіи духа невѣсты, которая рѣшается идти за этого человѣка, когда онъ, не далѣе, какъ три мѣсяца тому...» и прочее.





====page 43====





Соображеній было много, тѣмъ-болѣе, что виновники молвы приготовлялись, если не въ тайнѣ, то скромно, по-домашнему. Офиціальныхъ приглашеній на помолвку не было разослано, а также не было сдѣлано и торжественныхъ визитовъ всему городу, какъ водится въ подобныхъ случаяхъ.

— Правда ли? Можно васъ поздравить? сказалъ Эдуардъ Карловичъ, входя въ одно утро къ Дожидаеву.

Комната, гдѣ нѣсколько работниковъ обметали обои, приколачивали по стѣнамъ лампочки и суетились съ небольшимъ женскимъ трюмо, могла служить отвѣтомъ доктору. Среди комнаты стоялъ Алексѣй Григорьевичъ, не принимая участія въ хлопотахъ и поглядывая по сторонамъ, какъ человѣкъ или посторонній или усталый. Онъ не сразу разсмотрѣлъ и разслышалъ своего гостя. Только на вторичное поздравленіе онъ обернулся и крѣпко пожалъ обѣ руки Эдуарду Карловичу.

— Женюсь, отвѣчалъ онъ, отводя его къ дивану и садясь молча.

Эдуардъ Карловичъ смѣялся.

— То-то у васъ и видъ уже разсѣянный, какъ слѣдуетъ жениху! Сюрпризецъ, сюрпризецъ... Я въ себя не приду. Какъ это могло случиться?

— Вамъ можно сказать всю правду, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, улыбаясь. — Мнѣ посовѣтовала Лизавета Борисовна. Я подумалъ и согласился. Она переговорила... Потомъ я сдѣлалъ предложеніе. Въ будущее воскресенье моя свадьба.

— Что жь вы такъ торопитесь?

— Къ-чему жь тянуть? Вырвать отсюда Вареньку поскорѣе. И мое положеніе несносно. Я даже и объясниться не могъ наединѣ. Всѣ дни, едва приду, тутъ мать, и Варенька не смѣетъ сказать слова. Крики на горничныхъ — ихъ тамъ десятокъ работаетъ; Вареньку безпрестанно мучатъ съ кройками, примѣриваньемъ. Ссоры, брань. Со мной одни распросы: какіе мои доходы, каково мое имѣніе... Отвратительная женщина!

— Извѣстно и вѣдомо каждому, сказалъ Эдуардъ Карловичъ. — Вы обезпечили ли себя, по-крайней-мѣрѣ, условились ли на счеть приданаго, денегъ, какъ слѣдуетъ, формально, безъ деликатностей? Съ этой барыней нельзя иначе имѣть дѣла: она непремѣнно надуетъ.

— Мнѣ совѣтовала Лизавета Борисовна, отвѣчалъ Алексѣй Григорьевичъ, поглядывая по сторонамъ.

— Что жь вы?





====page 44====





— Ничего... намекнулъ. Скверно мнѣ это показалось: торгашество какое-то...

Эдуардъ Карловичъ сдѣлалъ ему предлинную гримасу.

— Такъ можете проститься съ будущими надеждами, мой милѣйшій: васъ безвозвратно надули!

— Скучно все это, прервалъ его Алексѣй Григорьевичъ: — будетъ, что будетъ. Довольно и этой возни (онъ показалъ кругомъ). Говорятъ, безъ нея нельзя, и въ ней счастье! Надоѣло!

Онъ скрестилъ руки, усѣлся въ глубь диванчика и въ раздумій поглядывалъ передъ собою. Полчаса прошло въ совершенномъ молчаніи. Алексѣй Григорьевича, не замѣчалъ, съ какимъ недоумѣніемъ глядѣлъ на него гость и какъ улыбался.

— Странно, сказалъ онъ, наконецъ: — я не могу сообразить точно ли все это дѣлается со мною, для меня? Жизнь такъ быстро повернулась, что, вѣрите ли, минутами я не понимаю, я ли это самъ даже!

— Правда, несовсѣмъ вы, замѣтилъ докторъ осторожно: — то-есть я васъ не знавалъ такимъ... Особенно въ послѣднее наше свиданіе...

— Помню, помню, прервалъ его Алексѣй Григорьевичъ, оживляясь: — съ-тѣхъ-поръ все перемѣнилось. Именно въ ту минуту, когда мнѣ было такъ тяжело... такъ безвыходно тяжело... именно въ эту минуту оборвалась послѣдняя связь съ моимъ прошедшимъ, а чужой человѣкъ принесъ мнѣ надежду. Тутъ предопредѣленіе, тайная власть, противъ которой я идти немогу... Надо мной смиловался кто-то... потому-что, съ той минуты мнѣ стало легче дышать, кругомъ прояснилось... есть законная причина моему существованію. Я уже самъ себя не узнаю. Въ моей свадьбѣ есть что-то неизбѣжное, но хорошее. Какъ вамъ это объяснить? Точно будто чужія руки меня толкаютъ бѣжать, но бѣжать мнѣ и самому хочется. Сто разъ я принимался обдумывать, разбирать, и все кончилось однимъ — однимъ и тѣмъ же словомъ, что я рѣшаюсь на хорошее. Въ первый разъ, съ-тѣхъ-поръ какъ живу, мнѣ пришло обстоятельство, въ которомъ я, совсѣмъ спокойно и ясно, не предвижу впереди ни ошибокъ, ни сомнѣній. Мнѣ дается возможность спасти бѣдное, молодое существо; съ меня требуютъ немного — радости несложныя, а отъ этихъ крошекъ для нея будетъ цѣлое счастье! Я не зналъ Вареньки, и еще не знаю, но вообразите счастье: уже люблю. И чувство дается; я не вымучиваю его насильно: оно, я не знаю





====page 45====





какъ, ростетъ само въ душѣ... Мнѣ дается трудъ по силамъ… Понимаете ли вы, что это милосердіе мнѣ свыше? И что долженъ я чувствовать!... Я было-проклялъ мое будущее, какъ проклиналъ прошедшее, и вдругъ передо мной ровная дорога, возможность быть честнымъ человѣкомъ, любовь... И я, наконецъ, скажу себѣ, что жилъ не даромъ!...

— Вы очень-хорошо знаете, мой милый, прервалъ его Эдуардъ Карловичъ, улыбаясь: — что половина вашихъ рѣчей для меня загадка. Я заключаю по-просту: невѣста вамъ нравится, вотъ и все. И давай Богъ! Заживете на славу.

— Такъ вы рады за меня, Эдуардъ Карлычъ?

— Конечно. Я васъ люблю, и мнѣ пріятно видѣть, какъ вы расцвѣтаете. Получу я приглашеніе на свадьбу?

— Непремѣнно. Мнѣ бы хотѣлось только самыхъ короткихъ. Но распоряжается Лизавета Борисовна... Столькимъ наговорила, столькихъ пригласила... Мнѣ это до того непріятно... Не смѣлъ возражать... Хоть бы вотъ эти глупѣйшія приготовленія поскорѣе кончились! Хорошо еще, что во-время выслали оброкъ, да еще занялъ чрезъ Павлинцева. Самъ ничего не смыслю и отроду столько о себѣ не заботился. Это такъ дико, такъ меня конфузитъ... Ушелъ бы куда нибудь и спрятался.

Эдуардъ Карловичъ захохоталъ.

— Зачѣмъ же, мой милый?

— Всѣ въ глаза смотрятъ, всѣмъ до всего дѣло, заговорилъ Алексѣй Григорьевичъ, волнуясь: — развѣ я не знаю? въ городѣ только и рѣчи. Глупѣйшее любопытство! какъ имъ не стыдно: не могутъ оставить въ покоѣ человѣка! Точно для нихъ комедію играютъ. 

Алексѣй Григорьевичъ совсѣмъ разсердился. Въ это время ему подали нѣсколько счетовъ; работники, уронивь молотокъ, застучали громче; отъ Лизаветы Борисовны принесли записку... Лицо Алексѣя Григорьевича стало какъ у потеряннаго. Докторъ, долго смотрѣвшій на него исподлобья, только покачалъ головою… 





     IX.



Въ слѣдующее воскресенье Дожидаевь вѣнчался. Церковь была иллюминована, пѣвчихъ полный хорь, народу сошлось тьма. Сквозь густую толпу, выжидавшую болѣе часа, шафера едва провели посаженныхъ; только и мелькнули, что брильянты на уборѣ





====page 46====





Лизаветы Борисовны да звѣзда на груди ея супруга. Съ ними шелъ женихъ. Алексѣй Григорьевичъ былъ блѣденъ какъ смерть и судорожно закусывалъ губы. Въ говорѣ толпы перелетало его имя; сотни глазъ заглядывали ему въ глаза; раздавался задушевный смѣхъ; кто-то близко даже всплеснулъ руками...

— За такого! ни за что бы на свѣтѣ! послышалось ему изъ-подъ розовой шляпки, гдѣ мелькнули свѣжія, насмѣшливыя губы, какъ-будто знакомыя… 

Онъ дошелъ до мѣста. Хоръ гремѣлъ; свѣчи ярко пылали; у Алексѣя Григорьевича сдѣлалась дрожь въ рѣсницахъ: онъ щурилъ глаза, его взглядъ искалъ точки опоры. Раза два онъ вздохнулъ какъ человѣкъ, которому дѣлается дурно... Къ-счастью, толпа опять заколебалась, хоръ грянулъ громче, приѣхала невѣста. Рядомъ зашумѣло бѣлое платье. Алексѣй Григорьевичъ машинально поднялъ глаза на Вареньку. На нее смотрѣли всѣ. Ея щеки пылали; она казалась или смущена или сердита. Раза два, взглянувъ на ослѣпительные туалеты дамъ, она нетерпѣливо оправила свои плохіе флер-д’оранжи и шитый тюлевый вуаль домашняго приготовленія... Обрядъ начался. Варенька молилась разсѣянно. У Алексѣя Григорьевича замерла въ рукахъ свѣча; онъ не шевелился. Но понемногу-понемногу, лицо его начало принимать спокойное выраженіе; на щекахъ вспыхнула легкая краска, глаза засвѣтились, какое-то радостное чувство выступило во всѣхъ чертахъ, губы стали повторять молитвы... Алексѣй Григорьевичъ тихо наклонилъ голову и перекрестился три раза... Вдругъ онь вздрогнулъ: его шаферъ, Павлинцевъ, поднявшись на кончикахъ сапоговъ и придерживая вѣнецъ, заглянулъ за его бѣлый галстухъ... Церемонія кончилась. Алексѣй Григорьевичъ, ничего не видя, смотрѣлъ въ царскія двери, куда тянулись облака ладона, въ темный алтарь, засипѣвшій какъ бурное ночное небо... Ему напомнили, что пора идти прикладываться къ образамъ, его поздравляли; кругомъ стало очень-шумно. Онъ отвѣчалъ какими-то несвязными словами и скорымъ шагомъ пошелъ одинъ къ двери.

— Дожидаевъ, куда вы? молодые изъ церкви ѣдутъ вмѣстѣ! остановила его Лизавета Борисовна.

Кругомъ смѣялись. Шутки и новыя поздравленія разбудили Алексѣя Григорьевича. Онъ взялъ подъ руку жену, самъ помогь ей закутаться, и торжественный отъѣздъ изъ церкви совершился благополучно.



ИВ. ВЕСЕНЬЕВЪ.



МУДРЕНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ.

Часть третья и последняя.





I.



Свадьба Дожидаева праздновалась четыре дня. Они сдѣлали своя визиты; былъ обѣдъ у молодыхъ, потомъ у г-жи Лѣсовской; наконецъ Лизавета Борисовна устроила для нихъ вечеръ у себя. Посѣщенія едва-знакомыхъ лицъ, сборы къ этимъ выѣздамъ, одѣванья и переодѣванья, суетня прислуги но тѣсному флигелю, стукотня ножей и вилокъ у себя и у другихъ, въ-особенностн на жирномъ обѣдѣ у тещи, послѣ котораго всѣ засѣли за карты до свѣта — весь этотъ праздничный хаосъ бросилъ его въ лихорадку. Въ промежуткахъ пріѣзда гостей или туалета, онъ едва обмѣнивался полусловами съ женою. Варвара Ивановна была отуманена не меньше, и молчалива такъ, что удивляла самыхъ молчаливыхъ. Снисходительные гости кое-какь еще приписывали эту нѣмоту незнанію свѣта, семнадцати годамъ молодой хозяйки, стѣсненію подъ кровомъ матери; другіе заключали гораздо-вѣрнѣе, что Варварѣ Ивановнѣ нельзя не конфузиться, когда на ней богъ-знаетъ что за платье, невиданной матеріи и допотопнаго фасона. Неснисходительные зѣвали или смѣялись исподтишка. Ихъ въ-особенностп занимала фигура Алексѣя Григорьевича, который или бродилъ, или явно удалялся, избѣгая всякаго разговора. Алексѣй Григорьевичъ былъ взбѣшенъ до глубины души. Онъ чуть не клялъ Лизаветы Борисовны, которая представила ему необходимость празднествъ и начертала ихъ программу. Онъ еще больше бѣсился на себя, припоминая, что во время своего выздоровленія, на разныхъ пикникахъ и поѣзд





====page 300====





кахъ, самъ же познакомился съ половиною этой аристократіи, да еще былъ съ нею чрезвычайно-любезенъ.

Но тяжеле всего выдался ему вечеръ у самой Лизаветы Борисовны. Павлинцевъ, бывшій съ визитомъ поутру у Дожидаевыхъ, привезъ непріятныя вѣсти. Пришло письмо изъ Петербурга. Надъ губернскимъ правленіемъ, а болѣе всего надь самимъ губернаторомъ сбиралась неминуемая гроза. Тучегонителемъ оказывался Василій Григорьевичъ.

— Лизавета Борисовна и mon général очень-разстроены, сказалъ Павлинцевъ: — Но вечеръ состоится. Это будетъ маленькая бравада — издали. Не балъ, а такъ; попляшутъ подъ двѣ скрыночки.

— Зачѣмъ? едва могъ выговорить Алексѣй Григорьевичъ.

Онъ обернулся къ Варварѣ Ивановнѣ. Она казалась очень-довольна.

— Лизавета Борисовна непремѣнно желаетъ ознаменовать вашу свадьбу, возразилъ серьёзно Павлинцевъ.

Уходя, онъ встрѣтилъ на крыльцѣ молодую даму, пріѣхавшую съ визитомъ къ молодымъ.

— Мы сегодня танцуемъ? спросила она.

— Да. Все на радостяхъ! Что жь больше дѣлать отъ скуки? Вотъ который день мы пробавляемся этими маленькими мѣщанскими удовольствиями!

Уже совсѣмъ смерклось, когда молодые проводили своихъ посѣтителей этого утра. Пораженный этимъ извѣстіемъ, Алексѣй Григорьевичъ все время безмолствовалъ; Варвара Ивановна одна занимала гостей — кажется, наблюденіями надъ погодой. Едва затворилась дверь за послѣднимъ гостемъ, Алексѣй Григорьевичъ ушелъ въ свой кабинетъ и заперся. Онъ бы сдѣлалъ гораздо-лучше, еслибъ вспомнилъ, что если ему не хотѣлось обѣдать, то могло хотѣться другимъ. Но день долженъ былъ пройдти безъ обѣда. Варвара Ивановна осталась одна среди темной комнаты.

Для молодаго мужа, желавшаго бы короче узнать характеръ своей жены, подсмотрѣть за нею въ эту минуту было бы небезполезно. 

Варвара Ивановна оглянулась на кабинетъ, и странно: когда тамъ затихли шаги, она стала гораздо-жнвѣе. Она скочпла съ креселъ, почти бѣгомъ начала ходить по комнатѣ, и хотя наступили совершенныя потемки, Варвара Ивановна нѣсколько разъ повернулась передъ зеркаломъ, висѣвшимъ надъ ди





====page 301====





ваномь. Вдругъ она остановилась, обдумала что-то, прислушалась, и за тѣмъ быстро, неслышно, какъ мышонокъ, побѣжала въ свою спальню. За спальней былъ крошечный буфетъ: тамъ лежали остатки вчерашняго ужина. Варвара Ивановна осторожно отперла шкапъ, такь-что онъ не скрыпнулъ, и покушала впотьмахъ очень-исправно. Всѣ ея движенія, вмѣстѣ робкія и ловкія, напоминали пріемы строго-заключенныхъ, которые долгой практикой выучились хитрить и тайкомъ пользоваться жизнію. Должно-быть, эта сила привычки была такъ велика у Варвары Ивановны, что она еще не могла сообразить ея настоящую безполезность: недальше какъ за дверью сидѣла прислуга, и, конечно, подала бы барынѣ кушать какъ слѣдуетъ.

Поѣвъ, Варвара Ивановна зажгла свѣчку и вынула изъ гардероба въ спальнѣ свое подвѣнечное платье и чепецъ съ розовыми лентами. Этотъ туалетъ назначался къ вечеру — другаго не было. Она разостлала платье на постели, надѣла чепецъ и съ полчаса перекидывала передъ зеркаломъ ленты и кружево то на грудь, то на плечи. Подъ окномъ прогремѣла карета; Варвара Ивановна бросилась узнать, чья; но было темно. Въ сосѣднемъ домѣ пронесли но комнатамъ огонь — Варвара Ивановна поскорѣе открыла форточку, перегнулась туда и смотрѣла въ сосѣдній домъ. Вдругъ послышался голосъ Алексѣя Григорьевича: онъ звалъ ее по имени.

Варвара Ивановна мигомъ задула свѣчку.

— Спитъ Варенька? спрашивалъ онъ.

— Не знаемь-съ, отвѣчали въ передней.

Алексѣй Григорьевичъ па-цыпочкахъ подкрался къ спальной и заглянулъ.

— Спишь, моя птичка? повторилъ онъ.

Отвѣта не было. Алексѣй Григорьевичъ, крадучись, обратно ушелъ въ кабинетъ. Тишина въ домѣ была мертвая. Онъ взялъ книгу, хотѣлъ читать, но не могъ; онъ все прислушивался и глядѣлъ на дверь спальной. Такъ прошло часа два. Пробило девять.

— Чего жь я думаю! Сказалъ почти громко Алексѣй Григорьевичъ. Онъ сосчиталъ бой. — Надо ѣхать!

Онъ поспѣшно вышелъ, отыскивая лакея. Сжавшись клубочкомъ въ креслахъ, гдѣ вовсе не спала, Варвара Ивановна услыхала, какъ за стѣною мужъ приказывалъ идти нанять извощичью карету. Молодая женщина вскочила.





====page 302====





— Впрочемъ нѣтъ... не нужно, сказалъ вдругъ Алексѣй Григорьевичъ какимъ-то разбитымъ и досаднымъ голосомъ: — мы не поѣдемъ. Ступай, извинись, что и боленъ, не могу... Или нѣтъ! постой! Я записку напишу.

Варвара Ивановна ахнула и упала головою въ кресло. За стѣной замолчали.

— Такъ какъ же вы прикажете, сударь? спросилъ ожидавшій лакей.

Алексѣй Григорьевичъ молчалъ.

— Что за мученье! вскричалъ онъ наконецъ: — дѣлать нечего, надо ѣхать. Возьми тамъ деньги, найми эту проклятую карету.

Его шаги послышались въ пріемной. Но прежде чѣмъ онъ вошелъ, Варвара Ивановна была уже тамъ и потирала глаза, покуда подъ рукою успѣла скрыться радостная улыбка.

— Отдохнула моя птичка? сказалъ Алексѣй Григорьевичъ отводя ея руки и цѣлуя ихъ очень-почтительно. — Вотъ, опять сбираться! Какъ мнѣ тебя жалко! Надоѣли тебѣ всѣ, покою не даютъ.

— Дѣлать нечего, отвѣчала Варвара Ивановна, совершенно впадая въ тонъ мужа.

Алексѣй Григорьевичъ вздохнулъ.

— Правда, бѣдное мое дитя! Рано ты начала покоряться чужой прихоти! Погоди, поживешь у меня, на своей волѣ, никто тебя принуждать не станетъ ни къ чему. Я тебѣ скажу, какъ я хочу тебя любить, какъ я тебя понялъ. Теперь молчу... Эти вещи вскользь не говорятся! Я себя удерживалъ этими днями: намъ бы только мѣшали... Слава Богу, кажется, съ нынѣшнимъ вечеромъ конецъ! А тамъ, надосугѣ, то-то мы наговоримся съ моей крошкой!

Онъ съ умиленіемъ заглядывалъ ей въ глаза.

— Прикажете идти одѣваться, Алексѣй Григорьичъ? спросила Варвара Ивановна.

— Ради Бога, что это за слова? вскричалъ онъ: — ты во мнѣ все сердце поворачиваешь! Кто смѣетъ тебѣ приказывать? будь свободна. Ты не хочешь ѣхать — такъ останься, мое сокровище.

Но Варвара Ивановна была уже за дверью.

— Видно къ радости также трудно пріучаться — какъ и къ горю, подумалъ вслухъ Алексѣй Григорьевичъ и грустно понурилъ голову.





====page 303====





Его лакей уныло чистилъ фракъ. Завидя печальныя приготовленія, Алексѣй Григорьевичъ покорился неизбѣжности и приступилъ къ туалету.

Вечеръ въ губернаторскомъ домѣ, длившійся до свѣта, былъ для Алексѣя Григорьевича окончательной пыткой. Онъ принужденъ быль пробыть до конца, ужинать, сидѣть съ женою на почетномъ мѣстѣ, въ качествѣ виновниковъ торжества. Но изъ мученій это было еще легкое. Мученія совѣсти были хуже. Совсѣмъ-безвинный въ коварствахъ брата, Алексѣй Григорьевичъ до того проникся сознаніемъ своего фальшиваго положенія подъ гостепріимной кровлей благодѣтельницы, что не смѣлъ взглянуть въ глаза Лизаветѣ Борисовнѣ. Она казалась разстроена, хотя спѣшила ободрить Алексѣя Григорьевича привѣтливымъ словомъ. Но его превосходительство губернаторъ положительно на него косился. Приближенные люди утверждали, что этотъ вечеръ для молодыхъ — фантазія одной Лизаветы Борисовны, и что изъ-за него между ею и мужемъ была крупная ссора. Эту новость услышалъ Алексѣй Григорьевичъ еще при самомъ входѣ, въ кружкѣ чиновниковъ, сквозь который провелъ свою Варвару Ивановну. Общество казалось какъ-то чопорно и натянуто — вечеръ съ первой минуты обѣщалъ бытъ несноснымъ. Его превосходительство, едва поклонившись молодымъ, ушелъ играть въ карты. Заиграли польскій. Лизавета Борисовна шепнула предсѣдателю казенной палаты (тоже статскому генералу) взять Варвару Ивановну, а сама положила руку на руку Алексѣя Григорьевича. Они пошли. Алексѣй Григорьевичъ не зналъ что съ нимъ дѣлалось. Онъ смутился, съёжился, согнулся — ему хотѣлось плакать. Выступая къ первой парѣ, онъ едва заносилъ ногу, будто по уголькамъ, укорачивалъ шагъ; его богь-знаетъ куда вели; легче бы пытка... «Я отроду не ходилъ польскаго, не танцовалъ...» кружилось въ его бѣдной головѣ. «Это шутовство, это позоръ, я глупъ, я не знаю что, надо мной смѣются, я никуда не гожусь, я недавно рѣзался. Пустите меня, ради Создателя! что я вамъ сдѣлалъ? за что вы меня мучите?..

На поворотѣ онъ увидѣлъ зеркало и тамъ себя во весь ростъ.

— Довольно, я больше не могу, прошепталъ Алексѣй Григорьевичъ, высвобождая свою руку отъ Лизаветы Борисовны, и безсознательно шаркнувъ ногой.

Изумленная хозяйка окинула его гнѣвными взоромъ. Она ве





====page====





личественно протянула руку какому-то господину, который сидѣлъ взирая на шествіе.

— Quel malappris! раздалось въ ушахъ Алексѣя Григорьевича.

— Я сношу все, потому-что люблю дѣлать мое добро до конца, говорила Лизавета Борисовна.

Алексѣй Григорьевичъ поспѣшилъ пріютиться къ нетанцующимъ чиновникамъ и часа два говорилъ о какомъ-то дѣлѣ въ гражданской палатѣ, котораго вовсе не зналъ. Благодаря судьбѣ, у этихъ чиновниковъ составилась партія — его пригласили, и молодой супругъ, на удивленіе публики, просидѣлъ за картами до ужина, не разгибая спины. Онъ боялся двинуться съ мѣста, хотя минутами ему казалось, что надо было бы пойти, сказать что-то задушевное Лизаветѣ Борисовнѣ, или хотя взглянуть на свою Вареньку. Варвара Ивановна, между-тѣмъ, благодаря все тому же высокому покровительству, танцовала не сходя съ паркета. Къ ней было отражено юношество губернаторской канцеляріи. Въ-особенности былъ любезенъ Павлинцевъ. Онъ попросилъ конфетку изъ рукъ Варвары Ивановны, на память трехъ кадрилей и десяти полекъ, а за ужиномъ, за ея здоровье выпилъ два лишніе бокала шампанскаго.

Наконецъ, можно было и уѣхать.

На обратномъ пути, совсѣмъ-разбитый Алексѣй Григорьевичъ спросилъ Варвару Ивановну, много ли она танцовала.

— Нѣтъ, не очень-много, возразила она: — я больше отказывалась.

— Я тебя понимаю, мое сокровище! произнесъ съ чувствомъ Алексѣй Григорьевичъ: — здѣсь такая пустая, необразованная дерзкая молодёжь. Не съ кѣмъ сказать дѣльнаго слова! Жаль имъ руку протянуть даже въ шутку, въ танцахъ. И какъ всё это глупо — нѣть средствъ!

Варвара Ивановна не возражала. Она молчала до самаго дома, тихонько прижавшись къ углу кареты.





II.



Былъ давно первый часъ утра; самоваръ давно простылъ, а Варвара Ивановна еще не выходила изъ своей комнаты. Алексѣй Григорьевичъ всталъ очень-рано и не касался до чаю, въ ожиданіи жены. Онъ ходилъ по комнатѣ, вмѣстѣ, задумчивый





====page 305====





и веселый. День смотрѣлъ совсѣмъ будничнымъ, кругомъ тишина, всѣ признаки торжества исчезли. Алексѣй Григорьевичъ былъ совершенно-доволенъ. Заслышавъ наконецъ шорохъ къ спальнѣ, онъ оправилъ на диванчикѣ вышитую подушку, подарокъ Лизаветы Борисовны, подвинулъ подъ столъ скамеечку, открылъ сахарницу, дунулъ въ самоваръ, и когда дверь скрипнула, онъ побѣжалъ къ ней.

— Птичка моя, вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, цалуя обѣ руки Варвары Ивановны.

— Здравствуйте, Алексѣй Григорьичъ; какъ ваше здоровье? сказала она.

Должно-быть, эта фраза была у Варвары Ивановны заученая, только съ именемъ матери, потому-что она выговорила ее однимъ духомъ.

— Здоровъ, моя милочка, счастливъ, веселъ. Садись; будемъ пить чай вмѣстѣ. Мы одни, одни, Варя — вотъ радость! мы на свободѣ. Никто къ намъ не заглянетъ ни завтра, ни послѣзавтра, ни всю недѣлю...

— Какъ же?.. Мнѣ вчера говорили двѣ дамы... Павлинцевъ… Они хотѣли быть сегодня, проговорила Варвара Ивановна.

Алексѣй Григорьевичъ весело потиралъ руки.

— Не безпокойся, никто не заглянетъ.

— Почему?

— Я ужь распорядился. Чѣмъ-свѣтъ приказалъ человѣку, чтобы всѣхъ гнать, за нездоровьемъ, за отъѣздомъ, за недосугомъ. Пусть себѣ какъ знаютъ. Довольно ихъ со всѣми ихъ вздорами!

Варвара Ивановна наливала чай. Алексѣй Григорьевичъ умильно слѣдилъ за ея движеніями. Ему протянули стаканъ съ такой свѣтлой жидкостью, что онъ попросилъ покрѣпче. Варвара Ивановна подлила изъ чайника, но чайникъ лилъ черезъ край, рукава ея блузы цѣпляли за чашки, онѣ катались по подносу, сахаръ не попадалъ въ щипцы, воды кругомъ было розлито много. Алексѣй Григорьевичъ поднялъ глаза на жену. Она, казалось, чего-то оробѣла, и, встрѣтивъ его взглядъ, заторопилась сильнѣе.

— Ты, вѣрно, не привыкла разливать чай, Варя? спросилъ съ участіемъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Маменька мнѣ никогда не позволяла... Я не виновата,





====page 306====





прошептала Варвара Ивановна, еще поспѣшнѣе вытирая подносъ полотенцемъ.

— Полно, милка, кто съ тебя взыскиваетъ!

— Я не виновата, повторила Варвара Ивановна нетерпѣливо. Крупныя слезы скатились на ея щеки.

Алексѣй Григорьевичъ вскочилъ перепуганный.

— Милая моя, жизнь моя, успокойся... Возьмите это! закричалъ онъ.

Онъ отодвинулъ столъ и бросился къ женѣ.

— Варя, Варя, не плачь...

Но она уже не плакала, а нагнувшись, перебирала концы своей пелеринки. 

— Какъ-нибудь выучимся. Я и самъ не мастеря, дѣлать чаи, утѣшалъ ее Алексѣй Григорьевичъ: — мнѣ всегда наливалъ мой человѣкъ, можетъ и теперь. Къ-чему тебѣ безпокоиться'? Отдыхай, моя птичка, не дѣлай ничего, безъ хлопотъ, безъ волненій. Такъ, что ли?

— Покорно васъ благодарю, Алексѣй Григорьичъ, прошептала Варвара Ивановна.

Алексѣй Григорьевичъ вздохнулъ и сѣлъ подлѣ нея на диванчикъ.

— Варя, началъ онъ послѣ долгаго колебанія: — у меня будетъ до тебя просьба... нѣтъ, сперва вопросъ.. Варя, почему ты все говоришь мнѣ вы и Алексѣй Григорьичь?

Она замялась, и улыбка досады или насмѣшки, очень-неопредѣленная улыбка скользнула по ея губамъ.

— Какой же вы Алёша, Алексѣй Григорьичъ? сказала, она.

Молодаго супруга самого покоробило это названіе. Въ его умѣ мелькнули годы, хотя немногочисленные, но прожитые за сто лѣтъ, и въ нихъ ни секунды бодрой юности, съ веселымъ правомъ на сокращенное имя. Но подъ рукой, запущенной въ густые волосы, сѣдины было немного, и та болѣе отъ внезапныхъ случаевъ. Взаимная страсть считать ихъ не будетъ... Лицо Алексѣя Григорьевича засіяло надеждой.

— Когда-нибудь ты назовешь меня Алёшей, проговорилъ онъ скромно: — а покуда зови хоть Алексѣемъ.

— Какъ же я могу говорить вамъ ты?

— Почему жь нельзя?

— Негодится… Я ничего не съумѣю сказать вамъ на ты.

— Милочка моя, но вѣдь мы ровныя, ты даже моя госпожа!





====page 317====





— Нельзя... повторила Варвара Ивановна, видимо утомленная его настойчивостью.

Алексѣй Григорьевичъ замѣтилъ наконецъ это утомлепіе.

— Прости меня, душка, вскричалъ онъ: — я грубъ, я деспотъ, я ничѣмъ не заслужилъ твоего расположенія, а требую! Нѣтъ, не слушай меня, будь свободна, не стѣсняйся, не принуждай себя ни къ чему. Когда я буду стоить твоей любви, тогда ты поступишь, какъ захочешь. А теперь, что я такое? Я даже не имѣю права на братское ты, Алексѣемъ меня не за что назвать. Знаю ли я твои маленькія привычки? — нѣтъ. Посмѣялся ли я съ тобою, какъ добрый товарищъ и братъ? — еще нѣтъ. Раздѣлилъ ли крошечныя домашнія невзгоды... была, пожалуй, сегодня за чаемъ. Такъ, что ли?

Онъ поцаловалъ ее въ голову.

— Назови меня попросту, дуракомъ, ты меня несказанно утѣшишь, договорилъ Алексѣи Григорьевичъ: — ну!

— Какія вы странныя вещи говорите, Алексѣй Григорьичъ! сказала Варвара Ивановна, сторонясь отъ него.

Онъ опустилъ руки на колѣни и замолчалъ, все ниже и ниже наклоняя голову. Это продолжалось довольно-долго. Варвара Ивановна поглядывала на обои по всѣмъ четыремъ стѣнамъ, хотя обои вездѣ были одинаковы. Ей хотѣлось уйдти, однако она не встала.

— Какъ назвать женщину, которая задушила молодость въ родномъ дѣтищѣ? вдругъ сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, сжимая пальцы и откидываясь на спинку дивана.

Жена взглянула на него во всѣ глаза.

— Варя! вскричалъ онъ, бросаясь передъ ней на колѣни такъ неожиданно, что она ахнула: — бѣдная моя Варя! Тебя убили! Твою душу сжали такъ, что она расправиться не можетъ... Ни радости у тебя, ни смѣха, ни шутки... не можешь… боишься! боишься! повторилъ онъ въ ужасѣ, съ глазами, полными слезъ и захвативъ ея руки.

— Я васъ не боюсь, прошептала Варвара Ивановна съ испугомъ.

— Ахъ, пусть тебѣ за это... если только есть счастье!... вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ совсѣмъ падая ей въ ноги.

Варвара Ивановна хотѣла его остановить, или приподнять, протянула руку и приняла ее, хотѣла сказать что-то и взялась опять за край своей пелеринки.





====page 308====





— Варя, сказалъ онъ, вставая, блѣдный, но радостный: — эта самая торжественная минута въ моей жизни и въ твоей. Помни. Теперь я тебя понялъ. Ты не даромъ зовешь меня, какъ зовутъ покровителей. Я твой старшій, и, клянусь тебѣ, я буду твоимъ отцомъ. Съ этой минуты ты мое дитя, бѣдное, больное дитя! Тебѣ нужно родное сердце — вотъ мое. Вѣрь мнѣ, какъ Богу: я готовъ любить такъ самоотверженно, что нѣтъ силъ высказать... Только сберись съ силами какъ-нибудь, не смотри назадъ: то прошло, его уже не будетъ. Я не требую отъ тебя веселья, несчастное мое дитя, объ одномъ умоляю — надѣйся. Жизнь вся впереди, Варя, да еще со мною! А я готовъ отдать за тебя душу...

— Зачѣмъ же? проговорила Варвара Ивановна, краснѣя, и ея брови слегка сдвинулись,

— Что ты хочешь сказать?

— Вы себя изъ пустаго,.. то-есть, я не знаю зачѣмъ вы себя разстроиваете, Алексѣй Григорьичъ, договорила она, совсѣмъ смущенная, потому-что онъ ждалъ отвѣта не переводя духу.

— Не думай обо мнѣ! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, цалуя ея руки: — я буду прощенъ, когда ты скажешь, молясь Богу, что ты счастлива! Съ меня проклятье снимется, Варя...

— Ахъ, Господи, вы проклятой!.. Кто жъ васъ… 

Варвара Ивановна была въ ужасѣ.

— Никто, не бойся, не бойся! Ты меня не поняла, ты не знаешь моей жизни; не бойся; я не то хотѣлъ сказать,,.

— Какъ же вы такъ говорите? прервала его Варвара Ивановна успокоиваясь и съ досадой: — вѣдь это страшно, я думаю.

— Прости меня, ребенокъ мой, чистая моя душа! Ты не умѣешь и помыслить злое... Я тебя мучу.

У Варвары Ивановны въ-самомъ-дѣлѣ покраснѣли глаза. Мужъ увидалъ ихъ, когда она повернулась къ окнамъ, на стукъ отъѣзжавшихъ отъ подъѣзда дрожекъ. Эго были вторыя дрожки впродолженіе послѣдняго получаса.

— Прилягъ сюда, ко мнѣ на плечо, дитя мое, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, нѣжно притягивая голову своей Вари, которая не поддавалась: — поплачь хорошенько, но не страдай за меня, выплачь свои слезы по себѣ. Плачь долго-долго, плачь завтра, послѣ-завтра  — я тебѣ мѣшать не стану: такъ легче. Грустно — тоскуй: видно безъ этого нельзя, видно у тебя такъ на





====page 309====





болѣло сердце, что старая болѣзнь ищетъ выдти слезами. Но я тебя вылечу. Не даромъ я поклялся передъ Богомъ и людьми, не даромъ ты стала мнѣ мила, едва я только задумалъ жениться. Не удерживай слезъ, дитя мое: отъ нихъ прочнѣе сложится наша жизнь.

Но Варвара Ивановна не плакала; она считала крестики на вышитой подушкѣ, посматривая въ дверь. Алексѣй Григорьевичъ замолчалъ и тихонько гладилъ ея русые волосы. Они были зачесаны пышными бандо, такъ, чтобъ ловчѣе было надѣть чепчикъ, приготовленный съ утра для пріема посѣтителей. Въ дверь было видно, какъ чья-то рука понесла этотъ чепецъ, держа за банты, обратно въ гардеробный шкапикъ. Въ ту же минуту раздумье молодыхъ супруговъ прервано было самымъ прозаическимъ обстоятельствомъ. Вошелъ лакей Алексѣя Григорьевича съ скатертью н вопросомъ, будутъ ли обѣдать.

— Конечно, Степанъ, что ты? давай! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, между тѣмъ какъ скатерть была брошена на столъ, подлѣ котораго они сидѣли: — Милка, вѣ первый разъ вдвоемъ!

Но Варвара Ивановна уже спрыгнула съ дивана и ушла въ спальню. Она не показалась оттуда, пока мужъ не кликнулъ ея обѣдать.

Сіяя совершеннымъ довольствомъ, онъ протянулъ руку за тарелкой супа, который наливала ему его Варя. Но послѣ двухъ ложекъ, лицо Алексѣя Григорьевича омрачились. Варвара Ивановна давно была сконфужена, съ перваго глотка.

— Что это за супъ, Степанъ? Это не съѣдомо, сказалъ Алексѣй Грпгорьевичъ.

Онъ отодвинулъ тарелку.

— Варя, не правда ли? ты не чувствуешь?

— Не знаю, прошептала она, опуская глазки и сильно покраснѣвъ.

— Вѣдь это дрянь, Степанъ, просто! продолжалъ допрашивать Алексѣй Григорьевичъ.

Слуга его улыбнулся и отвѣчалъ флегматически:

— Можетъ статься, сударь.

— Какъ «можетъ статься»? Ты глупости говоришь; это твое дѣло... Я отъ роду не ѣлъ...

— Точно, сударь, что можетъ вы не ѣли, возразилъ Степанъ непоколебимо: — когда при маменькѣ — она изволила; потомъ въ гостинницѣ брали; потомъ, какъ были холостымъ, вамъ въ





====page 310====





большомъ дому, у г-жи Лѣсовской, готовилось. Ну, а теперь другіе порядки.

— Да что ты толкуешь? развѣ я о прошлогоднихъ супахъ говорю?

— Сегодня Варвара Ивановна сама изволила приказывать, и деньги отпускала своему метродотелю...

Степанъ хотѣлъ разсмѣяться.

— Ты вздоръ несешь, вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ: —  какому «метродотелю»? Почему жъ эти дни обѣдъ былъ хорошій?

— Потому, повара готовили изъ большаго дома, а сегодня...

— Варенька, да что это такое?

— Сегодня поутру маменька взяла назадъ и дѣвку и лакеевъ, проговорила Варвара Ивановна: — приказала сказать, довольно было на три дня...

— Ай, ай! съ кѣмъ же мы остались? Я ничего не знаю… Мнѣ не до того было. Чтожь мнѣ не сказали?

Алексѣй Григорьевичъ встревожился.

— Маменька оставила мнѣ только няньку Ѳеклу и стараго Ѳедьку-повара, сказала Варвара Ивановна, сбираясь плакать: — говоритъ, они мнѣ въ приданое.

— Да слава Богу! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ: — кажется, довольно! И даже твою няню! Вѣрно добрая няня, Варю на рукахъ носила... Но вотъ поваръ... Но вѣдь ты сегодня сама приказывала и распорядилась, моя крошка? Это покуда, я думалъ, ты спишь! Ты и деньги выдавала? Много ли?

—  Четвертакъ.

— На весь домъ! Птицамъ, конечно, довольно! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ расхохотавшись.

— Вѣдь ваши деньги, Алексѣй Григорыічъ, сказала Варвара Ивановна.

— Варя, Богъ съ тобой!

— Я никогда не хозяйничала, мнѣ не. давали, я не виновата… проговорила Варвара Ивановна и громко заплакала.

Повторилась та же сцена, что была за чаемъ, только еще сильнѣе. Поданное въ это время второе блюдо было самое приличное для патетическихъ мгновеній, когда не ѣдятъ. Его не тронули. Алексѣй Григорьевичъ налипалъ воду синей Варѣ.

— Конецъ! сказалъ онъ все еще веселo и даже торжественно : — не мучься, крошка! Отнынѣ хозяйство поручается тебѣ, Степанъ. Мнѣ некогда: у меня больное дитя на рукахъ, не о





====page 311====





томъ думать головѣ. Съ нынѣшняго дна чтобъ и не смѣли безпокоить Варвару Ивановну никакими хлопотами и пустяками. Ключи тебѣ, Степанъ. Деньги на расходъ я выдамъ тебѣ я нянѣ на мѣсяцъ — и распоряжайтесь. Ты самъ умѣешь готовить, я знаю. А чтобъ намъ не обидѣть того бѣднаго старика — онъ старикъ, говорите вы? Ты можешь поручить ему комнаты. Раздѣлите трудъ. Такъ, что ли, крошка? Вотъ и улажено. Покуда, принесите намъ чего-нибудь поѣсть изъ гостинницы, заключилъ онъ, выводя свою Варю изъ-за стола: — а я пойду познакомлюсь съ нашей новой прислугой. Ты меня отрекомендуешь, Варя!

Въ дѣвичьей, заваленной вновь-принесенными пожитками барыни и домашнихъ, сундуками, посудой и всякой рухлядью, сидѣло двое существъ, по-видимому, весьма-дружныхъ между собою. Они тихонько разговаривали. Старикъ понюхивалъ табакъ и подчивалъ свою собесѣдницу, старуху; та вязала чулокъ. Алексѣй Григорьевичъ поздоровался съ ними очень-привѣтливо и любезно. Онъ видалъ ихъ прежде мелькомъ, гуляя по саду. Тогда они сновали по службамъ и сараямъ, исполняя приказанія барыни, и всегда, сколько онъ могъ замѣтить, въ угорѣломъ состояніи духа. Теперь г-жа Лѣсовская наградила ими свою дочь, будущую барыню, но тоже болѣе въ видахъ наказанія. Ѳекла положительно начинала слѣпнуть (ей было за шестьдесятъ); кромѣ того, въ послѣдніе дни разбила много посуды, что было ей приписано къ воровству, вмѣстѣ съ другими вещами, какъ-то пропавшими изъ кладовыхъ. Ѳедоръ положительно былъ идіотъ, даже въ глазахъ и не одной г-жи ЛѢсовской; съ нимъ какъ-то давно была бѣлая горячка, и, вслѣдствіе этой бѣлой горячки, что ли, онъ, въ качествѣ кухмистера людской, началъ устроивать для дворни обѣды невыразимые. Въ тотъ день, когда узнали, что Ѳедора отдаютъ барышнѣ, вся дворня перекрестилась.

— Экой еще бодрый старикъ! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, потрепавь его по плечу. Ѳедоръ приподнялся. Онъ быль огромнаго роста, въ долгополомъ сѣросинемъ сюртукѣ, и напоминаль фигурой заштатныхъ дьячковъ.

— А ты какая славная! продолжалъ Алексѣй Григорьевичъ на поклонъ старухи.

Ѳекла почтительно нагнула спину и круглую головку, повязанную платочкомъ. Ея толстое лицо, съ хитрымъ краснень





====page 312====





кимъ носикомъ и веселой ужимкой очень понравились Алексѣю Григорьевичу. Онъ узналъ отъ нея, что она точно няньчила Вареньку и «оберегала ребеночка отъ барыни какъ только доставало силенокъ». Алексѣй Григорьевичъ обнять ее, заключивъ, что онъ этого никогда не забудетъ.

Молодые воротились въ пріемную, гдѣ ихъ ждалъ второй обѣдъ. Его съѣли съ совершеннымъ удовольствіемъ. И Варвара Ивановна повеселѣла. Кончивъ. Алексѣй Григорьевичъ пригласилъ жену пройдтись по комнатѣ. Онъ положить ей руку на плечо, и она совершили нѣсколько концовъ. Варвара Ивановна молчала, обдумывая что-то.

— Вы не служите, Алексѣй Григорьичъ? спросила она.

— Нѣть, милка. Развѣ ты не знала?

— Нѣтъ, я знала... Я не то говорю... Можетъ быть, вы опять будете служить?

— Никогда.

— И въ должность никакую не ходите?

— Въ какую же должность, милка?

— Разныя есть, договорила она: — я думала... стало-быть, вы всегда дома?

— Всегда и вѣчно буду съ тобою, мое дитя, неразлучно, не бойся! произнесъ Алексѣй Григорьевичъ съ глубокимъ чувствомъ.

— Я что-то устала, сказала Варвара Ивановна и остановилась у дверей спальной: — можно мнѣ отдохнуть?

— Пожалуйста... Но не больна ли ты, ради Бога!..

— Нѣтъ: вчера воротилась поздно.

— Я и забылъ. Поди, поди, почивай, дитя мое.

Она затворила за собою двери. Алексѣй Григорьевичъ опять остался одинъ. Онъ читалъ вплоть до вечерняго чая, то-есть, болѣе трехъ часовъ сряду, никѣмъ непотревоженный. Варвара Ивановна спала, и явилась только опять на стукъ чайнаго прибора.

Степанъ несъ шипящій самоваръ въ пріемную. Алексѣй Григорьевичъ прогналъ его.

— Я говорилъ, никогда не безпокоитъ барыни, произнесъ онъ тихо и дѣлая знакъ досады своему каммердинеру: — налейте тамъ и подайте готовый.

Чтобы не сконфузить свою Вареньку даже воспоминаніемъ неудачнаго хозяйственнаго утра, и вообще, чтобы для перваго





====page 313====





дня найдти отводъ отъ печальныхъ мыслей и отъ всего, на нихъ наводящаго — Алексѣй Григорьевичъ расшутился. Онъ сдѣлалъ это очень-ловко, выбравъ предметы, неимѣющіе тайнаго смысла и поддающіеся подъ глубокій анализъ развѣ только съ упорнаго желанія анализировать. Поводъ къ шуткамъ подали принесенные къ чаю бѣлый хлѣбъ и булочки. Алексѣй Григорьевичъ сообщилъ, что когда онъ былъ маленькій, то особенно любилъ ихъ съ солью и тминомъ; а больше всего онъ любилъ жаворонковъ, обыкновенно приготовляемыхъ 9-го марта, въ день прилетанія этихъ птицъ. Жаворонковъ, помнилъ онъ, пекли съ страшными глазами изъ коринки, но онъ, маленькій Алёша, предпочиталъ глазки изъ сухихъ вишень и даже изъ боба. Хотя за этимъ разсказомъ въ головѣ Алексѣи Григорьевича и скользнуло, какъ горячій слѣдъ, воспоминаніе о родномъ домѣ, о матери, и далѣе, обо всемъ разомъ — но Алексѣй Григорьевичъ замялъ все и продолжалъ шутить. Передъ нимъ была Варенька, а она оживилась и вторила ему, въ первый разъ послѣ свадьбы говоря четверть часа сряду; до-техъ-поръ были одни отрывки. Она разсказывала, какія сласти привозили съ собой въ пансіонъ дѣвицы. Мужъ прервалъ ее, едва замѣтилъ, что разсказъ близится къ тому пункту, съ котораго можетъ начаться сравненіе варенькиной матери съ матерями другихъ подругъ. Алексѣй Григорьевичъ скорѣе повернулъ тему на школьный бытъ, и вообще на ухищреніе школьниковъ пріобрѣтать съѣстное посредствомъ кражи, мѣны, пари, проигрыша и тому подобняго. Вдругъ у него мелькнула счастливая мысль.

— Знаешь, Варя, давай школьничать! сказалъ онъ вскочивъ и очень-довольный: — давай сейчасъ играть на конфекты. Отлично, превосходно! Хочешь, птичка? Вотъ я тебя обыграю! Хочешь?

— Очень рада, сказала Варвара Ивановна, улыбаясь: — но во что же? въ карты?

— Э, нѣтъ, я придумалъ. Ты не игрывала въ домино?

— Никогда не видала.

— Такъ я выучу тебя на свою голову. О, бѣда мнѣ будетъ отъ птички! Да дѣлать нечего. Степанъ, Степанъ!

Алексѣй Григорьевичъ весело потиралъ руки. Варвара Ивановна ждала и не переставала улыбаться.

Степанъ явился.

— Мигомъ, возьми извощика, и съѣзди въ лавку Кузнецова.





====page 314====





Купи домино — понимаешь? такія игорныя кости? Ну, тамъ знаютъ. И два фунта конфетъ.

Лавка была близко, и домино тотчасъ явилось. Счастье везло Варварѣ Ивановнѣ. Алексѣй Григорьевичъ проигрывалъ партію за партіей съ возрастающимъ наслажденіемъ. Щеки Варвары Ивановны раскраснѣлись; она смѣялась, глаза блестѣли, и когда она потянулась за первой выигранной коробкой шоколада. Алексѣй Григорьевичъ задержалъ обѣ ея руки и покрылъ ихъ поцалуями.

— Варя, проговорилъ онъ чуть внятно: — будешь ли ты любить меня?

Варвара Ивановна, можетъ-быть, не разслышала; она смотрѣла на конфеты, покуда ее не освободили. Но она не взяла ихъ: въ порывѣ нѣжности, Алексѣй Григорьевичъ отодвинулъ коробку и забылъ о ней. Игра продолжалась, но приняла совсѣмъ-другую физіономію. Одинъ партнеръ былъ слегка надуть и молчалъ; другой молчалъ тоже, но отъ задумчивости, отъ которой по его лицу пробѣгала тревога и желаніе вопроса. Наконецъ, Алексѣй Григорьевичъ.не выдержалъ и спросилъ:

— Варя, сдѣлаешь ты мнѣ одну милость?

— Что вамъ угодно?

— Ныньче самый счастливый день въ моей жизни. Не умѣю тебѣ сказать... на будущее смотрится легко и спокойно. Ты со мною... Хотѣлось бы мнѣ помириться и съ прошедшимъ... много тамъ есть горькаго. Оно меня тяготитъ, на душѣ будто камень... Покуда ты сидишь напротивъ меня, мой ангелъ, въ умѣ столько припомнилось... Примириться бы хотѣлось поскорѣе.

Варвара Ивановна смотрѣла и ждала.

— Поѣдемъ завтра на могилу моей матери. Поплачь тамъ со мною, мой ангелъ...

Алексѣй Григорьевичъ всталъ, закрывъ лицо руками, и ходилъ по компатѣ. Варвара Ивановна, не шевелясь, ждала, когда онъ кончитъ.

— Мы больше играть не будемъ? спросила она наконецъ, немного нетерпѣливо зазвенѣвъ костями домино, которыя стала ссыпать въ ящикъ.

Алексѣй Григорьевичъ оглянулся.

— Оставь, брось вздоры, поди ко мнѣ! Такъ ты за меня помолишься? За тебя я буду прощенъ.

Варвара Ивановна нерѣшительно отошла отъ стола.





====page 315====





— Мы куда жь поѣдемъ? спросила она: — это въ городѣ?

— Нѣтъ, за городомъ, довольно-далеко, въ женскомъ монастырѣ. Надо будетъ ѣхать съ зарею, чтобъ вернуться домой тѣмъ же днемъ засвѣтло. Я распоряжусь.

Алексѣй Григорьевичъ позвалъ человѣка и приказалъ нанять тарантасъ. Выходя изъ кабинета, онъ отиралъ глаза.

Варвара Ивановна взглянула на него, на оставленное домино, на конфеты, и на часы. Былъ десятый въ началѣ.

— Мы поѣдемъ рано, сказала она: — надо пораньше заснуть. Я пойду. Можно?

— Почивай, мое сокровище. Благодарю тебя за мой день, сказалъ ей уже вслѣдъ совсѣмъ-разстроенный Алексѣй Григорьевичъ.





III.



Хотя Варвару Ивановну подняли чѣмъ-свѣтъ, но Алексѣй Григорьевичъ уже ждалъ ее, совсѣмъ-готовый, въ шубѣ. Было сумрачное октябрское утро, повозможности теплое, то-есть съ легкими заморозками. Тарантасъ покатилъ быстро, и скоро за заставой начали мелькать поля и рощи. Сѣровато-бурый цвѣтъ земли подъ паромъ, зеленыя озими, сухой, бѣловатый полынь на рубежахъ, убѣгающихъ въ безконечную даль; небо въ тяжелыхъ тучахъ, которыя ложатся складками, густѣютъ: вѣтеръ, вылетающій съ воемъ изъ лѣса на широкій просторъ-кругомъ — вся эта печальная обстановка осени могла бы имѣть своимъ контрастомъ особенную прелесть для двухъ влюбленныхъ и счастливыхъ сердецъ, ѣхавшихъ на богомолье. Но имъ было не до красоты природы. Варвара Ивановна дремала, и наконецъ совсѣмъ заснула. Алексѣй Григорьевичъ отечески поддерживалъ ея голову и все тревожнѣе и тревожнѣе искалъ глазами, когда покажутся башни монастыря. Наконецъ онѣ показались, и каменная ограда и гостинница для пріѣзжающихъ, за оградой. Алексѣй Григорьевичъ осторожно разбудилъ жену, вынесъ на крыльцо, и покуда она совсѣмъ-отуманенная, и не снимая салона, сидѣла въ пустой комнатѣ, зѣвая подъ чириканье старыхъ часовъ, Алексѣй Григорьевичъ пошелъ отыскивать священника и распорядиться паннихидой. Черезъ полчаса онъ воротился звать жену въ церковь. Церковь была старая, съ почернѣлымъ





====page 316====





иконостасомъ и закопчеными стѣнами, еще истопленная н болѣе нагрѣтая вчерашнимъ ладономь. Въ ней не было никого, кромѣ молодыхъ супруговъ, причета и двухъ старыхъ монахинь. Служба началась. Алексѣй Григорьевичъ крѣпко сжалъ руку Варвары Ивановны, подвинулъ ее къ себѣ, и съ первой молитвой слезы градомъ полились по его щекамъ. У бѣдной Варвары Ивановны слипались глаза, она утупилась въ банты своей шляпки и видѣла все какъ во снѣ. Она даже вздрогнула, когда кругомъ зашевелились и священникъ вышелъ, чтобъ идти пропѣть литію на кладбищѣ. Воздухъ живительно подѣйствовалъ на Варвару Ивановну, и она довольно-бодро послѣдовала изъ церкви за небольшой процесіей. Процесія остановилась въ дальнемъ углу кладбища, у могилы, на которой лежала простая бѣлая плита, безъ надписи. Алексѣй Григорьевичъ упалъ тамъ на колѣни. Варвара Ивановна поспѣшила сдѣлать тоже. Литія кончилась въ пять минутъ, причетъ давно разошелся, а Алексѣй Григорьевичъ не двигался съ мѣста. Варвара Ивановна тщетно ждала, когда онъ кончитъ; ея колѣни устали, ей было больно отъ колючей, сухой травы, но встать одна она не рѣшалась.

Наконецъ онъ поднялся. Варвара Ивановна побѣжала къ калиткѣ. Но Алексѣй Григорьевичъ не шелъ. Онъ смотрѣлъ передъ собою. Мертвый листъ, присохшій на кустахъ, кругомъ крестовъ и рѣшетокъ, трепеталъ подъ вѣтромъ; воробьи и галки безпокойно кружились и метались въ обнаженныхъ вѣткахъ. Вдругъ вѣтеръ закрутилъ мелкій прахъ по дорожкѣ, разомъ надвинулъ темное облако и посыпалъ мелкій дождь съ хлопьями снѣга. Алексѣй Григорьевичъ обернулся и сдѣлалъ знавъ женѣ. Она поднесла платокъ къ глазамъ и пошла къ нему.

Онъ обнялъ ее и рыдалъ.

— Ахъ, Варя, если бъ не ты... такъ тяжело! не было бы средствъ жить!..

Дождь посыпалъ сильнѣе.

— Помолись еще, чтобъ меня простили... чтобы и я могъ простить!.. Я не знаю, что это такое! все тотъ же камень на душѣ — все тотъ же!

У Варвары Ивановны выступали слезы; она совсѣмъ продрогла; снѣгъ и изморозь таяли и затекали eй за воротникъ шубы.

— Пойдемте, Алексѣй Григорьевичъ, вымолвила она наконецъ, рѣшаясь.





====page 317====





— Иди, жизнь моя, грѣйся, сказалъ онъ: — прикажи о лошадяхъ. Я приду.

Алексѣй Григорьевичъ остался одинъ. Варвара Ивановна успѣла винить много чаю и даже повеселѣть отъ тепла, покуда мужъ еще цѣлый часъ пробылъ подъ погодой на кладбищѣ. Узнавъ, кто пріѣзжіе, къ Варварѣ Ивановнѣ пришли монашенки; молодая пара была для нихъ очень-любопытна. Монашенки поразсказали Варварѣ Ивановнѣ о покойной свекрови, какая она была богомольная и «съ большимъ нравомъ» женщина, что безпокойства, отъ нея матушки-игуменьи было немало, а ужь особенно когда пошли «суспиціи» съ сыномъ, какъ теперь это, конечно, молодой супругѣ уже вѣдомо. Варвара Ивановна не вѣдала ничего; она болѣе чѣмъ равнодушно слушала аханье, вздохи и рѣчи своихъ собесѣдницъ, которыя говорили до того неумолкаемо, что не имѣли бы средствъ винить своего чаю, еслибъ онъ былъ имъ предложенъ. Но Варвара Ивановна не предлагала и кушала одна до самаго возвращенія супруга.

Алексѣй Григорьевичъ пришелъ расплаканный, вымокшій; края его шубы были покрыты мелкимъ листомъ, снѣгомъ, маленькими репьями, которые прилипли во множествѣ; перчатки свои онъ потерялъ, и красные, застывшіе его пальцы едва сладили поправить волосы, разметавшіеся по лбу. Онъ молча отклонилъ предложеніе пить чай и расплатился. Лошади стояли готовыя, и обратный путь былъ совершенъ въ окончательномъ безмолвіи.

Дома ихъ ждалъ накрытый столъ.

— Я не могу ѣсть, дитя мое; кушай одна, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ.

Онъ прошелъ прямо въ кабинетъ и затворилъ двери.

Варвара Ивановна осталась одна. Каммердинеръ Степанъ подвинулъ ей стулъ къ прибору. Степанъ не замѣтилъ — иначе бы крайне удивился — какой недружелюбный взглядъ бросила ему барыня, садясь. Онъ только слегка оторопѣлъ, когда тарелки и ложки стали передаваться ему болѣе швыркомъ, чѣмъ руками. Вдругъ Варвару Ивановну поразилъ сюрпризъ: въ другомъ углу комнаты (входя, она не взглянула) была сдвинута мебель и стояло ея фортепьяно. Инструментъ былъ ветхій, разбитый, доставшійся г-жѣ Лѣсовской по одному процесу. На немъ Варвара Ивановна твердила когда-то свои музыкальные уроки.

— Ахъ, Боже мой, фортепьяно! радостно вскричала она: — какъ это принесли?





====page 318====





Степанъ хотѣлъ объяснить, но Варвара Ивановна отвернулась, видимо не желая вступать въ разговоры. Сюрпризъ былъ похожъ на неожиданную любезность маменьки; но Степанъ могъ бы объяснить его гораздо-лучше. Изъ дома приказано было въ это утро вынести лишнюю мебель, потому-что тамъ перекладывалн печи.

Алексѣй Григорьевичъ лежалъ у себя на диванѣ, открывъ глаза; противъ него тускло свѣтило окно, засинѣвшее отъ сумерокъ. Бюро его было открыто; на столѣ, около Алексѣя Григорьевича было набросано нѣсколько писемъ, очевидно писанныхъ давно; въ иныхъ зажелтѣли чернила, зажелтѣла бумага. Два или три изъ этихъ писемъ лежали у него подъ рукою. Ихъ мужской, твердый и разборчивый почеркъ былъ особенно замѣчателенъ. Алексѣй Григорьевичъ только-что перечиталъ ихъ.

Вдругъ за дверью раздались звуки польки. Алексѣй Григорьевичъ вскочилъ.

— Перестань, ради Бога! закричалъ онъ, стремительно отворяя двери кабинета.

Варвара Ивановна оторопѣла.

— Замолчи! ты, я не знаю, что со мной дѣлаешь! Передо мной мать хоронятъ, всѣхъ хоронятъ, а ты тутъ играешь! Развѣ ты не была сегодня... Закрой, запри... Передо мной, тамъ, я не знаю что — я съ ума схожу... а она!..

Онъ убѣжалъ. Варвара Ивановна хлопнула крышкой фортепьяно и сѣла въ уголъ.

Чрезъ полчаса дверь кабинета скрипнула, и Алексѣй Григорьевичъ, блѣдный, весь въ слезахъ, бросился передъ женою на колѣни.

— Варя, ради Бога, ради всего святаго...

— Да что вамъ нужно, Алексѣй Григорьичъ? Я, право, не знаю, сказала она заметавшись.

— Прости меня, повторялъ онъ, покуда она отвернулась и жалась въ своихъ креслахъ: — я негодяй; я у тебя веселье отнялъ; ты веселиться хотѣла, и тебя огорчилъ. Сокровище мое, жизнь моя! чтобъ на моей душѣ злодѣйства не было, развеселись!...

— Пожалуйста, встаньте, Алексѣй Григорьнчъ! Что это такое...

— Не встану! Улыбнись, поклянись, что тебѣ весело. Сядь, играй опять; я тебя умоляю...





====page 319====





— Да я не хочу больше играть.

— Ты хотѣла, ты хотѣла, неправда! закричалъ Алексѣй Григорьевичъ: — это только отъ меня... Играй, или я не знаю, что я съ собой сдѣлаю...

Она не двигалась; только въ испугѣ, въ нерѣшимости, быстро перебирала, пальцы. Алексѣй Григорьевичъ былъ страшенъ и, весь дрожа, смотрѣлъ на нее сверкающими глазами.

— Варя! сказалъ онъ глухо и вставая: — если ты не повеселѣешь, я прокляну себя. Играй... Боже мой, да вороти ей веселье... Ахъ, что же это такое?

Онъ бросился въ кабинетъ. Варвара Ивановна подошла къ фортепьяно, медленно его открыла и проиграла три такта тамбур-польки. Затѣмъ она опять хотѣла опустить крышку, но изъ кабинета появился Алексѣй Григорьевичъ.

— Только? спросилъ онъ.

— Но мнѣ не хочется играть, Алексѣй Григорьичъ, сказала она, потупивъ глазки.

— Ты не можешь? Это я вижу; это мое дѣло... Нѣтъ! лучше умереть...

Онъ такъ скоро повернулся, чтобъ идти къ себѣ, такъ схватился за голову, что перепуганная Варвара Ивановна скорѣе застучала по клавишамъ, и однимъ духомъ — раза три, съ начала до конца — проиграла несчастную польку.

— Довольно, перестань! раздалось надъ ея ухомъ, и рука Алексѣя Григорьевича захватила ея руки на мелкомъ триллѣ.

Варвара Ивановна охнула.

— Перестань! Это одно принужденіе. Я тебя посадилъ насильно... я злодѣй! Тебѣ скучно... Вѣдь я принуждаю... такъ? принуждаю?

— Я сама хочу... начала Варвара Ивановна.

— Неправда, не лги! вскричалъ отчаянно Алексѣй Григорьевичъ: — клянись мнѣ, говори правду; я тебя мучу — да? Я виноватъ, я злодѣй — да? Клянись сейчасъ — мнѣ будетъ легче.

— Господи Боже мой! проговорила Варвара Ивановна и опять начала трилли.

— Брось! закричалъ Алексѣй Григорьевичъ: — ты не сознаешься, что я тебя мучу... Брось, не терзай меня, не наказывай… Пощади какь-нибудь. Вѣдь ужь ты играть не хочешь? Тебѣ было весело; я твою радость прогналъ — вѣдь прогналъ?





====page 320====





Она промолчала. Алексѣй Григорьевичъ махнулъ рукой и, зарыдавъ, ушелъ въ кабинетъ.

Во все время этой сцены, молодые супруги не замѣтили любопытнаго лица, которое выглядываю на нихъ изъ спальной. Оно юркнуло туда, потомъ въ дѣвичью, какъ-только кончилась сцена.

Оставшись одна, Варвара Ивановна постояла немножко среди комнаты, оправилась передъ зеркаломъ, поглядѣла по окнамъ; потомъ опять поглядѣлась въ зеркало, дѣлая себѣ маленькія гримаски, подумала что-то и пошла въ дѣвичью.

Тамъ сидѣла Ѳекла и вдѣвала передъ сальнымъ огаркомъ спицы въ чулокъ, отъ котораго нитка, неизвѣстно почему, тянулась по спальной и до пріемной. Ѳекла взглянула изъ-за круглыхъ очковъ на барыню, сняла нагаръ двумя пальцами и продолжала свое дѣло.

— Я съ тобой посижу, Ѳекла, сказала Варвара Ивановна, садясь на сундукъ и зѣвая: — не слыхать, что у маменьки дѣлается?

— Я туда ныньче не ходила, матушка. Вѣстимо дѣло — ругается.

— Не на Фильку-ли? Онъ и точно дрянь: никакого страху нѣтъ; всегда распомаженный. Откуда онъ помаду бралъ, Ѳекла? И все носъ кверху, будто баринъ. Не знаешь, на Фильку?

— Не знаю, матушка, возразила Ѳекла, поправивъ работу и зашуршавъ спицами: — да вамъ на кой же это теперь? Богъ васъ изъ бѣды вывелъ; сами барыня-хозяйка. Дома такое развеселье… 

Старуха замотала головой и засмѣялась, посучивая свою нитку. Варвара Ивановна оторвала у нея кончикъ и тоже его сучила, держа въ зубахъ.

— Вотъ какъ, матушка, сказала старуха, помолчавъ, и вдругъ со смѣхомъ бросила работу: — отродясь седьмой десятокъ живу, такой мудреной свадьбы не видала!

Варвара Ивановна поглядѣла на нее, не покидая забавы съ ниткой.

— И такой это мудреный человѣкъ! да и вы, сударыня, такія мудреныя! Да что говорить! не мое холопское дѣло!

Старуха заливалась хохотомъ и отирала концомъ шейнаго платка свои веселыя слезы.

— Должно быть, свѣтъ ныньче другой, продолжала она: — 





====page 321====





господа на другой ладъ свон свадьбы играютъ. Гляжу изъ щелочки — лестно такъ, душѣ весело. Баринъ нашъ, день-деньской, точно собачка на заднихъ лапкахъ, изъ угла въ уголъ, какъ она со страстей поджавши хвостикъ, и по сторонамъ оглядывается. Труситъ ли чего, Господь знаетъ. Барыня тоже, все этакъ норовитъ по-одаль. А сошлись — ну плакать! И на музыкѣ-то заиграютъ, и то съ воемъ!

— Ну, онъ такой... проговорила Варвара Ивановна надувшись.

Старуха выглянула исподлобья.

— Никакъ онъ васъ, матушка, о чемъ-то просилъ, жизнь свою клялъ, я слышала? Мужу непокорствовать грѣхъ.

— Ничего онъ не просилъ, отвѣчала Варвара Ивановна очень-твердо.

Ѳекла покачала головою.

— Баринъ онъ, кажись, добрый, замѣтила она, помолчавъ немного: — любитъ васъ.

Отвѣта не было.

— Или нѣтъ? Вонъ онъ, на колѣни передъ вами: и такая, и сякая; все, говоритъ, тебѣ, мой другъ, предоставлю... А вы, барыня, точно боитесь.

— Это онъ только такъ говоритъ, поди, вѣрь ему! сказала Варвара Ивановна, махнувъ головою.

— Развѣ крутъ? не слыхать было...

— Кто его знаетъ! Все у него на разныя манеры. Развѣ ты не видишь?

— Хитрое дѣло! проговорила Ѳекла послѣ долгаго раздумья: — а все же, сударыня, мой бы вамъ совѣтъ... Приласкались бы къ нему — такъ, доброе словечко...

— Прошу меня не учить... сказала Варвара Ивановна и встрепенулась. Въ пріемной раздались шаги Алексѣя Григорьевича.

Старуха подняла брови отъ изумленія.

— Вотъ какъ! барскій форсъ берете, матушка! Новинка!

— Варя! кликалъ Алексѣй Грігорьевичъ.

Варвара Ивановна поспѣшила выдти.

Алексѣй Григорьевичъ сидѣлъ на диванѣ и знакомъ пригласилъ жену сѣсть рядомъ.

— Дитя моя, началъ онъ нетвердымъ голосомъ и крѣпко сжалъ ея руку: — я все собирался съ духомъ поговорить съ





====page 322====





тобою. Сейчасъ только огорчилъ тебя, жестоко огорчилъ. Право, я не хотѣлъ... Право, виноватъ не нравъ мой — не бойся его: виновата моя прежняя, несчастная жизнь. Я былъ несчастный человѣкъ, Варя. Оправиться еще не могу. Мнѣ и не хотѣлось говорить сь тобою объ этомъ, чтобъ не печалить, не смущать… да видно нельзя. Иначе ты меня никогда, не поймешь, не оправдаешь; а иногда я стою жалости. Что дѣлать! приходится раздѣлить это бремя сь моимъ ребенкомъ... Можно, Варя?

— Говорите, что вамъ нужно, Алексѣй Григорьичъ.

— Да... Такъ будетъ легче. Надо же тебѣ знать, съ какимъ человѣкомъ тебѣ жить всю жизнь. Ты тогда поймешь, почему ты теперь для меня все…  Мой ангелъ!.. Ты поймешь, что, можетъ-быть во всемь мірѣ нѣтъ человѣка, которому было бы такъ надобно — слышишь ли? надобно, необходимо сдѣлать счастье другому — ужь не ради одной его радости, а для собственной своей души... Боже мой, сколько ты горькаго услышишь! Вѣришь, нѣтъ духу...

— Вы сказали, что надобно.

— Ахъ, поклянись мнѣ только, что ты какъ-нибудь меня не возненавидишь... Я всѣмь рискую. Дай прежде на тебя взглянуть; ты теперь моя совѣсть — жизнь моя!

Онъ прижалъ ея голову къ своей груди.

— Вотъ, какъ и ушелъ отъ тебя... часъ тому... проговорилъ онъ, едва дыша: я наворочалъ все свое прошедшее... Все мертвое, мертвое! Взгляни только.

Онъ взялъ ее за руку и быстро увелъ въ кабинетъ.

— Вотъ письма матери, вотъ брата. Ты не слыхали, какіе бываютъ братья? А вотъ и его. Смотря хорошенько. Это былъ у меня другъ, Лощинскiй — помни Лощинскiй. Я его пагубилъ. За то и перерѣзалъ себѣ шею!

Онъ говорилъ, какъ въ горячкѣ, безсвязно, то схватывая письма, то сжимая, какъ въ тискахъ, руку жены: то хватался за бѣлье на груди, которое его душило: разсказывалъ и сначала и съ конца; то поймавъ нить мысли, объяснялъ обстоятельнѣе характеръ лицъ и значеніе происшествій. Потомъ, вдругъ ставъ на полусловѣ, онъ глядѣлъ на жену, будто моля простить его.

Лицо Варвары Ивановны не измѣнилось ни на минуту. Оно выражало совершенное спокойствіе. Варвара Ивановна слушала внимательно, раза два поморщилась и не прерывала мужа ни жестомъ, ни распросами.





====page 323====





— Что, Варя? спросилъ онъ, какъ спрашиваютъ о своемъ приговорѣ.

— Дѣлать нечего, когда такъ было, сказала она.

— Ты добра и чиста какъ ангелъ! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, благоговѣйно закрывая лицо.

Онъ продолжалъ, но уже гораздо-акуратнѣе; въ самомъ разсказѣ появилось больше порядка и сдержанности. Немного овладѣвъ собою, онъ понялъ во-время, что въ разсказѣ необходимы нѣкоторые пропуски. Такимь-образомъ, исторія его связи не коснулась чистаго слуха Варвары Ивановны; ссора съ матерью вышла не болѣе, какъ слѣдствіе одного неудачнаго сватовства. Проскользнувъ надъ подробностями, Алексѣй Григорьевичъ воротился — къ самой мучительной изъ своихъ печалей, къ Лощинскому. Здѣсь онъ далъ себѣ полную волю.

Понимала или не понимала Варвара Ивановна эти терзанія, трудно опредѣлить; быть-можеть, что, наконецъ, онѣ такъ страшно на нее подѣйствовали, что оледенили даже всякое выраженіе чувства; но только послѣ цѣлаго получаса отчаянныхъ возгласовъ Алексѣя Григорьевича, Варвара Ивановна спросила очень-просто :

— Гдѣ же теперь живетъ вашъ другъ?

Вопросъ этотъ былъ ударомъ грома. Алексѣй Григорьевичъ схватился за волосы и упалъ на диванъ.

Варвара Ивановна ждала-ждала — онъ не поднимался. Она рѣшилась его окликнуть. Онъ сдѣлалъ ей слабый жестъ рукою. Варвара Ивановна, конечно, безошибочно поняла, что ей приказываютъ уйдти и разговоровъ больше не будетъ. Она тотчасъ и повиновалась.

Уйдя въ спальню, она постояла немножко, сложа руки, подумала н отперла свой гардеробъ. Тамъ мало что было хорошаго. Видъ унылыхъ платьевъ и двухъ старомодныхъ мантилій заставилъ молодую женщину вздохнуть. Болѣе часа она перебирала то кружевцо, то оборочки, вынула свои манишки и рукава... многое было очень-измято. Она еще вздохнула и бросила все на кресло.

— Дрянь какая! гости пріѣдутъ — нечего надѣть… Ѳекла! шикнула она, заглянувъ въ дѣвичью.

Тамъ былъ одинъ старый Ѳедоръ, и тотъ спалъ сномъ невинности.

Варвара Ивановна воротилась къ себѣ и сѣла, подгорюнясь.





====page 324====





Прошелъ еще часъ — она начинала дремать, какъ вдругъ дверь ея скрипнула,

— Это ты, Ѳекла? спросила Варвара Ивановна встрепенувшись.

Старуха высунула въ щелку свой красный носикъ.

— Никакъ совсѣмъ перессорились, барина? сказала она.

— И никто не думалъ ссориться, отвѣчала та съ досадой,

— А коли не въ ссорѣ, что жь вы къ барину не пойдете, барыня? Онъ никакъ болепъ; стонетъ лежитъ.

— И не думаетъ быть больнымъ.

— Я же слышала, стонетъ.

— Мнѣ-то что жь дѣлать? сказала Варвара Ивановна, нерѣшительно поднимаясь съ мѣста. — Нe уходи; я сейчасъ опять приду.

Она прошла чрезъ темную пріемную, подумала у запертой двери кабинета и отворила.

— Безцѣнная моя, ты еще обо маѣ заботишься! ты меня не возненавидѣла! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, увидѣвъ ея лицо.

Онъ вскочилъ и обнялъ ее.

— Точно ангелъ... Какъ увижу, такъ станетъ легко, въ одну секунду легко. Господи, да не даромъ же я сталъ опять и молиться и вѣрить. Ты не обманешь! Ты бы мнѣ ее не далъ, еслибъ и другихъ, безвиппыхъ, не должно было также миновать горе… Господи, минуетъ ли?... Мнѣ что-то вдругъ такъ стало хорошо, что. кажется, минуетъ... Варя, такъ ли, скажи ангелъ мой: — да или нѣтъ? Скажи!

— Я думаю... успокойтесь, Алексѣй Григорьичъ. Ужь двѣнадцатый часъ ночи, поздно, сказала она, положивъ руку на замокъ двери. Вы не больны?

— Я не боленъ; я ожилъ, дитя мое; мнѣ хорошо. Это ты сдѣлала! Ты меня выслушала, и того довольно... ты ничего и не могла мнѣ сказать; но теперь ты меня знаешь. А остальному Богъ поможетъ!

— Очень, поздно, повторила Варвара Ивановна.

— И ты меня стерегла, жизнь моя! ты, можетъ-бытъ, плакала? Не уходи. Дай мнѣ найти еще слово, какъ бы тебя благодарить!

— Если вы не больны, Алексѣй Григорьичъ...

— Неболенъ, клянусь тебѣ, не бойся. Мнѣ лишь бы слышать еще твой голосъ...





====page 325====





— Что же я вамъ скажу? тоскливо спросила Варвара Ивановна.

— Я и самъ не знаю, возразилъ Алексѣй Григорьевичъ.

Она еще скрипнула дверыо.

— Меня тамъ няня ждетъ, сказала она, будто вдругъ что-то припоминая, и поспѣшно вышла изъ кабинета. Вслѣдъ ея еще долго раздавались нѣжныя имена и неоднократныя благословенія.

Чрезъ полчаса, убравъ свои связки писемъ и отдохнувъ, Алексѣй Григорьевичъ вышелъ въ пріемную, клича свое милое дитя. Онъ наткнулся на Ѳеклу. Та сдѣлала ему знакъ быть потише: Варвара Ивановна уже легла и изволила започивать.

Алексѣй Григорьевичъ уныло побрелъ во свояси; Ѳекла тоже.

— Владыко! бормотала она, укладываясь у печки: — это называются господа! Ужинать не ужинаютъ; чаю такъ и не пили! Хоть бы вспомнили о насъ грѣшныхъ — душу промочить нечѣмъ. А туда же — баринъ съ барыней... Господи, прости мое согрѣшеніе!





IV.



Если Ѳекла была сердита съ вечера, то госпожа ея была еще сердитѣе поутру. Причины ея были, конечно, основательнѣе.

— Кто же мнѣ будетъ это гладить, Ѳекла? говорила Варвара Ивановна, стоя передъ своимъ разбросаннымъ туалетомъ, еще непричесанная и неумытая.

— Матушка, отроду утюговъ не брала! возразила Ѳекла, стоя передъ нею и, чтобъ не терять драгоцѣннаго времени, работая спицами, что было мочи: — гладить не буду, матушка; какъ вамъ угодно.

— Да такъ надѣть нельзя! вскричала Варвара Ивановна.

— Горничную извольте нанять, сударыня.

— На какія деньги я ее найму?

— Казна есть у вашего супруга, сударыня. Я думаю, онъ вамъ всю ее въ ручки предоставилъ.

Ѳекла засмѣялась и со смѣху спустила двѣ петли.

— Ничего онъ мнѣ не далъ, возразила Варвара Ивановна и заплакала.

— На то была ваша воля, сударыня.

— Какая моя поля?

— Супругъ оберегаетъ васъ, матушка; любя оберегаетъ.





====page 326====





Ѳекла опять засмѣялась, но тише и будто себѣ-на-умѣ. Варвара Ивановна смотрѣла на нее.

— Сами же изволили сказать: и того не могу, и другаго не могу, къ хозяйству не пріучали. Онъ свои порядки и сдѣлалъ. Степану, матушка, все поручено. Не извольте безпокоиться.

— Видѣть я не могу твоего Степана!... Не знаешь, куда дѣвались — третьяго дня конфеты покупали, я такъ и не ѣла… Куда онъ ихъ припряталъ? укралъ?

— Извольте ключики у Степана спрашивать, сударыня.

Варвара Ивановна заплакала сильнѣе.

— О чемъ же вы разливаетесь, матушка? сказала старуха: — я и ума не приложу. Сидите вы себѣ — слава тебѣ Господи — по волѣ супруга вашего, бѣлоручкой, какъ есть, царевной-недотрогой...

Она не кончила и даже отвернулась въ уголъ: такъ ей было весело. Варвара Ивановна схватила гребень и немилосердо начала расчесывать косу.

— Вотъ у меня ужь и помады нѣтъ, вскричала она, бросая гребень: — вѣдь тебѣ выдали деньги на мон расходы!

Веселье Ѳеклы исчезло въ минуту.

— Куплю, матушка, куплю, сказала она, отступая, будто ее сейчасъ гнали изъ комнаты. Молоды сердиться, сударыня! Вы бы спросили, что выдано-то, много ли? Дрянь, три бумажки. Надолго ихъ станетъ!

— Что же я буду дѣлать?

— Да ничего, сударыня. Можетъ, вашъ супругъ хочетъ самъ сюрпризы вамъ дѣлать, подарочки, безъ вашего спросу.

— Жди ихъ! прошептала Варвара Ивановна.

— А вы бы приласкались... замѣтила наставительно Ѳекла.

Отвѣта не было. Варвара Ивановна соображала, что-то.

— Ѳекла! сказала она, немножко успокоиваясь: — о чемъ я тебя попрошу...

— Что прикажете?

— Тебя онъ любитъ. Все говорить, хорошая, старая няня… Попроси у него денегъ… такъ, для себя. Скажи, на платье нужно, платокъ къ зимѣ. Я сама не хочу просить.

— Да вѣдь онъ васъ любитъ, сударыня?

Варвара Ивановна промолчала. Она глядѣла на свои наряды, на неубранную комнату.

— Выглади же мнѣ платье, Ѳекла, сказала она.





====page 327====





Старуха почему-то смягчилась и бросила себѣ на плечо конаусовую юбку барыни.

— Выгладить-то выглажу, да на кой...?

— Гости пріѣдутъ, отвѣчала Варвара Ивановна какъ-то заносчиво.

— Не будетъ никакихъ гостей, матушка.

— Ты почемъ знаешь? Точно меня ужь никто не хочетъ видѣть? вскричала Варвара Ивановна, обидясь.

— Можетъ, и хотятъ, сударыня, да никого не пустятъ. Вотъ, вчера, покуда баринъ жизнь свою вамъ разсказывалъ...

— Ну что?

Варвара Ивановна вскочила.

— Пріѣзжали. Степанъ, не спросясь, отказывать изволилъ.

— Да какъ онъ смѣлъ?

— А нынѣшній день тоже распорядились. Вы вчера почивать легли; самъ Алексѣй Григорьичъ, я слышала, приказывалъ никого во дворъ ни ногой. Ангелъ мой, говоритъ, боленъ, разстроенъ; чтобъ не мѣшали...

— Чѣмъ я разстроена? откуда онъ взялъ?

— Не знаю, сударыня. Ревнивъ, должно быть! прошептала Ѳекла.

— Что?

— Ревнивъ, повторила та ей на ухо, и залилась смѣхомъ.

Вѣроятно она думала, что ея замѣчаніе поправится. Но Варвара Ивановна молча схватила съ ея плеча свой канаусъ и сунула въ шкапъ.

— Дай умыться и причеши, сказала она. И ситцевую блузу.

Туалетъ начался и кончился въ совершенномъ молчаніи.

— Прелесть моя! встрѣтилъ ее Алексѣй Григорьевичъ въ пріемной, гдѣ сидѣлъ въ ожиданіи жены, передъ двумя налитыми чашками. И такая печальная — все за меня! Не печалься; у меня отлегло на душѣ, заснулъ, и съ такой надеждой на милосердіе Божіе ко мнѣ, ко всѣмъ... Да какая ты милая, въ своемъ простенькомъ капотикѣ! Точно доброе, тихое дитя, которому тепло въ своемъ уголку. Что ему смотрѣть на людей, какъ дурачатся, какъ суетятся! Поведемъ тихонько свои сказки... Кругомъ тихо, хорошо такъ! Они-то намъ завидуютъ. Такъ, что ли, крошка?

Алексѣй Григорьевичъ гладилъ и цаловалъ голову жены. Онъ былъ бодръ и веселъ. Вслѣдъ за его нѣжнымъ вступленіемъ, ему





====page 328====





припомнились какіе-то прелестные стихи Гюго, подходящіе подъ его настроеніе духа. Онъ прочелъ ихъ. Пришли на память и другіе: онъ ихъ прочелъ тоже, и такъ хорошо, что расшевелилъ бы самого взыскательнаго слушателя. Варвара Ивановна слушала, кушая съ ложечки чай.

— Этакіе счастливые люди, кто такъ чувствуетъ, да и выразить такъ умѣетъ! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, вставая въ одушевленіи. Вѣдь вотъ въ душѣ тоже — а слова-то нѣтъ, не найдешь. Такъ ли на тебя дѣйствуютъ вообще эти прелестныя вещи, Варя? Для меня — не всегда, конечно, бываешь такъ счастливо настроенъ, но иногда — иногда поэзія даетъ ощущеніе чисто физическое. Удивительно! Точно тебя охватить какой-то благодатный, весенній воздухъ, дышешь запахомъ цвѣтовъ, крѣпнешь. Не правда ли? Да то ли еще — чего и нѣтъ въ стихахъ, о чемъ и помину нѣтъ, а вызовется передъ глазами: то ландшафты, то лица красоты божественной, то — Богъ знаетъ зачѣмъ, тутъ же вспомнятся и любимые звуки... И изъ всего этаго такой чудный складъ, что человѣкъ счастливъ и себя не помнить! Не правда ли, Варя?

— Не умѣю вамъ сказать, отвѣчала Варвара Ивановна, покраснѣвъ н глядя въ чашку.

— Правда, что выразить этого почти невозможно. И чѣмъ моложе, тѣмъ труднѣе выразить, потому-что впечатлѣніе сильнѣе. Потомъ, примѣтила ли ты другое — это свойство памяти? Если несовсѣмъ испортить ее съ дѣтства вздорами, до-чего она воспріимчива на истинно хорошее! Какое явное доказательство, что въ человѣка положены инстинкты изящнаго! Я за собою замѣчалъ. Есть, напримѣръ, вещи у Лермонтова — я ихъ знаю наизусть сь одного раза. Эти стихи, просто, забираютъ тебя въ руки; отъ нихъ ничѣмъ не отдѣлаешься. Вотъ, что помельче — хоть бы Ламартинъ... Можетъ-быть, я дерзко выразился; ну, да французы насъ не слышатъ, продолжалъ Алексѣй Григорьевичъ очень-весело: — представь, двухъ строкъ его сряду не могъ запомнить, никогда! Прочтешь — кажется, прелесть, а чрезъ минуту хоть на глаза не показывай... Ты, вѣрно, читала Ламартина?

— Учили, кажется, въ пансіонѣ, проговорила Варвара Ивановна.

— Мнѣ его тоже давали, да страницы но двѣ, ужасъ! Помню, какъ былъ маленькій, я одну его «гармонію» проплакалъ насквозь — буквъ не осталось. Не запомню долговязыхъ строчекъ хоть вы





====page 329====





сѣки меня. Чуть и не досталось... Постой, я сейчасъ тебѣ покажу эти стихи. Любопытно...

Алексѣй Григорьевичъ пошелъ къ себѣ, приказавъ мимоходомъ Степану дать имъ еще чаю.

— И побольше хлѣба.

Онъ сдѣлалъ ему страшную гримасу.

Степанъ, рѣдко видѣвшій барина такимъ веселымъ, бросился со всѣхь ногъ. Покуда тотъ рылся въ своихъ шкапахъ, Варварѣ Ивановнѣ подали еще чаю. Эта чашка и камердинеръ были встрѣчены несовсѣмъ-любезнымь взглядомъ.

— Вотъ, сказалъ входя Алексѣй Григорьевичъ.

Она только подняла глаза.

— Жаль, книжка не та; та пропала. Это новая прикуплена къ полному изданію — полюбуйся, какое; и даже не разрѣзана.

Онъ перегнулся черезъ столъ противъ своей Вари; и, упираясь локтями, искалъ страницы. Отъ страницъ онъ взглядывалъ на жену и мило улыбался.

— Нашелъ, сказалъ онъ, разрѣзывая листъ столовымъ ножомъ: — не угодно ли слушать?

Алексѣи Григорьевичъ декламировалъ, мелодически переливалъ голосъ; наконецъ засмѣялся и закрылъ книгу. Онъ заговорилъ вообще о французскихъ поэтахъ и, припомнивъ кое-что изъ Казимира Делавиня, вздумалъ проводить паралель между нимъ и «Гармоніями». Это ораторское одушевленіе длилось съ полчаса.

Вдругъ Алексѣй Григорьевичъ сталъ притихать. Онъ замѣтилъ, что сначала утра все произносить монологи; Варвара Ивановна прерывала ихъ только односложными словами, насколько было нужно, чтобъ удостовѣрить въ своемъ присутствіи.

— Милочка, какая ты молчаливая! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ.       

Онъ отложилъ книгу и глядѣлъ на нее.

— Ты не больна? Грустна, можетъ быть?

— И не больна и не грустна, Алексѣй Григорьичъ; что, вы все безпокоетесь?... Вчера съ вечера, тоже, не приказали никого пускать, будто бы я больна...

Варвара Ивановна попунцовѣла.

— Для того, чтобъ намъ не мѣшали, прервалъ онъ весело и положивъ ей руку на руку.

Краска здоровья на ея лицѣ почти успокоила его; но у него





====page 330====





была еще другая мысль: онъ выговорилъ ее, въ раздумьи перелистывая Ламартина своими худыми пальцами.

— Ты вообще чрезвычайно-молчалива, мое дитя.

— Да что же мнѣ говорить? Вы говорили, отвѣчала Варвара Ивановна, потупивъ глаза.

Алексѣй Григорьевичъ оторопѣлъ отъ изумленія.

— Конечно, я говорилъ, мой другъ... но я думалъ, и ты будешь мнѣ возражать, соглашаться. Я только замѣтилъ, что у тебя молчаливый характеръ... онъ былъ понятенъ при прежнихъ обстоятельствахъ... Но у насъ идетъ рѣчь о поэзіи, докончилъ онъ, совладѣвъ съ собою: — предметъ, выше всѣхъ нашихъ житейскихъ горестей,

Ему не отвѣчали.

— Въ этихъ разговорахъ красота жизни, Варя! Глупо ли, умно ли мы толкуемъ, но ото выше будничной грязи, разсчетовь, отъ которыхъ мельчаетъ душа. Безъ этихъ разговоровъ нельзя жить, какъ безъ воздуху. Въ ранней молодости, сама молодость всему краса и замѣна: но поживи и увидишь, какъ они необходимы.

— Вы прочли все очень-хорошія... все разныя стихотворенія, выговорила Варвара Ивановна тономъ человѣка, который защищается отъ упрека.

Алексѣй Григорьевичъ рѣшительно ее не понялъ. Вслѣдствіе ли своей непонятливости, или отъ другой, набѣжавшей мысли, только лицо его, очень-измѣнчивое, стало вдругъ серьёзно. Онъ согнулся и будто хотѣлъ уйти въ диванчикѣ, на которомъ сидѣлъ.

Съ четверть часа супруги хранили мертвое молчаніе.

— Варя! сказалъ наконецъ Алексѣй Григорьевичъ: — вообрази странность — я до-сихъ-поръ не знаю, гдѣ ты училась?

— Въ пансіонѣ у мадамъ Trident. 

Варвара Ивановна сказала это Trident такъ дико, такъ забывъ о гласныхъ, что Алексѣй Григорьевичъ свелъ брови и подставилъ ухо.

— У кого?

Она повторила.

Алексѣй Григорьевичъ разобралъ, но поморщился.

— Ой, какая дама!... Но какой это пансіонъ? Я не слыхивалъ.

— Въ Перевицкѣ, въ уѣздномъ городѣ. Тамъ въ двадцати верстахъ наша деревня. Маменька меня на полный отдала. Дешевый





====page 331====





пансіонъ. Больше крупой и мукой маменька платила, и живностью.

— Много было учителей?

— Ходили два, изъ народнаго училища. Больше сама мадамъ учила. Она сама русская; мужъ ея французъ, и то, кажется, не французъ: жилъ у богатаго помѣщика гувернеромъ. Потомъ ему собакъ поручили.

Алексѣй Григорьевичъ хотѣлъ вздохнуть, но расхохотался.

— Не смѣю скрыть отъ тебя ни одного помысла, дитя мое, сказалъ онъ, подумавъ и очень-нѣжно. Сейчасъ я былъ пораженъ... такое открытіе такъ неожиданно... Я вижу, что съ утра толковалъ о такихъ вещахъ, которыхъ ты не въ состояніи понять... Богъ видитъ, дитя мое, ты невиновата! Довольно было двухъ словъ о твоемъ пансіонѣ. Но представь, до чего я тебя люблю и до чего я въ тебѣ увѣренъ! Для меня будетъ наслажденіе тебя воспитывать, и я знаю, ты также радостно будешь учиться... Крошка ты моя, тебѣ было тяжело признаться, да?

Алексѣй Григорьевичъ цаловалъ ея руки, заглядывалъ ей въ глазки.

— Отложи всякій ложный стыдъ, шепталъ онъ: — скажи: я бѣдный ребенокъ, меня ничему не учили, отъ меня заперли свѣтъ Божій, отдали дурѣ Триданъ, а она не выучила и свою фамилію выговаривать... Э, сокровище мое, время не ушло! И Боже мой, чего мы не переговоримъ, чего я для тебя не припомню! Ты понимаешь ли мое счастье, ребенокъ мой? Сидѣть вмѣстѣ, читать много... Ты вѣрно любишь читать?

— Люблю, выговорила она.

— И вѣрно въ домѣ книжкой не пахло?

— У насъ нѣтъ книжекъ.

— Но это безбожно, это отвратительно! А сколько ихъ у меня, моя крошка! Видѣла ты мои шкапы въ кабинетѣ? Цѣлые шкапы... Все переберемъ. Вечера длинные; ты читаешь вслухъ… Господи, да что можетъ быть лучше! Да нечего и вечера ждать — мы сейчасъ начнемъ.

Онъ захлопалъ въ ладоши.

— Ты сиди, милка, сказалъ онъ, удерживая Варвару Ивановну, которая нс вставала: — я пойду, пороюсь. Или хочешь со мной? Хочешь?

— Нѣтъ, ужь вы достаньте, что нужно, сказала Варвара Ива





====page 332====





новна. Она глядѣла въ окно. Тамъ прогремѣли дрожки съ отличнымъ рысакомъ.

Не прошло часа, какъ въ кабинетѣ Алексѣя Григорьевича былъ совершенъ книжный хаосъ. Книги были выдвинуты на полкахъ, разбросаны по стульямъ, по полу. Ихъ хозяинъ вертѣлся между переплетенными и брошюрованными томами, между огромными связками журналовъ, сиреневыхъ и желтыхъ, между крошечными книжками брюссельскаго изданія. Когда все добро было уже на-лицо, Алексѣй Григорьевичъ немножко отдохнулъ. Потомъ онъ сталъ въ срединѣ комнаты — и простоялъ такъ очень-долго. Онъ смотрѣлъ, смотрѣлъ, положивъ руку подъ щеку, и вдругъ пріунылъ. Столъ, очищенный, чтобъ отложить на него книги для милой Вари, былъ еще пустъ. Алексѣй Григорьевичъ потянулъ-было Гизо и Тьерри, и оставилъ; потянулъ ихъ еще, и снесъ обратно на полку. Тамъ рядомъ были и нѣмецкіе историки: Алексѣй Григорьевичъ потрогалъ корешки и отошелъ. Онъ обвелъ тамъ главами и другихъ ученыхъ: тамъ были и физики и математики, тамъ стояли и экономисты. Алексѣй Григорьевичъ съ шумомъ задвинулъ дверцу.

Онъ усѣлся на полъ, посреди русскихъ журналовъ. Показались ли ему возможнѣе поиски въ этомъ мірѣ, или такъ, нашла отчаянность послѣ часоваго безплоднаго труда — только Алексѣй Григорьевичъ усердно принялся за дѣло. Вѣроятно эти журналы были читаны недавно, потому-что онъ глядѣлъ однѣ цифры мѣсяцевъ. Вдругъ онъ снялъ веревочку — двѣ-три книги легли на столъ. Алексѣй Григорьевичъ пересѣлъ къ столу. Нѣсколько минутъ вертѣлъ онъ оглавленія съ начала, съ конца, опять съ начала... Алексѣй Григорьевичъ вытаращилъ глаза. Онъ не доискивался чего-то; тамъ что-то, кажется, было по уму, по вкусу его Вари; это что-то вѣрно пропало; его обокрали. Физіономія у Алексѣя Григорьевича стала какъ у обокраденнаго... Журналы полетѣли въ связку; веревочка захлестнулась.

Онъ опять сѣлъ на полъ, но спиною къ журналамъ, и сложилъ руки. Передъ нимъ разстилались поэты: Шекспиръ и Байронъ въ особенно-изящныхъ переплетахъ; изъ-за нихъ скромно выглядывалъ маленькій томикъ Шенье, еще скромнѣе крошечный томикъ Лермонтова... Алексѣй Григорьевичъ не тронулъ ихъ. Онъ тоскливо обвелъ глазами эти сокровища, нехотя поднялся и побрелъ въ уголъ. Тамъ, на стульяхъ, были романисты. Скрестивъ руки и утупясь въ нихъ, Алексѣй Григорьевичъ стоялъ.





====page 333====





Если въ это мгновеніе онъ не напоминалъ «великаго человѣка», то годился въ альбомъ Хама какъ образецъ человѣка въ меланхоліи.

Онъ долго смотрѣлъ на романистовъ; наконецъ, развелъ руки и сдѣлалъ слабый жестъ. Его пальцы коснулись Жоржа Занда, Бальзака, Нодье — и затѣмъ уныло вернулись въ карманы. 

Алексѣй Григорьевичъ отошелъ въ центръ комнаты. Лицо его было жалко. Онъ опять обвелъ глазами, опять поднялъ кого-то съ полу, и вдругъ съ силой бросилъ книгой въ уголъ.

— Господи! почти вскричалъ опъ: — да что же я ей дамъ, когда ее учили за рѣшето гороху!

Онъ съ ожестотеніемъ отворилъ опять шкапъ и влѣзъ на нижнюю полку. Тамъ покоились дѣтскіе журналы тридцатыхъ годовъ и Ишимова.

У Алексѣя Григорьевича опустились руки. 

Безъ разбору, безъ толку, стали летѣть въ шкапъ романисты, поэты, ученые. Они летѣли долго... Вдругъ Алексѣй Григорьевичъ остановился. Онъ просіялъ.

— Да что же я? сказалъ онъ: — ну, азбукѣ учить! Да душа-то у нея лучше всего этого!

И, вслѣдъ за этою счастливой мыслію, онъ такъ залѣзъ на нижнюю полку, что наружу остались однѣ ноги.

— Батюшка мой, трудовъ-то, трудовъ-то! сказалъ позади его осторожный голосъ.

— Кто тамъ? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Я, сударь. Ѳекла.

Ѳекла стояла тамъ уже съ четверть часа, повертывая по сторонамъ носикомъ и улыбаясь.

— Что нужно?

— Ничего, сударь. Взглянуть на вашу милость захотѣлось.

— Ахъ, ты, моя милая! Ну, держи.

Алексѣй Григорьевичъ вылѣзъ раскраснѣвшійся и веселый. Онъ несъ добычу.

Добычу разложили на столѣ. Съ нея летѣлъ мелкій бумажный соръ — признакъ ветхости и забвенія человѣческаго.

— Ну, что скажешь? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ, подбирая томы и вырванныя страницы. Перелистывая, онъ сталъ читать ихъ на-лету. Ѳекла не двигалась. Наконецъ, баринъ ея такъ углубился въ свое дѣло, что забылъ о ней. Только поднявъ глаза отъ книгъ, онъ увидѣлъ, что она на томъ же мѣстѣ.





====page 334====





— А ты тутъ?

— Тутъ, сударь. И какъ вы трудитесь-то, Господи!... Какъ же мнѣ васъ жаль сударь!

Старуха вздохнула и свела на минорныя ноты.

— Что ты жалишься, моя милая? возразилъ онъ, усмѣхнувшись: — я для своего удовольствія вожусь.

— Нѣтъ; ушь я знаю, сударь. Ужь такой-то вы мнѣ всегда жалкой!... Каждый денёчекъ... Какая утѣха...

Она не кончила и опять вздохнула.

— Совсѣмъ-напрасно; я очень-веселъ.

Алексѣй Григорьевичъ поморщился и уткнулъ носъ въ книгу.

— Тебѣ не нужно ли чего, моя милая? спросилъ онъ наконецъ, все встрѣчая передъ собою ея недвижную фигуру.

— Охъ, батюшка! что ужь объ нашихъ недостаткахъ говорить!

— Да ты бы давно мнѣ сказала! вскричалъ онъ весело: — а то все еще церемонишься...

Онъ весело всталъ и отперъ бюро.

— Бери, моя старуха милая, бери, говорилъ онъ, отсчитывая ей деньги. Не богаты мы теперь — вотъ горе. Скоро на мель сядемъ. Дай Богъ дотянуть мѣсяцъ!

Онъ прошепталъ ей это на ухо съ милой гримаской.

— Ну, да вышлютъ изъ деревни. Бери.

Ѳекла бросилась цаловать его въ плечи.

— Ахъ, сударь! ужь такіе вы добрые, такіе-то добрые!... Хоть бы вы нашу барыню только полюбили!

Ей хотѣлось поцаловать ручки. Алексѣй Григорьевичъ отбивался и отскочилъ.

— Варвару Ивановну полюбили бы, нашу голубушку!

— Да что ты говоришь? Да я ее люблю больше своей души!...

— Горемычная она, сударь, была такая! сказала Ѳекла со вздохомъ, поднимая глаза. — Бывало, барыня разсерчаетъ, да прибьетъ, да на кухню ее...

— Ради Бога, молчи! закричалъ Алексѣй Григорьевичъ, зажимая уши: — я и безъ тебя понимаю... Проклятая твоя барыня!

— Вы на меня-то не серчайте, баринъ.

— Да голубушка, за что я на тебя буду серчать? сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, успокоиваясь и вдругъ повеселѣвъ. — Лучше поди, полюбуйся, какъ мы поживаемъ.

Но Ѳекла съ новымъ поклономъ и улыбкой уже ушла въ дѣвичью.





====page 335====





Алексѣю Григорьевичу стало вдругъ почему-то особенно-весело. Должно-быть, впродолженіе или вслѣдствіе разговора съ Ѳеклой, у него явилась счастливая мысль. Онъ бросилъ учебники и дѣтскія книги опять на нижнюю полку и, вмѣсто нихъ, досталъ Вальтера Скотта. У него былъ русскій переводъ и французскій. Русскаго перевода онъ забралъ цѣлую связку, изъ французскаго захватилъ только одинъ романъ — «Квентинъ-Дорвардъ».

«Она дитя, но страдала много», сказалъ онъ себѣ: «азбукой и сказками ей наскучишь; наконецъ, и не вѣрится, чтобъ ужь до такой степени...»

Съ тяжелой ношей подмышкой, онъ явился въ пріемную. Варвара Ивановна не безплодно провела эти два часа: она глядѣла по окнамъ. 

— Вотъ, дружокъ. Прости, что долго рылся. Садись и начнемъ..

Варвара Ивановна воротилась отъ окна и потрогала книги. Она, должно-быть, сообразила что-то.

— Мнѣ бы хотѣлось читать самой, сказала она нерѣшительно: — у себя въ комнатѣ. Можно, Алексѣй Григорьичъ?

Алексѣй Григорьевичъ упалъ съ небесъ.

— А не вмѣстѣ, Варя?

— Мнѣ бы хотѣлось одной.

Онъ не возражалъ, только ужасно опечалился.

— Что жь одной сидѣть, Варя?

— Такъ...

Алексѣй Григорьевичъ думалъ. Она ждала и краснѣла.

— Иди, мое дитя, сказалъ онъ наконецъ. — Я вѣдь поклялся, что никогда и ни къ чему не стану тебя принуждать. Какъ захочешь сама. Что жь дѣлать! Опять ты не виновата. Старую печаль выгнать мудрено. Ты привыкла къ одиночеству, тебя высылали изъ комнаты... вѣдь я знаю. Молчать, сидѣть въ заперти! Поди, мое сокровище... Богъ милостивъ, когда-нибудь повеселѣешь.

Онъ поцаловалъ ее въ голову.

Варвара Ивановна взяла книгу, какая лежала сверху, и ушла. Алексѣй Григорьевичъ положилъ тутъ же, не глядя, остальныя на этажерку и унесъ своего «Квентинъ-Дорварда». Онъ замялъ кое-какъ свою горесть, тѣмъ болѣе, что у него явился планъ. Не теряя надежды, что когда-нибудь еще сладятся его литературные вечера съ Варей, Алексѣй Григорьевичъ придумывалъ, какъ бы ускорить и облегчить ей литературное пониманіе. Онъ





====page 336====





досталъ Шиллера въ оригиналѣ и все утро имѣлъ терпѣніе, почти вслухъ, читать его порусски. Ему хотѣлось, когда сбудутся вечера, читать Шиллера вслухъ языкомъ удобопонятнымъ для Вари, заранѣе запомнить, гдѣ и какія понадобятся историческія поясненія, какъ потомъ расширитъ кругъ этихъ историческихъ лекцій... Передъ нимъ уже вдали носились образы счастія — успѣхи его Вари. Онъ думалъ потомъ точно также просмотрѣть и Шекспира и Вальтера Скотта, котораго далъ ей… Окриляющая надежда незамѣтно унесла длинное утро.

Супруги сошлись только къ обѣду. Обѣдъ былъ прекрасный, стараніями Степана. Алексѣй Григорьевичъ кушалъ съ аппетитомъ. Степанъ былъ тутъ и получилъ благодарность отъ барина.

— А тебѣ, по вкусу, Варя? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ. — Ты никакъ совсѣмъ зачиталась... такой суровой птицей смотришь. Въ головѣ рыцари, красавчикъ Айвенго? Хорошъ ли соусъ?

— Хорошъ.

— Вѣдь обѣдъ для насъ тайна: Степанъ творитъ, что вздумаетъ. Можетъ, у тебя есть что любимое? Прикажи.

— У Степана прикажете просить, Алексѣй Григорьичъ?

Онъ оглянулся,

— Кому хочешь, прикажи, милка — кому случится. Попроси хоть Степана.

Варвара Ивановна нетерпѣливо взялась за ложку. Алексѣй Григорьевичъ пристально на нее посмотрѣлъ,

— Тебя что-то растревожило, Варя?

— Ничего.

Они продолжали обѣдать.

— Надо бы сходить къ маменькѣ, проговорила Варвара Ивановна послѣ долгаго молчанія.

Алексѣи Григорьевичъ пожалъ ей руку.

— Вотъ и причина, сказалъ онъ.

Онъ не могъ больше ѣсть и потиралъ лобъ въ сильномъ волненіи,

— Надо, что жь дѣлать! Четыре дня не видались. Степанъ, сходи, узнай, дома ли Анна Матвѣвна и можетъ ли насъ принять.

Въ-ожиданіи отвѣта, Варвара Ивановна доѣдала. Алексѣй Григорьевичъ едва дождался, чтобъ она кончила. Онъ всталъ и замѣрилъ пріемную скорыми шагами.





====page 337====





— А вы пойдете къ маменькѣ? спросила Варвара Ивановна.

— Я не пущу тебя одну.

— Госпожа Лѣсовская проситъ не безпокоиться, доложилъ, входя, Степанъ.

— И прекрасно! пробормоталъ Алексѣй Григорьевичъ. — Походимъ, Варя.

— Пожалуй... Но мнѣ спать хочется.

— Право, ты больна, Варя! Это нехорошо.

— Не знаю. Да, право, сонъ клонитъ.

Они опять разстались. Въ домѣ опять затихло, и затихло до поздняго вечера.

— Что за неестественный сонъ у Вари! сказалъ громко Алексѣй Григорьевичъ, который этимъ временемъ и самъ вздремнулъ, и опять сѣлъ за дѣло, и спина заболѣла не разгибаясь за дѣломъ. Отсутствіе Вари, шуршанье часовъ, шуршанье его книги, стали, наконецъ, раздражать его нервы.

Онъ пошелъ въ дѣвичью. Тамъ была оживленная компанія. Старый Ѳедоръ гадалъ на картахъ Ѳеклѣ, поминалъ всю дворню госпожи Лѣсовской и пророчилъ ей страхи несодѣянные.

— Почиваетъ Варя? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Должно-бытъ, сударь, отвѣчала, Ѳекла, вставая.

— Но какъ же такъ долго? Она вѣрно больна. Ради Бога, не скрывай, няня.

— Да, право же, нѣтъ, сударь; ни на что не жалуется.

Онъ былъ совсѣмъ встревоженъ.

— Разбуди ее, няня.

— Да что вы безпокоетесь, Алексѣй Григорьичъ? Человѣкъ она молодой, почитай ребенокъ. Только теперь свою волю взяла, на свободѣ. У маменьки-то, бывало, до заутрени ее поднимутъ, мучатъ...

— Такъ не буди, не буди, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ: — Господь съ ней!

Онъ наципочкахъ прошелъ мимо двери.

Варвара Ивановна сама явилась къ чаю. Къ этой вожделѣнной минутѣ Алексѣй Григорьевичъ собралъ всѣ силы своей любезности, весь запасъ своихъ нѣжныхъ словъ. Онъ вынесь изъ кабинета конфеты, куда ихъ запряталъ и забылъ Степанъ, купилъ еще сластей, а наконецъ, положилъ на столъ и своего «Квентинь-Дорварда».

— Я упрямъ, птичка, и хочу непремѣнно читать тебѣ самъ,





====page 338====





хоть что-нибудь, сказалъ онъ. — Притомъ, это тебѣ практика во французскомъ языкѣ. А вѣдь вы, дамы, такъ за него стоите! кончилъ онъ шутливо.

— Читайте, Алексѣй Григорьичъ; а буду слушать. 

Варвара Ивановна, казалось, охотно приняла его предложеніе. За окномъ дождь лилъ какъ изъ ведра, и врядъ ли мотъ выгнать на улицу собаку, не только госта.

— Тутъ будетъ на сценѣ Лудовикъ-Одиннадцатый, замѣтилъ робко Алексѣй Григорьевичъ, пробуя свою публику.

— Очень-злой король, сказала Варвара Ивановна.

Этого было довольно. Алексѣй Григорьевичъ рванулся впередъ. Никогда ни одинъ юный профессоръ, ни одинъ ораторъ не истощалъ до такой степени своихъ силъ, чтобъ съ перваго разу завладѣть умами слушателей. Монологи Алексѣя Григорьевича были громадны. Безмолвіе кругомъ было мертвое. Но Алексѣй Григорьевичъ не уставалъ. Его благодарная душа помнила добро, а Варвара Ивановна сго совершила, помянувъ о зломъ королѣ. Чтеніе кончилось въ одиннадцать. Конфетъ по ту сторону стола было съѣдено много. Профессоръ, блѣдный отъ торжества, наградилъ себя стаканомъ воды и безчислепнымп поцалуями ручекъ у прекрасной публики.





V.



Слѣдующіе два дня прошли по той же самой программѣ, съ небольшими измѣненіями. Съ утра, Варвара Ивановна читала у себя, Алексѣй Григорьевичъ трудился надъ Шиллеромъ у себя; потомъ обѣдали, и Варвара Ивановна почивала; вечеромъ была лекція. Только лекціи не были оживлены какъ первая, кончались раньше и замѣнялись къ десяти часамъ партіей въ домино. Погода на дворѣ прояснилась; сталъ легкій морозикъ съ великолѣпнымъ солнцемъ. Оно весело пронизывало три окна пріемной, и нисколько не странно, что оно имѣло вліяніе на посѣтителей пріемной. Когда сходились туда молодые супруги, Алексѣй Григорьевичъ улыбался, а Варвара Ивановна оглядывала стѣны, ища эффектовъ свѣта. Въ комнатахъ, лишенныхъ солнца, въ кабинетѣ и спальной, было несовсѣмъ-такъ. Часто Шиллеръ и съ комментаріями отодвигался въ уголъ дивана, а худыя руки труженика зажимали худое лицо до совершеннаго лишенія его





====page 339====





дневныхъ лучей. Въ спальной, между-тѣмъ, было еще хуже. Старая Ѳекла, сидя за запертой диерыо, слышала оттуда плачъ и даже громкія всхлипыванія. Оба дня повторилось тоже. Старуха не выдержала и полюбопытствовала, что такое.

Варвара Ивановна лежала ничкомъ въ подушку. Когда Ѳекла вошла, она вскочила, опрометью бросилась къ зеркалу и начала обмахивать глаза платкомъ.

Старуха покачивала головою.

— Мудреные, какъ передъ Богомъ мудреные! сказала она наконецъ и повернулась къ двери.

— Не твoe дѣло, сердито возразила Варвара Ивановна : — смотри, иезамѣтно?

— Къ сумеркамъ, пожалуй, повидать. Убиваетесь-то вы изъ чего, прости Господи? Вотъ, и тотъ такой же. Пошли бы, да утѣшили.

Она молчала.

— Ему еще немудрено: денегъ, говоритъ, на-малѣ.

— Тебѣ вѣдь далъ?

— Я, матушка, кажется, вамъ все предоставила! сказала старуха вдругъ разсердясь, и хлопнула дверью.

— Какъ же, все! проговорила ей вслѣдъ Варвара Ивановна.

Войдя въ пріемную, она увидала Алексѣя Григорьевича, который стоялъ передъ фортепьяно и постукивалъ пальцами.

— Милка! сказалъ онъ: — отдохнула? А я тутъ что думаю...

Онъ вдругъ оробѣлъ; робость проникла во всѣ ноты его голоса. Чтобъ побѣдить ее, Алексѣй Григорьевичъ приступилъ скорѣе къ цалованыо ручекъ.

— Что ты на фортепьяно не играешь... который день?

— Не хочется.

— Почему жъ не хочется?

— Такъ, лѣнь.

— Милка... скажи правду, сокровище мое, прошепталъ Алексѣй Григорьевичъ: — не я ли виноватъ? помнишь...

Она не отвѣчала.

— Я былъ тогда разстроенъ, мой ангелъ; но вѣдь я не всегда такой... ты видишь. Ты и жизнь мою поняла теперь, и отчего я былъ разстроенъ... Хоть польку мнѣ сыграй.

— Право, лѣнь, Алексѣй Григорьичъ; вы не виноваты, увѣряю васъ.





====page 340====





— Нотъ у тебя нѣтъ? Я куплю. Только скажи, только покажи, какія тебѣ по силамъ.

— Право, въ другой разъ, Алексѣй Григорьевичъ, сказала она, отходя и пощипывая пуговицы своего капота.

Онъ не настаивалъ; а вечерняя, хотя и краткая лекція, но впродолженіе которой, по поводу Франціи XV столѣтія, вспомнили о Парижѣ и распросили о Парижѣ. Эта лекція согнала туманъ, набѣжавшій-было на лицо Алексѣя Григорьевича. Только одинъ вопросъ былъ предложенъ не историческій, и какъ-будто несовсѣмъ кстати.

— Когда вы къ маменькѣ сходите, Алексѣй Григорьичъ? спросила Варвара Ивановна.

— Я? зачѣмъ, милка?

— Такъ.

— Я не хочу; и чѣмъ рѣже, тѣмъ лучше.

Варвара Ивановна потупилась; но это было уже на прощанье.

Третій день всталъ еще великолѣпнѣе прежнихъ — совсѣмъ-безоблачный, теплый, совсѣмъ-неосенній. Это утро рано вызвало на улицахъ движеніе, почти праздничное. Во флигелѣ у Дожидаевыхъ, оно, напротивъ, началось очень-поздно. Алексѣй Григорьевичъ былъ что-то нездоровъ, послалъ за нервными каплями, и, войдя въ пріемную, встрѣтилъ свою Варю безъ всякихъ нѣжныхъ восклицаній, однимъ пожатіемъ руки. Варвара Ивановна не разспрашивала.

Они сидѣли очень-долго, не выговоривъ слова.

— Какой тяжелый день для меня сегодня, Варя! сказалъ наконецъ Алексѣй Григорьевичъ, разбрасывая по подносу крошки хлѣба, котораго не тронулъ. — Итакъ, одна, другая, третья годовщина... О, Боже мой!

Опять воцарилась тишина. Только на улицѣ стучали экипажи и пестрѣли гуляющіе.

— Сегодня ровно годъ, какъ пріѣзжалъ ко мнѣ Евгеній, когда я написалъ ему... Вотъ, объ эту самую нору, въ первомъ часу. И день былъ такой же!

Онъ всталъ, отошелъ къ окну и отвернулся. По движенію его плечъ, головы и платка въ рукѣ, Варвара Ивановна догадалась, что съ нимь. Она шевельнулась на диванѣ. Алексѣй Григорьевичъ повернулъ къ ней голову и началъ быстро отирать глаза.

— Какъ еще хорошо, что я могу плакать! сказалъ онъ, пряча платокъ въ карманъ.





====page 341====





Онъ бросился опять въ кресло и потиралъ руки отъ внутренняго холода.

Раздался слабый звонокъ. Его услыхала одна Варвара Ивановна. Она вздрогнула. Старый Ѳедоръ, немилосердо стуча съ непривычки къ барскимъ комнатамъ, ввалился въ пріемную и сунулъ на столъ какую-то бумажку. Алексѣй Григорьевичъ заглянулъ въ нее и отодвинулъ. Варвара Ивановна заглянула тоже: это было объявленіе о двухъ танцовальныхъ вечерахъ въ дворянскомъ клубѣ.

— Когда это? спросила Варвара Ивановна, потому-что Алексѣй Григорьевичъ уже взялъ бумажку и складывалъ ее, обрывая уголки.

— Сегодня и послѣзавтра, отвѣчалъ онъ машинально.

— Вѣрно много будетъ?

— Не знаю. Какъ мнѣ нездоровится... Что это, Степанъ пропалъ въ аптекѣ!

Раздался еще звонокъ, и за нимъ громкое сниманіе калошъ въ передней.

— Кто тамъ? зачѣмъ пустили? Этотъ дуракъ Ѳедоръ! прошепталъ Алексѣй Григорьевичъ въ сильнѣйшей досадѣ.

Варвара Ивановна вскочила.

— Павлинцевъ!

— Прими; я сейчасъ выйду... дуракъ!

Алексѣй Григорьевичъ прошелъ къ себѣ, хлопнувъ дверью.

— Извините меня, я еще нс въ туалетѣ, сказала Варвара Ивановна, встрѣчая гостя. — Садитесь, прошу васъ. Какъ ваше здоровье?

Варвара Ивановна была пунцовая и оправляла свои бандо, капотъ, рукава, манишку, пуговицы съ быстротою фокусника.

— Мнѣ очень-пріятно... какъ ваше здоровье, monsieur Павлинцевъ?.. Садитесь.

Варвара Ивановна уступала юношѣ свое мѣсто на диванѣ; онъ не сѣлъ — она подвинула, ему кресло.

— Я былъ у васъ какъ-то на дняхъ, сказалъ Павлинцевъ, покойно вытягиваясь и поглядывая на вертѣвшіяся ручки хозяйки: — достучаться не могъ, а на крыльцѣ огромная собака.

— Это мой мужъ... перебила его Варвара Ивановна.

Она закашлялась, засмѣялась и смотрѣла въ упоръ на гостя, сбираясь говорить. У Павлинцева вѣрно зарябило въ глазахъ,





====page 342====





потому-что онъ откинулъ голову въ подушку кресла и поднялъ носъ и взоръ къ обоямъ.

— Вы били много въ свѣтѣ, М-r Павлинцевъ?... Я на своей свадьбѣ слышала, къ Рождеству придутъ военные, спросила Варвара Ивановна, смѣясь.

Павлинцевъ медленно повернулъ свою лежащую голову.

— Не знаю. Я увижу вашего мужа?

— Да... Вы такъ любезны... Alexis сейчасъ выйдетъ.

Воцарилось легкое молчаніе. Гость нетерпѣливо постукивалъ шляпой о колѣно.

— А я сижу дома, начала Варвара Ивановна и тѣмъ кончила.

— У меня есть дѣло до Алексиса, сказалъ Павлинцевъ, вставая.

— Ахъ, сидите, сдѣлайте милость, остановила его Варвара Ивановна и засмѣялась.

Алексѣй Григорьевичъ вошелъ въ эту минуту. Его физіономія, болѣзненная и непривѣтливая, была очень-непривлекательна.

Варвара Ивановна пошла къ нему на встрѣчу.

— Здѣсь monsieur Павлинцевъ... Онъ такъ желаетъ тебя видѣть... Alexis, monsieur Павлинцевъ.

Она очутилась между ними, будто желая ихъ соединить. Гость и хозяинъ раскланялись.

— Я былъ у васъ и меня не приняли, повторилъ Павлинцевъ.

— Извините, не могъ; все боленъ.

— Ну, можетъ-быть, это и предлогъ, замѣтилъ юноша, улыбаясь на молодую чету. — Но мнѣ надо кое о чемъ съ вами переговорить.

— Что угодно? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ гораздо-любезнѣе, потому-что гость оказался но дѣлу. Онъ даже слегка придержалъ его за спину, уводя въ кабинетъ.

— Дѣло въ двухъ словахъ, сказалъ Павлинцевъ: — я для васъ на свое имя занималъ деньги. Теперь тотъ баринъ, что давалъ, проигрался въ клубѣ и проситъ меня возвратить до срока.

У Алексѣя Григорьевича явилось странное чувство: его будто поласкали по душѣ. Юноша вдругъ показался ему милъ. Онъ вспомнилъ, что этотъ юноша деликатно обязалъ его, и теперь былъ въ затрудненіи — значитъ, въ печали.

— Да что же намъ съ нимъ дѣлать? сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, наивно улыбнувшись. — Вѣдь, еслибъ въ срокъ!

Онъ рылся въ бюро; Павлинцевъ ходилъ посвистывая.

— Ему хоть не все, хоть скромную долю.





====page 343====





— О, такъ это мнѣ можно! Ради Бога, только вьі нс безпокойтесь; я нс позже недѣли... только въ деревпю напппіу...

Только, чтобъ васъ не тревожили.

— Не посмѣетъ. Этакой у насъ городъ нищихъ!

— Да, не изъ богатыхъ. А что подѣлывается въ городѣ? Что

Лизавета Борисовна?

— Она? прикажете сказать? Она больше чѣмъ сердита на васъ.

Алексѣй Григорьевичъ молчалъ.

— Вы у нея не были съ самой свадьбы.

— Но вѣдь это такъ недавно...

— Какъ вамъ угодно. Братецъ вашъ дѣлаетъ имъ мерзость на мерзости. Еще третьяго-дня изъ Петербурга получили. Это такъ похоже, что вы заодно... Вѣроятно, губернатора скоро и смѣнятъ... Впрочемъ, что жъ! заключилъ Павлинцевъ, помахивая шляпой предъ совсѣмъ-уничтоженнымъ хозяиномъ: — наши губернскія печали до васъ не касаются. Вы теперь внѣ всякихъ печалей.

Онъ шаркнулъ. Алексѣй Григорьевичъ безмолвно проводилъ его въ пріемную. Варвара Ивановна была тамъ и поскорѣе двинула кресло. Но Павлинцевъ не сѣлъ; онъ кивнулъ ей завитой головой и уѣхалъ.

Мѣсто, назначенное гостю, занялъ мужъ. Онъ былъ до того разстроенъ, что къ нему не было приступу. На дворѣ солнце такъ и свѣтило; экипажи такъ и гремѣли: въ пріемной флигеля отъ этого грома тихо звенѣли двѣ стеклянныя вазочки на этажеркѣ и умолкали. По потолку шуршали ожившія мухи. Отъ двойныхъ рамъ дѣлалось душно. Варварѣ Ивановнѣ хотѣлось заплакать.

— Живучъ этотъ человѣкъ, и Богъ его терпитъ! вдругъ сказалъ Алексѣй Григорьевичъ и ударилъ кулакомъ по столу.

Онъ всталъ, тяжело вздохнувъ, и пошелъ въ кабинетъ. Варвара Ивановна проводила его глазами. Вдругъ она встала тоже, рѣшаясь.

— Алексѣй Григорьичъ...

— Что тебѣ, моя душа?

Его глаза были полны слезъ.

— Позвольте погулять... Время отличное...

— Поди себѣ, моя душа, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, подумавъ. — Возьми Степана: онъ проводитъ.





====page 344====





Дверь кабинета затворилась. Варвара Ивановна побѣжала къ себѣ, мигомъ схватила свой гранатный салонъ и бѣлую шляпку съ буффмуслиновыми розанами.

— Скорѣе, Ѳекла, скорѣе вели Степану одѣваться! кричала она.

Приказаніе было такъ неожиданно, что Ѳекла бросилась со всѣхъ ногъ.

— Готовъ, сказала она, возвращаясь черезъ минуту.

Варвара Ивановна вышла на крыльцо. Съ отвычки отъ движенія и воздуха она зашаталась и почти въ одуреніи сдѣлала нѣсколько шаговъ по троттуару. За нею замелькала тѣнь Степана. Варвара Ивановна вдругъ остановилась и обратила къ нему лицо, нѣсколько-грозное.

— Ступай домой, сказала она: — мнѣ тебя ненужно.

Оставшись одна и совладѣвъ съ дыханіемъ, Варвара Ивановна пошла очень-скоро. Она повернула на большую улицу. Солнце было уже на закатѣ; гуляющихъ было уже немного, экипажи разъѣзжались... Эта пустота опечалила Варвару Ивановну, какъ вдругъ она увидала далеко впереди себя, что-то занимательное.

«Кто бы это такая нарядная?» подумала она: «ахъ, и Павлинцевъ!...»

Варвара Ивановна почти бѣгомъ пустилась въ догонку.

Это точно шелъ Павлинцевъ. Онъ гулялъ съ молодой дамой, чрезвычайно-красивой, еслибъ ее не портила излишняя полнота. На ней была великолѣпная горностаевая шубка — большая рѣдкость въ то время въ провинціальныхъ модахъ. Лакей молодой дамы, весь въ бобрахъ, шелъ величественно поодаль. Павлинцевъ казался очень-любезенъ; дама смѣялась.

Варвара Ивановна успѣла, наконецъ, поравняться съ лакеемъ, и такъ-какъ гуляющіе шли медіенно, она прировняла къ нимъ свою походку. Тротуаръ былъ широкъ — можно было разойдтись и уйдти впередъ, но она все шла за нарядной нарой, точно будто съ нею гуляла. Ее не замѣчали. Наконецъ, разсказывая что-то, дама стала обертываться.

— Посмотрите, сказала она: — насъ преслѣдуетъ эта фигура.

Павлинцевъ оглянулся. Варвара Ивановна послала ему любезный поклонъ. Юноша еще нс успѣлъ узнать, какъ она была уже рядомъ.

Молодая дама вытаращила на нее большіе каріе глаза. 

— Дожидаева? прошептала она, прикрываясь муфтой и вся порозовѣвъ отъ смѣха: — и бѣгаетъ за вами, Павлинцевъ?





====page 345====





— Не понимаю; должно-быть...

Ему самому стало очень-смѣшно, и онъ обратился къ Варварѣ Ивановнѣ.

— Какъ вы авантажны, сударыня! Алексисъ отпустилъ васъ погулять? Какъ же онъ не съ вами?

— Я одна... такъ веселѣе. Онъ боленъ... Вотъ, я васъ ныньче другой разъ вижу.

— Очень, очень-пріятно.

Молодая дама совсѣмъ закрылась муфтой; только и видно было, что кончикъ ея тонкой, насмѣшливой брови.

— Еще! шепнула она.

— Довольно... Это ужь такое незнаніе приличій...

— Невинность! проговорила дама. — Да, ну же...

— Съ кѣмъ вы гуляете? спросила Варвара Ивановна, и несовладѣвъ съ голосомъ, такъ громко, что Павлинцевъ поморщился.

— Я провожаю М-me Теплову, сказалъ онъ громко.

— Кто она такая?

Ей не отвѣчали.

— Скажите ей, шепнула дама, опуская муфту и ожидая, что будетъ.

— Софья Петровна Теплова, бывшая Порогова, жена откупщика, пояснилъ тихо Павлинцевъ.

Варвара Ивановна не выразила никакого удивленія. Видно было, что она слышитъ это имя въ первый разъ. Молодая дама заглянула на нее съ любопытствомъ. Замѣтивъ ея вниманіе, Варвара Ивановна покраснѣла отъ радости и промолвила.

— Очень-пріятно познакомиться.

— И мнѣ тоже очень-пріятно, отвѣчала та, удерживая хохотъ.

— Сегодня балъ въ собраніи, заговорила Варвара Ивановна, вытягивая голову изъ-за фигуры Павлинцева, чтобъ удобнѣе видѣть новую знакомую.

— Да. Какъ поживаетъ Алексѣй Григорьпчъ?

— Развѣ вы его знаете?

— Знаю.

— Милости просимъ ко мнѣ... вы мнѣ сдѣлаете честь, сказала Варвара Ивановна развязно, какъ хозяйка.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Сегодня балъ въ собраніи, повторила она: — вы ѣдете?

— Нѣтъ, не ѣду.





====page 346====





— А вы поѣдете? спросилъ Павлинцевъ.

— Не знаю; онъ говоритъ, боленъ... Такъ жаль!

— Поѣзжайте. Я, можетъ-быть, съ вами кадриль протанцую.

Она разорвала перчатку.

— Алексѣй Григорьевичъ такой человѣкъ... какъ бы это сладить?.. хоть бы на слѣдующій балъ... И то, я думаю, не поѣдемъ.

— Какой жестокій мужъ! Конечно, какъ всѣ влюбленные... замѣтила молодая дама, вслушиваясь въ ея отрывистые вздохи. — Но нельзя ли горю помочь?

— Какъ помочь? вскричала Варвара Ивановна.

— Хотите, я васъ повезу въ среду?

— Ахъ, не-уже-ли?

— Завтра я буду у васъ.

— Ахъ, какъ это пріятно!

— Завтра я буду у васъ, a midi, и мы условимся.

Варвара Ивановна была внѣ себя отъ радости.

— Покуда до свиданія, сказала молодая дама, кивнувъ ей шляпкой. — М-r Павлинцевъ!

Они пошли такъ скоро, что въ секунду Варвара Ивановна осталась одна на тротуарѣ. Она видѣла только, какъ ея новая пріятельница нагибалась къ муфтѣ, а тотъ махалъ рукой въ изящной перчаткѣ.

На дворѣ смеркло, когда она, едва переводя духъ, взошла на свое крыльцо. Тишина, запахъ уксуса и кашель въ кабинетѣ внушили ей прекрасную мысль. Она прошла прямо къ себѣ. Ее ждалъ приборъ. Ѳекла внесла свѣчку.

— Эка вы загулялись, матушка! сказала она сумрачно. — Кушать одни извольте: баринъ не будетъ.

— Развѣ сердитъ?

— Тосковалъ тутъ все, безпокоился: и гдѣ вы, и что вы.

Не приказалъ вамъ говорить, чтобъ вы не огорчались.

Ей подали обѣдъ. Онъ былъ очень-кстати послѣ долгой прогулки и волненій.

— Что жь онъ дѣлалъ безъ меня? спросила Варвара Ивановна, кушая. — Къ маменькѣ не ходилъ?

— Нѣтъ. По комнатамъ тутъ ходилъ. Сюда зашелъ. Книжки ваши посмотрѣлъ. Я тутъ убирала.

— Варвара Ивановна почему-то отложила вилку раньше окончанія жареной куропатки.

Она отослала Ѳеклу, задула огонь и свернулась на кровати.





====page 347====





Но покой быль недологъ. Свѣча раза два еще зажигалась, отворился гардеробъ. Бѣлое подвѣнечное и голубое гласе были осмотрѣны: оба были залиты шампанскимъ. Во второй разъ свѣчка была зажжена, чтобъ яснѣе убѣдиться въ томъ, чему еще не хотѣлось вѣрить. Варвара Ивановна заплакала.

Къ восьми часамъ кашель изъ кабинета перенесся въ пріемную. Алексѣй Григорьевичъ вышелъ туда и легъ на диванѣ.

Варвара Ивановна нашла, что, наконецъ, надо выдти.

— Милая! сказалъ мужъ, слабо протягивая ей руку.

Она сѣла у изголовья.

— Нагулялась? Только зачѣмъ было отсылать Степана, моя душа? Ты молоденькая, и одна... Конечно, ты побезпокоилась, что, вотъ, я боленъ, и онъ понадобится... Я понимаю твое вниманіе, но впередъ не дѣлай. Ну, что видѣла? началъ онъ опять, потому-что она не отвѣчала.

Варвара Ивановна оторопѣла; но за углами подушки, на которой лежалъ, Алексѣй Григорьевичъ не могъ ничего замѣтить.

— Я никого не видала... тамъ были разные гуляющіе... Что мы будемъ дѣлать вечеромъ, Алексѣй Григорьичь?

— Не знаю, моя душка. Я совсѣмъ разбитъ. Да еще...

Онъ остановился.

— Меня поскребла по сердцу одна вещь... ты не разсердишься?

— За что? спросила Варвара Ивановна покраснѣвъ и закусивъ пальцы.

— Когда ты перестанешь меня бояться?... Или чѣмъ я виноватъ, что ты меня боишься?

— Когда же? проговорила она.

— Это ясно, прервалъ ее Алексѣи Григорьевичъ, закидывая руку за подушку и ища ея руки. — Три дня я выбиваюсь изъ силъ, чтобъ читать тебѣ; три дня ты выбиваешься изъ силъ, чтобъ показать, что слушаешь охотно. А, по совѣсти, тебѣ вовсе итого не хочется.

— Увѣряю васъ, Алексѣй Григорьичъ...

— Опять! вскричалъ онъ съ отчаяніемъ: — да что за страхъ напалъ на тебя, мое сокровище? Да скажи правду! вѣдь ты меня любишь, чего жь тутъ трусить, когда и доказательство на-лицо?

Она обернулась въ испугѣ.

— Доказательство на-лицо. Ты взяла къ себѣ «Айвенго», чтобъ читать одной. Я зашелъ безъ тебя въ твою комнату. На пере





====page 348====





плетѣ книжки перепуганы цифры томовъ. Ясно, что читать второй прежде перваго — безсмысліе: ясно, что ты ихъ не открывала. Ты дѣлала видъ, что читаешь, изъ того, что я тебя принуждаю, изъ страха. Все же я виноватъ, продолжалъ Алексѣй Григорьевичъ послѣ небольшаго молчанія, потому-что ему не возражали. — Я торопливъ и не такъ взялся за дѣло. Слишкомъ-рано. Я тебя люблю — не знаю какъ, и также увѣренъ и въ тебѣ; но я, какъ старшій, не разсчиталъ твоихъ ребяческихъ силъ. Я тебѣ разсказалъ мою жизнь — дай Богъ и взрослому вынести это впечатлѣніе! Точно также я сталъ торопиться сдѣлать изъ тебя товарища себѣ по занятіямъ — и опять не во-время! Ради Бога, мои ангелъ, не подумай, чтобъ я хоть секунду сомнѣвался въ твоемъ умѣ, въ твоемъ желаніи учиться! Но вѣдь ты только-что изъ тюрьмы! Тебѣ, просто, нуженъ отдыхъ, совершеннѣйшій отдыхъ. Вотъ чего я не понялъ!

Варвара Ивановна поняла, что теперь ужь никакъ невозможно и помянуть о собраніи. Къ-тому жь, былъ и десятый часъ, да и платье все въ пятнахъ... Она сжала руки.

Алексѣй Григорьевичъ оглянулся на нее въ эту минуту и, захвативъ ея рукавъ, крѣпко прижалъ къ губамъ.

— Ты, ангелъ, Варя! сказалъ онъ: — что ты не скажешь мнѣ, что я тебя оскорбляю, каждымъ словомъ оскорбляю!.. что не изъ страха ты меня обманывала, а изъ такой деликатности, какой я не оцѣнилъ... Ты хотѣла меня утѣшить? Вѣдь такъ? О, мой ангелъ! вотъ ты даже молчишь: такъ скромна! Скажи...

— Не знаю, Алексѣй Григорьичъ, прошептала она.

Алексѣй Григорьевичъ замеръ, цалуя ея руки.

Кончинъ, онъ всталь, почти бодрый, даже разстегнулъ свое теплое пальто и поправилъ полосы.

— Не всякому дается такая хорошая доля, сказалъ онъ. — Вѣришь ли, я почти здоровъ?

Но часы били половину десятаго.

Варвара Ивановна встала тоже и бродила по окнамъ. У подъѣзда сосѣдняго дома подали карету. Скоро въ нее влетѣло что-то бѣлое, пышное, едва-прикрытое шубой. Варварѣ Ивановнѣ вспомнилось ея гласе и потомъ горностая ея новой знакомой. Она сморщила брови.

— Что ты смотришь по окнамъ, птичка? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ, гуляя тоже, но въ другомъ углу.

— Вотъ, въ собранье ѣдутъ... вырядились!





====page 349====





— Вырядились? О, ты мое дѣльное созданіе!

Алексѣй Григорьевичъ въ восхищеніи протянулъ ей руки.

— Варя! Да въ твоемъ умѣ положено такое вѣрное пониманіе всего, какое ты сама не сознаешь! Другой учись хоть сто лѣтъ, ничѣмъ его не добудетъ! Ну, какъ же мнѣ не радоваться!

На радостяхъ онъ спросилъ чаю.

— Но, вѣдь, въ собранье можно ѣздить, сказала Варвара Ивановна, замѣтивъ, что чѣмъ-то себѣ повредила.

— Отчего же и не ѣздить? возразилъ Алексѣй Григорьевичъ, которому стало радостно до смѣха. — Посмотри, какими ныньче гусями выступать будутъ!

Ему припомнились каррикатурные господа и дамы, видѣнные имъ въ юности на балахъ. Онъ живописалъ ихъ своей Варѣ и вообще, въ томъ же тонѣ и духѣ, и другія подобныя удовольствія. На него нашелъ такой стихъ... Варвара Ивановна слушала — хорошо что не долго: Алексѣй Григорьевичъ, закашлявшись, первый пожелалъ отдохновенія.





VI.



Варвара Ивановна проснулась чѣмъ-свѣтъ, но встала очень-поздно и очень-встревоженная. Она вышла къ утреннему чаю нечёсанная и въ совсѣмъ-измятомъ капотѣ. Ея особенная озабоченность и неприборъ поразили влюбленнаго мужа. У Алексѣя Григорьевича, какъ у лихорадочнаго, были свои здоровые дни; этотъ долженъ былъ пройти безъ пароксизма — но вышло иначе. Онъ разспрашивалъ, вздыхалъ и ничего не добился. Варвара Ивановна молчала. Алексѣй Григорьевичъ бралъ ручки; Варвара Ивановна сводила тему на погоду... Было ясно, что есть что-то; но что?...

Такъ прошелъ цѣлый добрый часъ.

— Объяснись, Варя. Это невыносимо! вскричалъ, наконецъ,

Алексѣй Григорьевичъ, отирая влажный лобъ.

У него уже дрожали губы; еще мгновеніе, и должны были политься слезы.

— Варя!

— Ничего; право, ничего...

Онъ бросался къ ней, отъ нея и на кресло.

— Ну, да что жь, наконецъ? кто обидѣлъ, что случилось, что надобно? что надобно, скажи, сдѣлай милость!





====page 350====





У Варвары Ивановны покраснѣли глаза.

— Вотъ-вотъ, вскричалъ онъ, въ совершенномъ отчаяніи: — у тебя и лицо въ пятна избило, ты ни на что не похожа… Взгляни!

Она обернулась къ зеркалу и хотѣла уйдти.

— Куда? Да ради Бога... Ты что-то хочешь сказать и не можешь. Я два часа гляжу... развѣ я не вижу? Да что я тебѣ сдѣлалъ? Чего ты боишься, Варя?...

— Я пойду одѣнусь, сказала она и вышла.

Алексѣй Григорьевичъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ. Прошло ужь полчаса, какъ исчезла милая тѣнь, а онъ стоялъ. Онъ покликалъ въ замокъ — тѣнь не отвѣчала. Алексей Григорьевичъ пошелъ къ себѣ.

Онъ упалъ на диванъ. Хотя нервная акитація была ужасна, но лекарства онъ не принялъ.

— Что съ нею? что съ нею? повторялъ Алексѣй Григорьевичъ.

Мысль его стала на эту точку и не хотѣла сойдти. Она наконецъ такъ сдавила ему виски, что онъ забылся.

Онъ не помнилъ, сколько длился этотъ полусонъ. Еслибъ это былъ не Алексѣй Григорьевичъ, дремота разрѣшилась бы крѣпкимъ сномъ. Но Алексѣй Григорьевичъ гналъ дремоту нетерпѣливымъ жестомъ, и вдругъ вскочилъ.

Въ пріемной слышался какой-то шелестъ — мѣрный, осторожный; онъ приблизился къ дверямъ кабинета и затихъ. Потомъ опять послышался, но дальше, у стѣнъ, около мебели.

— Варя! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, отворяя — двери, и онѣмѣлъ.

Казалось, нѣмѣть было не отъ чего, развѣ отъ восхищенія. Варвара Ивановна одѣлась — и только. На ней было ея голубое гласѣ, темновишневаго цвѣта мантилья, и, какъ доказательство, что туалетъ не для выѣзда, на головѣ Варвары Ивановны былъ чепецъ. Его розовые копчики такъ и колыхались.

— Варя! повторилъ Алексѣй Григорьевичъ.

У него съ просонокъ запестрѣло въ глазахъ.

— Развѣ ныньче большой праздникъ?... Это мнѣ сюрпризъ, крошка... Но все вмѣстѣ... Но что съ тобою, Варя?

На Варварѣ Ивановнѣ не было, какъ говорится, лица. Она не знала, куда взглянуть. Часы пробили половину перваго. Гдѣ-то, далеко, гремѣла карета, потомъ ближе. Варвара Ивановна растерялась совсѣмъ; у нея побѣлѣли губы.





====page 351====





Алексѣй Григорьевичъ всплеснулъ руками.

— Варя, ты меня уморишь!

— Если гости пріѣдутъ, можно принять? проговорила она, все дрожа.

Онъ не разобралъ ея.

— Гости пріѣхали... повторила она, задыхаясь.

Пара великолѣпныхъ коней, дружно стуча копытами, стала у подъѣзда.

— Тебѣ дурно! отказать! закричалъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Принимать! принимать! закричала Варвара Ивановна громко, нс помня себя.

Степанъ побѣжалъ.

— Эта дама хотѣла у меня быть сегодня...

— Кто?

— Эта дама...

Но въ лакейской ужъ зашумѣли, и лакей въ бобрахъ распахнулъ ее настежь, прежде чѣмъ Степанъ, успѣлъ доложить.

— Госпожа Теплова.

Алексѣй Григорьевичъ зашатался. Бархатъ, кружева, прелестная розовая шляпка кланялись ему, говорили что-то... У него потемнѣло въ глазахъ... Варвара Ивановна пожимала ручки: на диванѣ уступалось мѣсто.

— Какимъ образомъ? хотѣлъ спросить Алексѣй Григорьевичъ, и поскорѣе сѣлъ.

Молодая дама оглянула эти два лица — одно мертвое, другое пунцовое. Съ ней не было спасительной муфты, и только платокъ, тоньше паутины, поднялся къ ея насмѣшливымъ губкамъ.

— Мы вчера гуляли и познакомились съ Варварой Ивановной, сказала она, въ видѣ объясненія, хорошо догадавшись по виду супруговъ, что для одного тутъ былъ сюрпризъ.

Варвару Ивановну схватилъ кашель.

— Ваша жена такъ любезно меня пригласила, продолжала гостья, обращаясь отъ голубаго гласе къ теплому пальто, на которомъ моталась оторванная пуговица. Эта пуговица только сейчасъ пострадала.

Алексѣй Григорьевичъ моргнулъ и не отвѣчалъ.

— А съ вами мы уже встрѣчались, Алексѣй Грнгорьичъ.

— Alexis такъ любптъ всѣхъ своихъ знакомыхъ... произнесла Варвара Ивановна, находя, наконецъ, даръ слова.

— О, въ его доброй памяти сомнѣваться нельзя!





====page 352====





— Alexis, послушай: madame такъ пріятно говоритъ...

Гостья отвернулась въ желтымъ обоямъ.

— Такъ какъ же собранье? спросила она: — мы поѣдемъ?

— Не знаю, прошептала Варвара Ивановна, у которой отъ ея синяго бархата пошли въ глазахъ кружки.

— Вы раздумали? О, какъ дурно! Вчера же мы совсѣмъ сговорились — такъ бы вмѣстѣ... Я заѣхала бы за вами въ каретѣ...

Алексѣй Григорьичъ, да побраните же вашу жену. Что это за капризы, что за вѣтренность!

Алексѣй Григорьевичъ слушалъ... Онъ все слышалъ.

— И такъ?... спросила гостья.

— Не знаю... туалетъ...

— Если не готовъ, то поспѣетъ.

Она глядѣла, какъ Алексѣй Григорьевичъ ломалъ пальцы.

— Вы хвораете, Алексѣй Григорьичъ?

— Alexis разстроенъ... Мы не поѣдемъ... Вотъ... платье… Вы, позволите, Alexis? Какъ вамъ будетъ угодно...

— Но мужъ позволяетъ! Молчаніе — знакъ согласія. Рѣшено. Предупреждаю только: собраніе будетъ пустое: еще мало съѣхалось. Но вотъ, въ ноябрѣ... Я дамъ bal paré... два бала; милости просимъ. Это на прощанье; зиму я думаю съ мужемъ провести уже въ столицѣ — въ Петербургѣ. Мы тамъ домъ покупаемъ. Я долго ссорилась съ мужемъ; ему хотѣлось въ Садовой, для выгодъ, но я настояла, чтобъ купить въ Сергіевской. Больше bon genre. 

— Я думаю... замѣтила Варвара Ивановна.

— А покуда, я довольствуюсь здѣшними удовольствіями. Такъ рѣшено?

Она протянула ручку.

— До свиданія. Надѣюсь, мы будемъ друзьями.

Гостья встала; супруги поднялись въ безмолвіи. Впрочемъ, совсѣмъ поднялась и проводила ее одна Варвара Ивановна.

Алексѣй Григорьевичъ лежалъ въ креслахъ. Степанъ изъ лакейской увидалъ его слабый жестъ. Онъ кинулся въ кабинетъ и примчалъ стклянку.

Когда Варвара Ивановна воротилась, ему терли виски.

— Что такое? хотѣла она спросить; но Алексѣи Григорьевичъ пришелъ въ себя.

Уйдти было невозможно.

— Варя... откуда она? откуда?... проговорилъ онъ, обводя





====page 353====





глазами: — какъ ты смѣла?... Кто васъ свелъ? Да знаешь ли ты, кто она... кто эта женщина?

Онъ былъ до того страшенъ, что Варвара Ивановна заплакала.

— Варя!

— Ай, что вы, Алексѣй Григорьичъ!

Онъ бухнулся ей въ ноги.

— Варя, я злодѣй! Я тебѣ не говорилъ, я долженъ сказать… я скажу...

— Да полноте, Господи Боже мой!

— Нѣть, не скажу, не скажу; ты не поймешь... Прости меня, я злодѣй... Да ужь ничего и нѣтъ, клянусь тебѣ... Но здѣсь, она, рядомъ съ тобой...

Онъ уцѣпился за ея платье.

— Алексѣй Григорьичъ!... Степанъ, да помоги же! закричала Варвара Ивановна.

Степанъ отцѣпилъ его и кое-какъ за плечи увелъ въ кабинетъ.

Варвара Ивановна ушла къ себѣ, сорвала чепецъ, мантилью, платье. Все это полетѣло на Ѳеклу. Старуха одурѣла.

— На балъ ѣдете, матушка? спросила она.

— Какой балъ! Поди, вонъ, подай мнѣ блузу... Боже мой!

Богъ-знаетъ сколько времени каждый бѣдствовалъ у себя по угламъ Флигеля. Солнце смѣнилось сумерками, сумерки ночью; часы били много.

Во все время только и послышалось, что два замѣчанія:

— Господа не приняли пищи, сказалъ старческій мужской голосъ.

— И, мудреные! возразилъ женскій.

Наконецъ, что-то ожило. Въ пріемной скрипнула дверь.

— Варя! крикнулъ Алексѣй Григорьевичъ.

Она вошла.

На столѣ уныло горѣла одна свѣчка и ту Алексѣй Григорьевичъ отодвинулъ подальше отъ себя. Онъ хорошо сдѣлалъ.

— Ты мнѣ скажи, началъ онъ очень-твердо: — зачѣмъ ты мнѣ вчера солгала?

У нея задрожали руки.

— Зачѣмъ ты лжешь? Кто мнѣ вчера сказалъ: я ни кого не видала? Я чѣмъ это заслужилъ?

Она молчала.

— Еще Алексисомъ величаетъ, при этой...





====page 354====





Алексѣй Григорьевичъ захохоталъ.

— Ахъ, какая пытка!... Ну, лгать, должно-быть, можно. Я лучшаго не стою... И все изъ страха, все илъ какого-то страха, Боже мой!

Онъ заметался по комнатѣ. Варвара Ивановна плакала.

— А гдѣ жь ты видѣла, чтобъ съ улицы тащили къ себѣ, знакомиться? Смыслъ-то гдѣ же?

— Она сама... проговорила тихонько Варвара Ивановна.

Онъ не разслышалъ и продолжалъ метаться.

— Сама назвалась... повторила Варвара Ивановна погромче.

Алексѣй Григорьевичъ удержался за кресло.

— Что?

— Пристала... Я одна-себѣ шла...

— Что?

— И на балъ съ собою стала звать; а отговаривалась...

— Да что жь ты не убьешь меня на мѣстѣ? вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, опять падая ей въ ноги.

Онъ цаловалъ ея ботинки, ея платье. Варвара Ивановна тихонько перекрестилась самымъ крошечнымъ крестикомъ, какъ школьникъ, которому благополучно сошло сь рукъ. Она даже сама, раза два, крѣпко поцаловала мужа въ голову.

Алексѣй Григорьевичъ всталъ сіяющій, прощеный: въ немъ кипѣло одно негодованіе.

— Этакая безсовѣстность! этакая безсовѣстность! говорить онъ, кидаясь въ кресло и зажимая лобъ: — и еще хохочетъ! Денегъ много, да. И въ моемъ домѣ?... Ворваться въ мой домъ, «дай, посмотрю!...» И безнаказанно! А, злодѣйка! знаетъ мой характеръ!

Онъ весь дрожалъ и вдругъ приподнялся.

— Голубку мою, ангела моего опутать!...

Варвара Ивановна сидѣла напротивъ. Алексѣй Григорьевичъ бросился и захватилъ ее вмѣстѣ съ креслами.

— Тебя отнять! шепталъ онъ, какъ-будто ее уже уносили.

Степанъ, бывшій за дверью, премудро внесъ стаканъ воды. Алексѣй Григорьевичъ машинально взялъ его съ подноса и выпилъ.

Волненіе было укрощено. Но у Алексѣя Григорьевича еще вырывались слова, какъ остатки бури.

— Дальше, дальше отъ этихъ низостей... Я запру мое сокровище, я спрячу... Ахъ, Варя, какъ я тебя измучилъ… измучилъ!





====page 355====





Онъ ударился въ слезы.

— Да лягте вы, Алексѣй Григорьичъ, сказалъ Степанъ, взявъ его за руки и силясь опять увести въ кабинетъ. Варвара Ивановна помогала. Онъ упирался.

— Все же я счастливецъ! вскричалъ онъ, расточивъ еще десятокъ поцалуевъ.

Но это было уже у двери. Варвара Ивановна осталась за ней и крѣпко ее захлопнула.

Она пришла къ себѣ голодная до полусмерти. Такъ-какъ въ этотъ день не обѣдали, да и чаю не пили, то ужинъ вышель изумительный.





VII.



Алексѣй Григорьевичъ самъ почувствовалъ утромъ, что должно принимать пищу. Онъ почувствовалъ это раньше обыкновеннаго милаго tete à tete въ пріемной. Къ-тому же, онъ всталъ съ какой-то хорошей мыслью. Она возбудила еще аппетитъ, и Алексѣй Григорьевичъ тихонько заглянулъ въ лакейскую.

— Степанъ, нельзя ли чайку?

— Я пью, сударь. Неугодно ли моего?

— Давай.

Когда Степанъ вошелъ, онъ былъ радостно удивленъ улыбкой, которая блуждала на лицѣ его барина. Баринъ былъ и задумчивъ.

— Постой, сказалъ онъ, когда тотъ хотѣлъ выйдти. — Какая славная погода стоитъ!

— Да, сударь.

— И тепло?

— Тепло-съ.

Алексѣй Григорьевичъ замолчалъ и помѣшивалъ ложечкой.

— Въ деревнѣ должно быть отлично? замѣтилъ онъ.

— Ничего-съ. Вонъ, на базарѣ мужики не жалуются. Озими безподобны; и ѣзда ничего: хорошую осень Господь послалъ.

— И гулять, должно-быть, не дурно.

— Въ деревняхъ-то? Ну, что жь? можетъ и гуляютъ.

— Воздухъ какой!

— Такъ-съ, воздухъ. Голо только все, ни травки, ни листика.

— Да! За то воздухъ...

Оба замолчали. Алексѣй Григорьевичъ налилъ себѣ еще стаканъ.





====page 356====





— Что-то у насъ въ Вихрахъ подѣлывается? сказалъ онъ весело взглянувъ на своего служптеія.

— Слава Богу, ничего не слыхать. Оно и то правда, сударь, Пантелей у насъ золотой человѣка. — изъ прикащиковъ прикащикъ.

— Добрый малый, произнесъ Алексѣй Григорьевичъ съ чувствомъ.

— Съ деньгами вотъ только позамѣшкался.

— Да, я почти безъ гроша.

— Что дѣлать, баринъ! не въ срокъ и требовать нельзя.

— Да Богъ съ ними; мы и безъ нихъ проживемъ, сказалъ весело Алексѣй Григорьевичъ.

— Угодно, я для васъ найду, сударь, займу?

— Сдѣлай милость.

Онъ опять задумался. Зная хорошо его привычки, Степанъ стоялъ и ждалъ.

— А что, Степанъ, спросилъ Алексѣй Григорьевичъ, поднявъ на него глаза: — еслибъ мы въ Вихры съѣздили?

— Такъ что жь, сударь?

— Какъ ты думаешь?

— Отчего жь не съѣздить? На то ваша барская воля.

— Нѣтъ, какъ ты думаешь?

Степанъ, казалось, нисколько не былъ удивленъ выдумкой барина.

— Да съ Богомъ, сударь. Вы, почитай, тамъ лѣтъ пять не были, а вамъ, что городъ, что село, все-равно. И деревня-то наша — благодать.

— Право?

Алексѣй Григорьевичъ взглянулъ очень-весело.

— Мнѣ хочется, Степанъ.

— Да съ Богомъ. На долго ль?

— Мнѣ бы хотѣлось совсѣмъ.

— И съ Варварой Ивановной?

— Еще бы!... Но я боялся: мнѣ тебя жаль. Ты, можетъ-быть, къ городу привыкъ, знакомство... кое-какое веселье...

Степанъ, напротивъ, былъ обрадованъ.

— Мнѣ, сударь, по правдѣ, давно желательно въ Вихры, сказалъ онъ. — Тамъ, вѣдь, у меня и мать, и сестры съ зятьями. Я, почитай, самъ съ того лѣта, какъ вы ѣздили...

— Не-ужь-то?

— Приномните-съ.





====page 357====





Алексѣй Григорьевичъ просіялъ.

— Такъ прекрасно! Меня только и смущало, что вотъ ты… Хочется скорѣе, Степанъ. Да и надобно, очень-надобно.

Онъ свелъ брови.

— Этотъ проклятый городъ... Надо ее спасать... Ну, а какъ ты думаешь насчетъ дома въ Вихрахъ?

— У Пантелея все въ порядкѣ, сударь.

— Но домъ не топленъ?

— Извѣстное дѣло.

— Впрочемъ, какіе же еще морозы! замѣтилъ Алексѣй Григорьевичъ. — Думаю, что мы укатимъ, дружокъ, укатимъ!

Онъ всталъ, потирая руки.

Степанъ принималъ чай, когда въ дверяхъ показался носикъ Ѳеклы. Она смотрѣла угрюмо.

— Что скажешь, старуха?

— Барыня васъ зоветъ, Алексѣй Григорьичъ.

— Меня? Варя? Здорова она? Что она?

— Ничего: плачетъ сидитъ.

— Плачетъ!

Алексѣй Григорьевичъ ринулся со всѣхъ ногъ. Варвара Ивановна точно была въ слезахъ. Печаль застала ее среди всего неприбора утренняго туалета и слѣдовъ вчерашняго погрома. Ужинъ былъ еще тутъ и умыванье, и голубое гласе, перепутанное съ розовымъ чепцомъ, и уже совсѣмъ подъ креслами опочилъ «Айвенго», и даже его вырванные листочки разсыпались.

— Ангелъ мой! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ, влетая.

Варвара Ивановна отирала глаза…

— Пойдемте къ маменькѣ, сказала она.

— Зачѣмъ?

— Старая барыня гнѣвается, пояснила Ѳекла, стоя въ отдаленіи отъ печальной сцены. — Я сегодня туда ходила. Приказала сказать: «вы глазъ не кажете, непочтительны».

— Да, вѣдь, она сама насъ не пустила тогда? вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Ругается... сказала спокойно Ѳекла.

— Да, вѣдь, она сама... повторилъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Да, ну, ругается — вотъ и все.

— Пойдемъ, Варя; дѣлать нечего!

Онъ сердито застегнулъ пальто и велѣлъ подать женѣ шубу.





====page 358====





Чрезъ полтора часа мирной тишины во флигелѣ, супруги воротились. Случилось, вѣрно, что-то особенное, потому-что Алексѣй Григорьевичъ, входя, такъ хлопнулъ дверью, что задрожали рамы. Онъ быстро шелъ къ себѣ. Степанъ убиралъ комнату…

— Завтра на зарѣ мы уѣзжаемъ. Найди денегъ. Чтобъ былъ нанятъ тарантасъ и лошади.

Алексѣй Григорьевичъ выпилъ залпомъ двойной пріемъ лавро-вишневыхъ капель.

— Проклятая! Да она ее уморить! Да тутъ быть нельзя! Покуда рядомъ, покуда за стѣной эта женщина, она въ себя не придетъ! Никогда не придетъ, что ни дѣлай... Это ядъ, это я не знаю что... Она зачахнетъ... На край свѣта увезу... Тутъ быть нельзя!

Алексѣй Григорьевичъ въ бѣшенствѣ метался по пріемной.

— Вчера одна, ныньче другая!... Кто въ омутъ тянетъ, кто въ гробъ вколачиваетъ! Да развѣ тутъ есть средство ожить… младенцу ожить! Господи, да не ужь-то я попущу? Чтобъ чѣмъ-свѣть были лошади! повторилъ онъ Степану, который ждалъ и слушалъ.

Рѣшеніе эго было сообщено Варварѣ Ивановнѣ, едва она вступила на свое крыльцо. Она стояла у себя, не снимая шубы, ни большаго платка съ головы. Ѳекла подошла и унесла съ барыни и то и другое. Она успѣла и прибрать ихъ и подмести всю комнату, гуляя со щеткой кругомъ барыня — та нс трогалась.

Ѳеклѣ наконецъ стало досадно.

— Или на васъ столбнякъ напалъ, Варвара Ивановна, прости Господи мое согрѣшеніе! спросила она, выгребая вчерашнія крошки изъ-подъ самыхъ ботинокъ барыни.

Алексѣй Григорьевичъ вошелъ въ эту минуту. Онъ жалостно всплеснулъ руками.

— Голубка моя, жизнь моя! И на этого ангела!... И безъ пощады... Боже мой!

Посыпались поцалуи, объятія. Алексѣй Григорьевичъ отечески усадилъ свою Варю въ кресло, гладилъ ея волосы, отиралъ платкомъ ея слезы, грѣлъ дыханіемъ ея руки.

— Душа моя, успокойся... Еслибъ я только зналъ, что ты это скажешь, я бы ни за что не пошелъ... Зачѣмъ ты меня не предупредила! Зачѣмъ ты говорила?

— Да что жь я сдѣлала? сказала Варвара Ивановна: — я только о деньгахъ заикнулась.





====page 359====





— Зачѣмъ?

— Я только сказала: маменька, пожалуйте немножко...

— Зачѣмъ? Какъ у тебя достало духу?

Варвара Ивановна отвернулась.

— У васъ ихъ нѣтъ, прошептала она, сморщивъ брови.

Алексѣй Григорьевичъ вскочилъ.

— Такъ это для меня?

Онъ ударился затылкомъ о гардеробный шкапъ; потомъ вдругъ благоговѣйно перекрестился и тихо сталъ на колѣни.

— Варя, это такая любовь, такая любовь!... Но это твоя первая и послѣдняя жертва. Умирая, я ее помяну. Знай же, умирая, передъ Богомъ скажу, что не было счастливѣе меня!

Варвара Ивановна опять заплакала.

— Эхъ, какъ разстроілась-то! замѣтила Ѳекла.

Она стояла, прижавшись въ уголку, со щеткой и шелковымь платьемъ барыни, и посматривала оттуда очень-лукаво.

Алексѣй Григорьевичъ понялъ, что сильное изліяніе чувствъ можетъ быть также вредно для наболѣвшей души, какъ и визитъ къ маменькѣ. Онъ всталъ и, помѣстившись около своей Вари, тихонько принялся ее баюкать.

— Полно, мой ребенокъ, полно, не плачь, не тоскуй. Увезу тебя, не дамь въ обиду... Что это, насъ всѣ обижаютъ! Спрячу тебя отъ злыхъ людей... Не плачь — они до насъ не доберутся! Завтра съ зорькой, еще солнышко не проглянетъ, убѣжимъ… Варя моя прекрасная!

Варвара Ивановна встала.

— Куда ты?

— Воды напиться.

Алексѣй Григорьевичъ хотѣлъ-было за ней, но вошелъ Степанъ.

— Деньги принесъ, сударь. Какъ же насчетъ дома и всего?

— Да, пойдемъ, потолкуемъ.

Онъ всталъ бодрый и похлопывая въ ладони.

— Я полагаю оставить тебя покуда здѣсь. Степанъ, сказаль онъ, когда они пришли въ кабинетъ. — Всего съ собой не заберешь — подводы нужны. Мы не хотимъ тутъ быть лишней минуты, поѣдемъ налегкѣ. Да въ Вихрахъ найдется все необходимое на первое время. Ты здѣсь распорядишься, я вышлю деньги. Сколько до Вихровъ? сто-семьдесятъ-пять, кажется?... Тутъ есть извощики — знаешь, берутся перевозить клади?

— Знаю, сударь.





====page 360====





— Съ ними можно доставить мебель и прочее до нашего уѣзднаго города. А туда вкинемъ спои подводы. Главное дѣло, когда, будешь сбираться самъ, сдай флигель старой барынѣ. Но, пожалуйста, въ порядкѣ... Никакъ въ кухнѣ окно разбито? Все осмотри. Ей заплачено впередъ — придираться она не смѣетъ. А завтра пойдешь, скажешь ей, что, вотъ, мы уѣхали. Но лишь бы непремѣнно, чѣмъ-свѣть, были лошади, ради Бога!

Они еще долго толковали; Алексѣй Григорьевичъ былъ очень-веселъ. Онъ даже насвистывалъ что-то, убирая свои книги.

Въ пріемной показалась Варвара Ивановна. Она бродила давно.

— Птичка, сбирайся же, закричалъ ей мужъ: — все улажено!

Онъ выбѣжалъ, пощекоталъ ее за ухомъ и побѣжалъ дальше, къ Степану, которому забилъ что-то сказать.

— Ѳеклѣ вели, чтобъ укладывалась, кричалъ онъ : — ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ!

По флигелю пошелъ переполохъ. Рѣшеніе было такъ очевидно, такъ непреложпо, что нельзя было терять дорогаго времени. Варвара Ивановна заперлась у себя на цѣлое утро. Разъ десять, впродолженіе утра, Алексѣй Григорьевичъ спрашивалъ у замка.

— Убираешься?

— Убираюсь, отвѣчали ему.

Пробило четыре.

— Охъ, пора бы и пообѣдать! Да выходи, пташка! полно возиться!

Дверь отперли наконецъ. Алексѣй Григорьевичъ вывелъ свою птичку, гладя ее по головкѣ. Варвара Ивановна была уже не заплаканная, но и не обѣщала улыбнуться.

— Какъ ты грустна, дружокъ! Да полно! стряхни эту гадкую грусть! Вѣдь прошло, все прошло. Ты взгляни, какой я веселый, утѣшалъ ее Алексѣй Григорьевичъ.

Она отвернулась къ окну.

— Ты что смотришь? Не бойся: погода прелесть, самая попутная. А славно ѣхать въ деревню, Варя!

— Хорошо, Алексѣй Григорьичъ.

— Что жъ ты это такъ грустно говоришь?

Варвара Ивановна нс отвѣчала.

— Что жь, голубчикъ?

— Маменьку жаль, проговорила она.





====page 361====





— Этакое созданіе! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, пожавъ ей руку. — Ну, Богъ не зналъ, кого наградилъ... Взыщетъ oнъ съ ея души!

Алексѣй Григорьевичъ широко вздохнулъ, будто хотѣлъ сбросить съ себя тяжесть.

— Жалѣй себя, Варя, продолжалъ онъ: — я противъ такого чувства спорить не смѣю. Но подальше будетъ лучше, увѣряю тебя: здоровѣе. Еслибъ даже ты не ѣхала охотно, я бы тебя насильно увезъ. Тутъ быть нельзя. Ты какъ ни добра, а понимаешь. Въ самомъ воздухѣ здѣсь для тебя стоитъ какой-то страхъ. Нѣтъ, пора, пора отсюда!

Его кликнули.

— Что же... Мы и визитовъ... Вы и визитовъ прощальныхъ не сдѣлаете, Алексѣй Григорьичъ, спросила она вслѣдъ.

— Кому визиты, милка?

— Не знаю... всѣмъ...

— Незачѣмъ. Ты ни съ кѣмъ еще не познакомилась, а мнѣ и подавно...

— А Лизаветѣ Борисовнѣ?

Алексѣй Григорьевичъ грустно махнулъ рукой

— Я ей не смѣю глазъ показать... Но ты мнѣ напомнила — надо къ Эдуарду Карлычу, къ Павлинцеву, да за моими бумагами въ канцелярію... Еще поспѣю ли! Подождите съ обѣдомь. Какая тоска!

Онъ ворчалъ, надѣвая шубу.

Обѣдали ужасно-поздно. Вовратясь, Алексѣй Григорьевичъ привезъ новость, что губернатора положительно смѣняютъ. Еслибъ не тьма хлопотъ, еслибъ не прелестные Вихры впереди, Алексѣй Григорьевичъ навѣрное бы слегъ съ печали. Но было некогда. Едва еще оставалось время увязать ящики, мѣшки, подумать, не забыто ли что нужное. Пробило уже восемь.

— Дружокъ, лягь, засни — птицамъ спать пора, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, появляясь въ дѣвичьей.

Варвара Ивановна была тамъ. Она смотрѣла, какъ легло ея подвѣнечное платье въ ея приданый сундукъ — красный, окованный жестью.

Ѳекла молчала.

— Сундукь-то пустой; класть нечего, барыня.

— Э, въ деревнѣ и того не износишь! замѣнилъ весело Алексѣй Григорьевичъ.





====page 362====





— Прощайте! сказала Варвара Ивановна, вдругъ захлопнувъ двери.

— Прощай, мой ангелъ! Степанъ, ради Бога, чтобъ ямщики не опоздали.

— Божились, что не опоздаютъ.

— Пора и мнѣ отдохнуть! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ.

Онъ едва передвигалъ ноги. Но, проходя въ потемкахъ по пріемной, онъ еще остановился, оглянулся на всѣ углы и тихо закрылъ лицо. Точно въ этихъ стѣнахъ, гдѣ онъ жилъ съ своей Варей, для него было уже что-то святое...





VIII.



Еще и утро не занималось, а побѣгъ изъ флигеля былъ уже совершенъ. Четверомѣстный тарантасъ съѣхалъ со двора. Въ полумракѣ ночи, кони, экипажъ и все въ немъ и на немъ сидящее и лежащее слилось въ одну грозную форму какого-то фантастическаго животнаго. Тяжелое, неповоротливое двинулось оно будить сонное царство. Глухо отдавался булыжникъ переулковъ подъ его сердитыми стопами; на мелкой мостовой большой улицы шелъ онъ кротче. Тамъ былъ дворянскій клубъ; тамъ жили великіе міра сего. Но окна ихъ дворцовъ тускло мерцали однимъ блескомъ своихъ дорогихъ стеколъ; другіе и совсѣмъ были заперты ставнями. Все спало. Никто не выглянулъ, никто не испугался. Только два хлѣбника, пробудясь, затопили печи, да скрипнула калитка, пропуская старуху. Ударили къ заутрени. Въ пустомъ воздухѣ едва быль слышенъ унылый благовѣстъ. День былъ будничный; солнце обѣщало встать будничнымъ. Безконечная даль, закутанная мглою, уже начинала показываться изъ-за пустырей и огородовъ, которыми заканчивалась черта города. Еще мелькнуло, какъ отрадное и послѣднее явленіе на границѣ пустыни, бѣлая застава со вновь-выстроенномъ шлагбаумомъ. Эти великолѣпные обелиски всегда и особенно нравились старому Ѳедору. И теперь, пріютившись на кончикѣ облучка около возницы, онъ посмотрѣлъ на оба. Затѣмъ, онъ понурилъ голову, какъ человѣкъ, который знаетъ, что послѣ этого ни на что уже смотрѣть невозможно.

Въ глубинѣ тарантаса шло смятеніе. Тамъ, казалось, было не трое заключенныхъ, но втрое больше. Хотя никто изъ сидѣв





====page 363====





шихъ не былъ близорукъ, но никто не могъ разобрать другъ друга.

— Ѳекла, да гдѣ ты? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ, когда мягкая почва большой дороги замѣнила трескотню булыжника.

Онъ протянулъ руку; передъ нимъ была гора чего-то, возвышавшагося до кузова.

— Тутъ, батюшка; не извольте безпокоиться, отвѣчалъ голосъ.

— Да это что жь такое?

— Извѣстно, батюшка, добро.

Алексѣй Григорьевичъ ощупалъ мѣшки, мѣшечки... изъ одного его кольнули спицы; еще мѣшочки, кажется, съ крупою; заячій мѣхъ, клоки ваты изъ чего-то дыряваго, три магазинныя картонки, ящикъ большой и малый, связки бубликовъ. Изъ нихъ одинъ покатился ему въ ноги.

Пошевельнувъ ногою, которую что-то держало въ тискахъ, Алексѣй Григорьевичъ понялъ, что тамъ рогожные ку.тьки. Другая нога его, совсѣмъ лишенная движенія, упиралась въ желѣзныя скобки.

— Можно ли такъ нагромоздить? Это ужасъ! проговорилъ Алексѣй Григорьевичъ. — Варя, что ты?

Ему удалось повернуть голову. Сверху изъ-за ремней надъ нимъ болталось что-то и било его по фуражкѣ.

— Варя, тебѣ дурно сидѣть?

Темный салопъ и маковка капора, уткнутые въ уголъ не шевелились и не отвѣчали.

Алексѣй Григорьевичъ съ страшнымъ усиліемъ повернулъ спину.

— Дитя мое!

— Спать хочу, послышалось жалобно изъ-подъ капора.

— И, батюшка, да спите вы! уёму на васъ нѣтъ! Ну, кто объ эту пору разговариваетъ! сказала сердито Ѳекла.

Алексѣй Григорьевичъ, должно-быть, понялъ дѣльность замѣчанія. Потокъ его нѣжныхъ рѣчей остановился.

— Какъ прикажешь спать? спросилъ онъ; — вы что тутъ нагромоздили! Что тамъ, подо мною, что за мною? Вы мнѣ ноги защемили — прислониться нельзя.

— Подъ вами перинка, а тамъ подушки, а внизу ларецъ съ чаемъ-сахаромъ, да кулечекъ съ съѣстнымъ, да половикъ мы захватили...

— Зачѣмъ половикъ? И развѣ нельзя было въ порядкѣ уложить!





====page 364====





— Да на то была ваша барская воля. Поскорѣе, да поскорѣе. Какъ съ пожара бѣжали.

Алексѣй Григорьевичъ промолчалъ.

— Лишняго набрали, оттого и тѣсно, сказалъ онъ, кое-какъ освобождая свои несчастныя ноги.

Ѳекла уже храпѣла.

На первой станціи онъ думалъ кое-какъ облегчить судьбу свою. Но станція пришла, а въ тарантасѣ все спало. Алексѣй Григорьевичъ покорился еще на два часа мученію. Онъ былъ обрадованъ уже и тѣмъ, что лошадей тотчасъ дали. Трактъ былъ большой; ямщики обѣщали, что нигдѣ не будетъ задержки.

Онъ одинъ видѣлъ восходъ солнца. Въ узенькой багряной полоскѣ, на минуту показался свѣтлый лучъ, но онъ тотчасъ исчезъ въ непроницаемой сѣрой пеленѣ, которая покрывала все небо. Слабый свѣтъ озарилъ и хаосъ въ тарантасѣ. Надъ головой Алексѣя Григорьевича были — связка калачей, теплые чулки, теплыя варишки и пара новыхъ кожаныхъ башмаковъ чудовищнаго размѣра. Эти-то подошвы и били его но маковкѣ. Предусмотрительная старуха недаромъ наканунѣ разъ десять бѣгала въ ряды и лавочки. Она была вся погружена въ свое добро, но держала въ объятіяхъ и картонки со шляпами барыни, старой и новой. Алексѣй Григорьевичъ подумалъ, что напрасно его птичка беретъ эту лишнюю дрянь.

Онъ посмотрѣлъ и въ сторону птички. Ея не было видно. Тронувъ салопъ, Алексѣй Григорьевичъ удостовѣрился, что она не улетѣла.

Дорога пошла хуже; кочки затолкали подъ колеса; они стали вилять съ боку на бокъ; ямщикъ сильнѣе покрикивалъ; башмаки Ѳеклы закачались, какъ на качеляхъ.

Но усталость взяла, наконецъ, свое. Алексѣй Григорьевичъ уперся лбомъ въ картонку, подложилъ рукавъ шубы и заснулъ.

Когда онъ открылъ глаза, тарантасъ уже стоялъ распряженный. У края дороги торчали три кривыя избы и четвертая поздоровѣе, крытая новой, какъ золото, соломой.

— Барскія-выселки, что ли? спросилъ Алексѣй Григорьевичъ у ямщика. — Что жь, лошадей? Эй, Ѳедоръ!... Его не добудишься.

Алексѣй Григорьевичъ вышелъ самъ.

Въ критическую минуту вылѣзанья изъ пуховиковъ онъ не успѣлъ замѣтить, что дѣлалось съ его сокровищемъ.





====page 365====





Лошадей впрягали; Алексѣй Григорьевичъ обходилъ тарантасъ; сзади его было увязано веревками что-то громадное. Онъ шелъ побраниться съ Ѳеклой и попросить, чтобъ устроили, хотя немного-посноснѣе, его горькую долю. Но изъ экипажа выглянуло лицо Варвары Ивановны. Она была вся расплаканная; Ѳекла предлагала ей бубликъ.

— Варя! вскричалъ съ ужасомъ Алексѣй Григорьевичъ.

Она заплакала сильнѣе.

Онъ онѣмѣлъ; но ямщикъ просилъ садиться.

— Варя, что съ тобою? повторялъ Алексѣй Григорьевичъ, влѣзая.

Тутъ было уже не до комфорта. Бублики Ѳеклы покатились на дорогу.

— Зубы болятъ, отвѣчала Варвара Ивановна и уткнулась въ уголъ.

— Ты простудилась!

Тщетно разъ двадцать раздался этотъ вопросъ. Ѳекла, наконецъ, сжалилась:

— Да говорятъ же вамъ, баринъ, зубы. Она сейчасъ жаловалась. Вчера, какъ отъ маменьки шла, расплакавшись, такъ, говоритъ, почувствовала.

Алексѣй Григорьевичъ метался. Онъ глядѣлъ на тарантасъ, на мѣшки и картонки, ощупывалъ карманы.

— И лекарства нѣтъ! Да хоть платочекъ достань, подвяжи ей щечку... Варя!

Она молчала.

— Ото Богъ знаетъ что!... мученье! Варя! Лучше воротиться... Ворочай! закричалъ Алексѣй Григорьевичъ.

Съ козелъ никто не слышалъ.

— Воротиться что ли? Я ужь и не знаю, право!

— Э, прости Господи! куда еще! проворчала Ѳекла: — теперь во флигелѣ ужь барыня бунтуетъ... Накутерьмили нелегкую!...

— Эдуарда Карловича бы спросить, Варя!

— Ищи его на дорогѣ!

— Ну, въ гостинницу, хотѣлъ было сказать Алексѣй Григорьевичъ. Но онъ вообразилъ весь ужасъ возвращенія въ проклятый городъ, толки въ городѣ, и не сказалъ.

— Ѳекла, нѣтъ ли какой симпатіи?

Но Ѳекла уже клевала носомъ.

Никто не отвѣчалъ на его призывы. Дорога пошла скверная — 





====page 366====





колеи въ аршииь; колеса начинали шлепать въ жилкой грязи. Видно было, что здѣсь прошли обильные дожди. Экипажъ сильно накренялся; кругомъ лежала необозримая пустыня: ни деревеньки, ни господскаго дома, гдѣ бы можно были найдти спасительное лекарство.

Мучительное время не хотѣло трогаться съ мѣста. Вѣтеръ вылъ, и завылъ сильнѣе. Онъ набралъ съ горизонта массу облаковъ и обѣщалъ выжать ее до капли.

Варвара Ивановна всхлипывала.

— Да это не зубы! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ.

Ему отвѣтилъ одинъ вой вѣтра.

— Ради Бога, вотъ здѣсь отдохнемъ; выпьешь чаю, обогрѣешься! сказалъ Алексѣй Григорьевичъ еще чрезъ полчаса, завидѣвъ вдали что-то.

Онъ пожиралъ пространство глазами; отъ нетерпѣнія, отъ сердечной пытки онъ не могъ сидѣть и уже высунулъ обѣ свои ноги изъ тарантаса.

— Варя, да какой зубокъ болитъ? Не умѣешь ли ты хоть заговорить. Ѳекла? Господи Боже мой! Покажи, душка моя, какой болитъ?

Варвара Ивановна благоразумно не исполнила моленій. Они въ это время проѣзжали мѣстечко, гдѣ недавно проходилъ гуртъ.

Наконецъ, лошади стали.

— Выйди, милка; изба, кажется, хорошая: найдемъ самоваръ, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, припадая къ салону.

— Не выйду, Алексѣй Григорьичъ, отвѣчали оттуда.

Путь продолжался. Новая тройка, худая, такъ-что выступали ребра, не подавала большихъ надеждъ. За то ямщикъ пришелся особенно по сердцу Ѳедору. Онъ былъ старый и говорилъ безъ умолку. Ѳедоръ очнулся отъ сна и тотчасъ заключилъ съ нимъ дружбу. Эта дружба и разсказы о старой барынѣ, съ подобающей бранью, грѣли Ѳедора. У его друга была такая же злая барыня — обоимъ было пріятно. Притомъ, грѣться было необходимо: вѣтеръ пронизывалъ до костей. Скоро крупныя капли дождя какъ горохъ застучали по тарантасу.

— Помоги задернуть фартуки! Эй, Ѳедоръ! простоналъ несчастный Алексѣй Григорьевичъ.

Поднялась возня. Сморщенныя кожи съ оборванными ремнями опустились по бокамъ экипажа. Тамъ стало почти темно. Въ два круглыя стеклышка, разбитыя и дребезжащія, только и было





====page 367====





видно, что безконечная даль, сѣрая, мутная, залитая дождевыми потоками. Дождь ударялъ въ стеклышки, и мелкія брызги отлетали въ печальное лицо Алексѣя Григорьевича. Онъ глядѣлъ въ даль; съ нимъ никто не хотѣлъ говорить. Варвара Ивановна не шевелилась; Ѳекла жевала бубликъ — да что же она могла и сказать?

На козлахъ было веселѣе. Оттуда виднѣлась большая дорога съ кривыми ветелками. Оттуда виднѣлось необозримое море грязи, которое предстояло переплывать.

— Ну, прокисай! ласково сказалъ ямщикъ, шевельнувъ вояжами.

Онъ былъ убаюканъ сладкой рѣчью, и кони давно топтались на одномъ мѣстѣ.

— Природа споспѣшествуетъ, замѣтилъ Ѳедоръ, открывая тавлинку, изъ которой вѣтеръ взялъ оттуда свое, остальное залилъ дождикъ.

— Да трогай же! закричалъ изъ тарантаса отчаянный голосъ.

Наконецъ явился и вожделѣнный пріютъ. Были уже сумерки.

— Выйди, Варя, сказалъ очень-твердо Алексѣй Григорьевичъ.

На этотъ разъ она повиновалась. Они молча вошли въ избу.

— Есть самоваръ?

— Есть, батюшка, отвѣчала работница.

— Скорѣе!

Ѳекла пынесла погребецъ и калачи.

Варвару Ивановну зашатало. Глаза ея опухли отъ слезъ. Она стояла среди избы не понимая, что съ нею.

Алексѣй Григорьевичъ глядѣлъ на жену. Отъ нестерпимаго положенія цѣлаго дня онъ самъ едва держался на ногахъ.

— Ну, что твои зубы? спросилъ онъ.

— Болятъ, отвѣчала она неохотно. 

— Ты грустна, мой ангелъ?

— И не думаю.

— Закутайся потеплѣе; вотъ мой шарфѣ — завяжи голову.

— Не надо.

Оставалось хлопотать о самоварѣ. Чай былъ выпитъ въ совершенномъ безмолвіи, но съ видимой радостью, Алексѣй Григорьевичъ пилъ тоже, но душа его отсутствовала. Онъ тяжело вздохнулъ и наконецъ рѣшился спросить:

— Ты, кажется, на меня сердита, Варя?

— И не думаю. Какъ я смѣю...

— Господи, что ты говоришь! Да не я ли говорилъ тебѣ.





====page 368====





умолилъ, чтобъ ты считала себя равной! Ты недовольна... что я сдѣлалъ?

Лошади были готовы. Алексѣй Григорьевичъ не поглядѣлъ бы на это обстоятельство: онъ бы еще доказалъ своей Варѣ ея первенство; но Варвара Ивановна уже надѣла капоръ и вышла на крыльцо.

Объясняться въ тарантасѣ было невозможно. Тамъ, для большаго удобства, Ѳекла взгромоздила между бариномъ и его сокровищемъ порядочную стѣнку изъ своей заячьей шубки и двухъ подушекъ, поставленныхъ ребромъ.

— Что это? сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, садясь и не обрѣтая мѣста.

— Барыня приляжетъ, возразила Ѳекла.

Алексѣй Григорьевичъ замолчалъ. Въ терзаніяхъ души онъ забылъ терзанія физическія..

Но скоро онѣ стали ощутительны и для него. Дорога пошла адская. Все заохало, заворочалось, всѣ горести сердца были забыты. Даже Варвара Ивановна сняла съ себя обѣтъ молчанія.

— Господи! зги божіей не видно! вскричала она: — ну, что мы тамъ не остались ночевать? Теперь когда еще станція!

Алексѣй Григорьевичъ заплакалъ.

Сошла глубокая ночь. Она привела съ собою неисчислимыя бѣдствія. Дождь лилъ ручьями; онъ пробился сверху, съ боковъ тарантаса; тамъ было ужасно... Раза два несчастные путники завязли. Раза два, стоя по колѣно въ грязи, выносилъ Алексѣй Григорьевичъ драгоцѣнную, плачущую ношу. Было мгновеніе, въ которое чуть-было всѣ не полетѣли въ канаву. Здѣсь погибла картонка съ новой шляпой, здѣсь многое погибло изъ развязавшихся мѣшковъ Ѳеклы.

Еле-живые кони, колесница и всадники добрались до ночлега. Самъ Алексѣй Григорьевичъ, какъ ни желалъ еще допросить своего ангела, повалился на лавку и заснулъ мертвымъ сномъ.

Слѣдующій день не быль отраднѣе. Небо не сжалилось. Варвара Ивановна не сжалилась. Экипажъ плелся. Алексѣй Григорьевичъ сходилъ съ ума, считая версты, и такъ до сумерекъ — опять до сумерекъ — двѣнадцать часовъ пытки! Это было выше силъ человѣческихъ. Вдругъ кони стали.

— На этотъ проселокъ, что ли, выѣзжать? спросилъ Ѳедоръ, приподнимая фартукъ и высовывая голову, съ которой текло.

Алексѣй Григорьевичъ ожилъ: это былъ проселокъ на Вихры.





====page====





— Ступай, ступай! закричалъ онъ.

Спасеніе было близко, укромный домъ былъ близокъ; отдыхъ, тепло, радость, счастье — все было близко. Алексѣй Григорьевичъ не выдержалъ.

— Варя, Варя, прости, мои ангелъ! вскричалъ онъ. — Всего пять верстъ... Слава-Богу, скоро дома! Варя!

— Что такое? проговорила она.

— Вихры, голубчикъ!

— Гдѣ, какіе?..

Она съ просонка взглянула въ окошечко. Тамъ были потемки и хлесталъ дождикъ.

— Моя деревня, жизнь моя!

— Ужъ пріѣхали! закричала Варвара Ивановна и зарыдала.

Къ-счастъю, проселокъ былъ порядочный; иначе могла бы случиться бѣда. Алексѣй Григорьевичъ чуть не вывалился. Въ ужасѣ, не разбирая ни Ѳеклы, ни пожитковъ, онь вскочилъ и припалъ къ салону Варвары Ивановны. Онъ Богомъ заклиналъ сказать, что съ нею. Ѳекла держала его за воротникъ; Варвара Ивановна рыдала громче.

Они не видѣли, какъ замелькала околица, какъ на сторонѣ показалось гумно, какъ взъѣхали они на мостикъ черезъ рѣчонку, которая бурлила на радостяхъ, что подбавилось воды; они ничего не видѣли. Дымный запахъ отъ теплыхъ хатъ полился въ воздухѣ; въ хатахъ засвѣтились огоньки и отразились въ бездонныхъ лужахъ; собаки, громадныя отъ поднятой шерсти и налипшей грязи, яростно и радостно залаяли со всѣхъ сторонъ, крутились у самаго тарантаса: — владѣльцы Вихровъ ничего не слышали, ничего не видѣли. Наконецъ, затемнѣла опушка тощенькаго садика, выступилъ на темномъ фонѣ бѣловатый профиль дома, его перистиль изъ деревянныхъ колоннъ, надтреснутыхъ и разсѣвшихся какъ дупло... Это былъ барскій домъ. У дома засуетились подданные, самъ прикащикь. Вопли въ тарантасѣ раздались громче.

Кони стали; возница сошелъ — путь былъ конченъ.

— Огня, огня! кричали изъ тарантаса.

— Алексѣй Григорьичъ, батюшка, это вы!

Прикащикъ бросился туда. Сальный огарокъ, вынесенный чьей-то рукой, затрещалъ на дождѣ и погасъ.

— Помогите! кричалъ Алексѣй Григорьевичъ.

Ѳекла и Ѳедоръ уже вышли. Поднялось еще нѣсколько рукъ и





====page 370====





съ ними вмѣстѣ Алексѣй Григорьевичъ вывелъ Варвару Ивановну.

Въ сѣняхъ здоровая баба, жена прикащика, кое-какъ опять зажгла свѣчку. Прикащикъ суетился.

— И съ молодой барыней! честь имѣю поздравить, батюшка, съ благополучнымъ вступленіемъ въ законный бракъ... Позвольте ручку, Варвара Ивановна!

— Огня! да проводите! стоналъ Алексѣй Григорьевичъ.

Прикащикъ оторопѣлъ.

— Къ намъ въ горенку пожалуйте, на-лѣво, Алексѣй Григорьичъ; тамъ теплѣе. Не ожидали дорогихъ гостей!... Покои не топлены... къ намъ въ горенку...

— Не пойду я! вскричала рыдая Варвара Ивановна.

Она вырвалась и побѣжала но темной залѣ, сырой, холодной, пустой. За ней гналась Ѳекла, за Ѳеклой работница со свѣчкой.

— Варя, сжалься надо мною! кричалъ Алексѣй Григорьевичъ внѣ себя, спотыкаясь за ними всѣми о покоробленныя половицы.

Варвара Ивановна бросилась дальше.

— Варя!

— Да полно вамъ! закричала Ѳекла: — подите; у нея отъ зубковъ истерика; пройдетъ!

Она захлопнула за нимъ двери. Алексѣй Григорьевичъ прислонился головою къ этимъ шаткимъ дверямъ. За ними билась и рыдала Варвара Ивановна.

— Уймитесь, ради Господа, уймитесь! говорила Ѳекла. — Владыко мой! что намъ дѣлать?

— Въ тюрьму свезли! кричала Варвара Ивановна: — Господи, на что я на свѣтъ родилась? Господи, ни свѣта, ни радости! День-деньской онъ одинъ, да его слезы, да пищанье! На что мнѣ его пищанье, на что мнѣ его жизнь и что онъ тамъ дѣлалъ! Господи, ни смѣха, ни веселья... Я умру: это мой гробъ, Ѳекла, я умру!...

— Матушка, уймитесь! голубушка. Варвара Ивановна, уймитесь!

— Что мнѣ униматъся! вскричала Варвара Ивановна твердо и безъ рыданій. — Мало я терпѣла! Мало онъ меня мучилъ! Учить меня вздумалъ, какъ дѣвчонку безграмотную — весело! Холопу своему Стёпкѣ подъ команду отдалъ, смотри изъ-подъ его рукъ — хорошо? Развѣ я хозяйка, развѣ я барыня? Развѣ передъ маменькой за меня заступились? Вотъ я нищая буду, маменька ничего не даетъ, развѣ онъ съ ней отругался да выпросилъ мое





====page 371====





приданое? Развѣ онъ меня показалъ добрымъ людямъ? Господи! добрые люди пляшутъ, танцуютъ, тамъ собраніе...

Она зарыдала.

— Матушка, да что жь вы ему не сказали?.. Да вы ему скажите... онъ васъ любитъ, матушка!

— Видѣть его не могу, закричала Варвара Ивановна въ истерикахъ: — противный, рѣзанное горло!

Алексѣй Григорьевичъ схватился за волосы и выбѣжалъ.





IX.



Въ одно прелестное утро, въ первыхъ числахъ мая 1854 года, по площади уѣзднаго города Перевицка, В—ской Губерніи, бродилъ проѣзжій. Онъ бродилъ давно, и наконецъ вынулъ свои часы. Казалось, онъ не былъ знакомъ съ обычаями уѣздныхъ городовъ, или забылъ ихъ; иначе, но мертвой тишинѣ кругомъ онъ могъ бы приблизительно догадаться, который былъ часъ. Было два часа пополудни — время послѣобѣденнаго отдохновенія всего Перевицка. И точно, городъ отдыхалъ на-славу. На площади не было ни души, ни даже собаки. Солнышко гуляло надъ этимъ благодатнымъ пріютомъ смертныхъ, изъ которыхъ многіе обѣщали проснуться развѣ къ его Закату. На золотые, вешніе лучи радовались только воробьи да мухи. Чтобъ избавиться отъ нашествія этихъ послѣднихъ, а съ ними и вторженія солнца, половина ставень въ городѣ была заперта.

Проѣзжій обошелъ площадь. Эта была не главная, не та, на которой обыкновенно возвышаются зданія присутственныхъ мѣстъ, и гдѣ живетъ городничій и голова, и гдѣ пестрѣетъ вывѣска бакалейной лавки. Это былъ скорѣе пустырь, обстроенный довольно-тѣсно крошечными домиками; изъ нихъ нѣкоторые были просто избы, крытыя соломой. Тутъ жили люди не высшаго уѣзднаго полета; сюда, вѣроятно, никогда не заглядывало ничто въ родѣ экипажей; впрочемъ, и во всемъ Перевицкѣ имѣлись только дрожки. Пути сообщенія въ городѣ, особенно въ этой части города, были предоставлены на устройство самой природѣ, и свято сохранялись въ своей первобытной простотѣ. Среди площади стояла церковь, каменная, старинная, о пяти главахъ ананасной грани; около нея лѣпились двѣ-три грязныя, лавчонки, скорѣе навѣсы — единственный признакъ промышленой дѣя





====page 372====





тельности сосѣдняго населенія. Проѣзжій обошелъ церковь. Красноватая, облупившаяся штукатурка ея стѣнъ и рѣзные карнизы очень-пріятно отдѣлялись въ голубомъ воздухѣ. Стаи веселыхъ стрижей вылетали изъ-подъ отливовъ крыши и съ новымъ крикомъ бросались туда, унося какую-нибудь добычу съ пыльнаго пустыря кругомъ. Между лавчонками и церковью проѣзжій наткнулся, наконецъ, на что-то живое. Онъ, казалось, обрадовался. Въ холодкѣ спали три торговки. Но онѣ спали такъ крѣпко, что проѣзжій не рѣшился ихъ окликнуть. Онъ, видимо, искалъ чего-то или кого-то, и не находилъ проводника.

Невозможно предположить, чтобъ во всемъ Перевицкѣ не отыскалась объ эту нору хоть одна неспящая душа. Онѣ и были, конечно. Юныя дѣвицы городка, сидѣвшія за своими кружевными коклюшками или за хозяйственными починками, конечно, не спали. Въ Перевицкѣ жилъ вообще народъ любопытный. Незнакомому путнику появленіе его необходилось даромъ: его смотрѣли, его просто бросались смотрѣть; онъ, часто на-лету, увозилъ сь собою комплименты Перевицка. Но проѣзжій этого утра былъ вовсе незанимателенъ. Красавицы квартала на него не выглянули. У проѣзжаго не было голубыхъ глазъ, красныхъ щекъ, яхонтоваго кафтана — этихъ совершенствъ идеальнаго купчика; у проѣзжаго не было глазъ на выкатѣ, черныхъ усовъ, венгерки и крестика въ петличкѣ, какъ слѣдуетъ у лихаго помѣщика; наконецъ, у него не было тропки съ бубенчиками. Онъ гулялъ-себѣ пѣшкомъ, вовсе не въ франтовскомъ бѣломъ пальто, да еще снялъ перчатки, которыя, если кто имѣетъ, тотъ показываетъ. Онъ сняль даже фуражку, и ту безъ кисточки. Онъ глазѣлъ по сторонамъ, считая галокъ. Еще бы, еслибъ проѣзжій былъ молодъ, а ему было навѣрное подъ-сорокъ. Сѣрые глаза, лобъ въ морщинкахъ, тонкій носъ, щеки безъ румянца, темпорусые волосы, почти сѣдые, и, по перевицской модѣ, широкая борода, еще сѣдѣе… Барышни не выглянули.

Онъ прошелъ мимо многихъ оконъ, мимо всего ряда домиковъ противъ церкви, и воротился опять. Онъ, казалось, что-то соображалъ, и даже раза два пожалъ плечами.

Наконецъ, онъ остановился. На противоположной сторонѣ, у крайняго домика, выходившаго на площадь и на переулокъ съ двумя безконечными плетнями, пестрѣло что-то. Проѣзжій пошелъ туда. Домикъ смотрѣлъ опрятнѣе другихъ, хоть покривился тоже, и со стороны переулка имѣлъ патріархальную завали





====page 373====





ну до самыхъ оконъ. На завалинѣ, вырывъ ямку, спали куры. Но передъ фасомъ домика, на площадь, пестрѣлъ цвѣтникъ. Это была узенькая полоска земли, обставленная частоколомъ; за нимъ разрослись густыя сирени. Огромные кусты, прижавшись къ низкимъ стѣнамъ домика, покрывали его сплошной массой своихъ прелестныхъ цвѣтовъ. Проѣзжій не могъ устоять противъ искушенія. Онъ нагнулъ къ себѣ бѣлую и лиловую вѣтку, понюхалъ и сломалъ. Ломая, онъ заглянулъ въ просвѣтъ между листвой. У домика было три окна, всѣ отпертыя: за ними были спущены зеленыя сторы. Это были первыя сторы, которыя проѣзжій увидалъ во всю свою прогулку. Вѣроятно, это обстоятельство навело его на какую-то мысль, потому-что онъ бросилъ сирени и пошелъ къ калиткѣ.

Онъ постучался — никто не вышелъ. Наконецъ, проѣзжій замѣтилъ, что калитка была не заперта, а только имѣла какую-то хитро-придуманную задвижку. Онъ повернулъ ее сильной рукой и вошелъ во дворикъ. Оттуда было крыльцо, очень-ветхое; оно заскрипѣло подъ ногами. Проѣзжій принялся стучать въ дверь. Послѣ многихъ ударовъ кулакомъ, за нею раздались шаги.

— Здѣсь живетъ Дожидаевъ? спросилъ проѣзжій, когда тамъ отложили крючокъ и дверь чуть-чуть пріотворилась. — Алексѣй Григорьевичъ Дожидаевъ здѣсь? опять спросилъ онъ.

— Евгеній! вскрикнули за дверью.

Проѣзжій вошелъ. Въ ногахъ у него лежалъ человѣкъ почти безъ чувствъ.

— Евгеній, Евгеній! повторялъ онъ.

— Ну, да, я, Лощинскій, я самъ; здравствуй! сказалъ тотъ, приподнимая его за плечи.

— Евгеній...

Алексѣй Григорьевичъ замеръ у него на шеѣ. Въ объятіяхъ Лощинскаго было что-то сухое, дрожащее, въ пестромъ халатѣ; на груди его лежала маленькая, худая голова, еще сѣдѣе его головы, и желтое лицо изъ однихъ мускуловъ и кожи.

— Да полно, полно! Повѣрь же, что это я самъ, живёмъ, что такіе здоровые призраки не бываютъ, сказалъ онъ, поддерживая его какъ ребенка, потому-что у Алексѣя Григорьевича скользнули руки.

— Евгеній, Евгеній, прости меня, прости меня!

— Что простить?

— Восемь лѣтъ жизни...





====page 374====





Лощинскій обнялъ его крѣпче.

— Прости меня... скажи... прости меня!

— Давно простилъ! выговорилъ Лощинскій.

Алексѣй Григорьевичъ схватилъ его руки, рыдалъ и цаловалъ ихъ. Какъ ни былъ силенъ Лощинскій, но не могъ освободиться; онъ далъ ему волю.

— Довольно, Алексѣй! сказалъ онъ, наконець, тихо.

— А! ты простилъ меня! вскричалъ Алексѣи Григорьевичъ, взглянувъ въ его глаза, гдѣ свѣтилось что-то... слезы, отъ которыхъ отучаетъ жизнь, но которыя еще бываютъ у человѣка въ его лучшія минуты.

— Евгеній, ты меня простилъ!...

— Ну, что жь? а ты не радъ гостю? Пригласи хоть войдти: мы на порогѣ.

— Войди, вотъ сюда.

Шатаясь, онъ ввелъ Лощинскаго въ комнату, тащилъ къ окну.

— Покажись: я взгляну... я дурно вижу... каковъ ты? Ты ли это?

— Да я, я! повторилъ Лощинскій, весело обнявъ его: — я, свободенъ, живъ, здоровъ, веселъ, и у тебя въ гостяхъ! Ну, я, видишь, смотри!

Передъ Дожидаевымъ было лицо, полное жизни, полнѣе, быть-можетъ, чѣмъ когда онъ зналъ его молодымъ и прекраснымъ. Тоже страстное и насмѣшливое выраженіе въ глазахъ, та же твердая воля въ ужимкѣ губъ — жизнь въ каждой чертѣ, избытокъ жизни въ высокомъ и стройномъ тѣлѣ… Лощинскій казался будто выше ростомъ и шире въ плечахъ, какъ работникъ, развившійся отъ усиленной работы... Измѣнили одни волосы: въ нихъ не было признака прежняго цвѣта.

— Посѣдѣли... прошепталъ Алексѣй Григорьевичъ.

— А ты хорошъ! Да я передъ тобой розовый юноша! И то правда, живешь въ Перевицкѣ: это хоть кого вгонитъ въ желчь и нервы. Вотъ ужь настоящая-то ссылка!

Онъ смѣялся. Алексѣй Григорьевичъ взглянулъ на него съ восхищеніемъ и любовью, и въ первый разъ радостно улыбнулся. Лощинскій обнялъ его невольно.

— Ну, вотъ такъ-то лучше! Помилуй, пора принять меня какъ слѣдуетъ, съ почетомъ! Я цѣлый часъ тебя ищу, протаскался по вашему Вавилону. Снять — и только. Мнѣ на постояломъ дворѣ сказали: ищите, вонъ, тамъ-то. А гдѣ это «тамъ-





====page 375====





то»? Я только и набрелъ на твое жилище, потому-что увидалъ сторы. Думаю: не живетъ же онъ такъ откровенно, какъ прочіе перевницы... Такъ надо говорить: перевницы?

— Евгенiй, милый мой! шепталъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Алексѣй, а смертельно ѣсть хочу. Ты спалъ, когда я пришелъ?

— Спалъ.

— Это ужь послѣобѣденный морфей? Ты, можетъ-быть, скоро ужинать будешь?

— Ты, кажется, что-то спрашивалъ? сказалъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Тебѣ говорю, голоденъ, и чаю не пилъ — накорми.

Тотъ понялъ; Лощинскій смѣялся.

— Хоть чѣмъ-нибудь. Нѣтъ ли остатковъ пиршества?

— Я сейчасъ пошлю въ гостинницу.

— Кого? Вѣдь ты живешь одинъ?

— Нѣтъ, сказалъ Алексѣи Григорьевичъ и, наконецъ, улыбнулся. — Со мной Степанъ.

— Все онъ же? Что жь я его не вижу?

— Онъ спитъ.

— Все спитъ! вскричалъ Лощинскій. — Волшебный край! Я рѣшительно переселяюсь сюда.

Онъ смѣялся, между-тѣмъ, какъ хозяинъ его вышелъ. Лощинскій посмотрѣлъ на его согнутую фигуру и бумажной матеріи халатъ съ турецкими разводами, довольно-ветхій. Онъ мелькалъ по дворику, совсѣмъ, заросшему травой, съ одной крошечной тропинкой для пѣшехода. Видно было, что сюда рѣдко кто заходилъ, и не заѣзжалъ никто. Потомъ Лощинскій посмотрѣлъ на комнаты. Ихъ было всего три, и всѣ настежь. Первая — лакейская: другая, въ которой онъ былъ, семи-аршинный квадратъ, оклееный грошевой зеленой бумагой, и третья, вѣроятно, спальня хозяина, потому-что въ дверь виднѣлось крошечное отдѣленіе съ постелью и вѣшалкой для платья. Все было тѣсно и крайне-бѣдно. Жилище напоминало бы келью монаха, еслибъ не отсутствіе главныхъ принадлежностей кельи... Кромѣ того, было слишкомъ-много книгъ. Ихъ было цѣлые шкапы. Что не помѣстилось тамъ, то лежало по окнамъ и на полу. Взглянувъ на нихъ, Лощинскій удивился, какъ могли залетѣть въ Перевицкѣ подобныя чудеса: тутъ лежали новинки всѣхъ литературъ. Эта роскошь, въ сравненіи съ ея обстановкой, была порази





====page 376====





тельна... Три стула въ углу: кожаный диванъ, оборванный и заштопанный; передъ нимъ некрашеный столъ; лампа крошечная, мѣдная, покривившаяся отъ чистки, съ коленкоровымъ абажуромъ; зонтикъ для глазъ, зацѣпленный за лампу... Лощинскій сѣлъ и поглядывалъ. Тишина кругомъ была мертвая.

— И такъ жить годы! подумалъ онъ почти-вслухъ.

Въ углу что-то чирикнуло. Лощинскій оглянулся: это были стѣнные часы. Они забѣжали впередъ. Онъ вынулъ свои, но они стояли.

Въ эту минуту воротился Алексѣй Григорьевичъ.

— Который можетъ быть часъ? спросилъ Лощпнскій.

— Не знаю.

Алексѣй Григорьевичъ спокойно взглянулъ въ уголъ.

— Мои стали, а эти врутъ.

— Не знаю, повторилъ Алексѣй Григорьевичъ: — я на нихъ никогда не гляжу, а карманныхъ нѣтъ... Нѣтъ надобности... Сейчасъ обѣдъ принесутъ.

Онъ сѣлъ подлѣ гостя и глядѣлъ на него съ восхищеніемъ.

— Сейчасъ только совсѣмъ опомнился, что не брежу, и что ты точно передо мной, сказалъ онъ.

— Потому-что я попросилъ ѣсть?

— Но какъ ты попалъ сюда? Какъ ты меня вспомнилъ?

— Какъ вспомнилъ! Не говори пустяковъ, Алексѣй: непростительно... А пріѣхалъ очень-прозаически. У меня хлопоты въ В. Воротясь въ Петербургъ, я нашелъ хаосъ въ моихъ денежныхъ дѣлахъ. Чтобъ его распутать, надо было найти однихъ родственниковъ. Опи переѣхали въ вашу губернію; я къ нимъ ѣздилъ, потомъ въ В., по судамъ, по палатамъ. Тамъ я разспросилъ о тебѣ. Меня адресовали въ Перевицкъ. Я выбралъ свободный день и пріѣхалъ. Ты, говорятъ, живешь здѣсь уже лѣтъ пять?

— Да.

— И ни съ кѣмъ не видишься?

— Ни съ кѣмъ.

— Ты женатъ?

— Женатъ, отвѣчалъ коротко Алексѣй Григорьевичъ.

Лощинскій замолчалъ.

Въ это время Степанъ внесъ обѣдъ.

— А! старый знакомый! вскричалъ Лощинскій, вставая и обнимая его.





====page 377====





Вѣрный слуга смотрѣлъ на него съ радостью, съ любопытствомъ. Веселая наружность Лощинскаго будто освѣщала эту грустную комнату.

— Сколько лѣтъ ты при баринѣ, я и счетъ забылъ, спросилъ онъ, принимаясь ѣсть.

— Лѣтъ двадцать будетъ, сударь.

— И теперь поживаете вдвоемъ! Говорите, послѣ этого, что дружба измѣнчива!

— Удивляюсь упрямству, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ: — собакѣ еще простительно. Кажется, вольный человѣкъ; какъ ни гоню, не уходитъ.

— Зачѣмъ же гнать, когда насъ любятъ? замѣтилъ Лощинскій.

— Потому-что любовь безсмысленная. А вотъ, когда все сдѣлаешь, чтобъ любили!...

Онъ не кончилъ и отвернулся.

Лощинскій заговорилъ о Петербургѣ.

— Брать твой въ какихъ чинахъ, какой декорированный! сказалъ онъ, между-прочимъ. — Вы видитесь?

— Никогда.

— Напрасно. Онъ теперь любопытенъ.

— Чѣмъ? Что еще разросся, корни пустилъ, что его ничѣмъ не выдернешь?

Лощинскій засмѣялся.

— Чему ты смѣешься?

— Твоему вѣтвистому дубу. Какое великолѣпное сравненіе!

— Годится.

— Нѣтъ, не годится. А я-было думалъ, что у тебя чутье стало тоньше. Вотъ сколько у тебя газетъ и книгъ!

Алексѣй Григорьевичъ грустно махнулъ на нихъ рукой.

— Въ одно ухо влетитъ, а въ другое вылетитъ, сказалъ онъ.

— Жаль! Иначе бы ты понялъ. Твой братъ и ему подобные, мой милый, ледяныя куклы; а въ воздухѣ чуется оттепель. Скоро начнутъ таять, а тамъ ихъ мальчишки подрубятъ...

Алексѣй Григорьевичъ глядѣлъ на него въ раздумьи.

— Этакое славное время! сказалъ Лощинскій, вставая и идя къ окну. — И какъ у тебя душно! Тутъ нельзя курить. Пойдемъ хоть на завалину, къ курамъ.

— Зачѣмъ? У меня садъ есть.

— Садъ? что жь ты не сказалъ? Пойдемъ. Ахъ ты, сибаритъ! у него сады! Хочешь сигару?





====page 378====





— Я не курю.

— Сибаритъ и раскольникъ! Это совмѣстно только въ Перевицкѣ!

Лощинскій смѣялся. Алексѣй Григорьевичъ повелъ его чрезъ дворикъ, за кухню, и отворилъ калитку. За нею былъ крошечный садикъ, вычищенный, въ порядкѣ. Нѣсколько яблонь и вишень уже отцвѣтшихъ, засыпали изумрудную траву кругомъ своими розовыми и бѣлыми лепестками; отъ нихъ еще было душисто въ воздухѣ. Кругленькая клумба была приготовлена подъ цвѣты; на ней уже распустились желтофіоль и левкое. Эта клумба была разбита противъ кухин, у которой то же возвышалась завалина.

Въ садъ вошелъ Степанъ; онъ везъ тачку и садовыя орудія.

— Это что будетъ? спросилъ Лощинскій.

— Хочу разбить еще клумбу; вотъ тутъ есть пустое мѣстечко, показалъ Алексѣй Григорьевичъ.

— И ты трудишься тоже?

— Иногда, когда уже читать не могу. Глаза часто болятъ.

— Да это восторгъ! сказалъ Лощинскій, располагаясь на завалинѣ около хозяина п прислоняясь спиной къ бревенчатой стѣнкѣ, нагрѣтой солнцемъ. Дымъ его сигары потянулся въ чащу вишень и засинѣлъ. Солнце осыпало искрами тонкія верхушки травы; надъ ней вились миріады мошекъ.

— Какъ тепло, славно! повторилъ Лощинскій съ невольнымъ восхищеніемъ: — что за весна славная!

— Ты еще не видалъ весны?

— Въ Петербургѣ, какъ выѣзжалъ, еще листъ не развернулся.

— Нѣтъ... нѣтъ... Но ты давно не видалъ такой весны? тревожно повторилъ Алексѣй Григорьевичъ.

— Ну, давно. Что жь? вотъ вижу, отвѣчалъ спокойно Лощинскiй. — Что вы тутъ посадите? обратился онъ къ Степану, который изо всѣхъ силъ запускалъ заступъ и выбрасывалъ землю.

— Мнѣ георгинію обѣщали, сударь.

Лощинскій весело слѣдилъ за его трудомъ. Подъ заступомъ, должно-быть, попались кирпичи; Степанъ отиралъ потъ, и, отступивъ, нечаянно повалилъ тачку.

— Эхъ ты, неловкій, я посмотрю! сказалъ Лощинскій, смѣясь и вставая къ нему: — пусти-ка меня.





====page 379====





— Евгеній! закричалъ Алексѣи Григорьевичъ, закрывая руками лицо.

Онъ обернулся.

— Что съ тобой?... да что съ тобой?

Алексѣй Григорьевичъ былъ внѣ себя и падаль въ обморокъ.

— Что ты?... опомнись!... А, понимаю! сказалъ Лощинскiй чрезъ минуту и возвращаясь къ нему. — Но ты сумасшедшій! развѣ передъ тобою не здоровый человѣкъ?

— Эта жизнь… эта жизнь...

— Ну, что жизнь? Всякая чему-нибудь научитъ, а та, которую я пропель, указала мнѣ на многое впереди... Какъ силы уцѣлѣли? Кто не плачется надъ собою, тотъ не пропадетъ. Да развѣ каменьщики, бурлаки также спины не гнутъ? А мужики? и похуже!... Я провелъ нѣсколько лѣтъ не въ высшемь джентльменскомъ обществѣ; не объ этомъ ли плакать?

Алексѣй Григорьевичъ взг.іяиу.гь на песо въ изумленіи.

— А раньше этихъ лѣтъ, то, загубленное прошлое?... Убѣжденіе этого прошлаго...

— Оно не загублено: убѣжденія при мнѣ. Но въ прошломъ были нетерпѣливые порывы, которые не повторятся.

— О, теперь понимаю! Ты вынесъ, ты покоренъ, потому-что призналъ свои ошибки!

— Ничуть. Если были ошибки, значитъ, онѣ должны были быть. Въ ошибкахъ нечего раскаиваться: ихъ можно забыть, простить себѣ...

— Да, съ такими понятіями можно прожить! съ горечью сказалъ Алексѣй Григорьевичъ и опустилъ голову.

— Можно и должно. Убѣжденія, ты слышалъ, при мнѣ; я разсмотрѣлъ и прошедшія ошибки, и теперь знаю, какъ проживу; готовъ жить и не сомнѣваюсь въ будущемь.

— Ты рѣшителень!...

— Вотъ такъ прозябать нельзя! договорилъ Лощинскій, показывая кругомъ.

— Я и не хвалюсь, что живу, возразилъ Алексѣй Григорьевичъ, и замолчалъ, закрывая глаза.

Степанъ убралъ работу и ушелъ. Въ саду затихло; солнце было уже довольно-низко и, спрятавшись за липки сосѣдняго огорода, рисовало ихъ кудрявые профили. Полоса тѣни отъ плетня все расширялась, косила и будто дрожала. Цвѣта зелени съ каждой секундой становились ярче и гуще.





====page 380====





Хозяин садика и его гость давно молчали,

— Алексѣй, ты рѣшительно не намѣрень говорить о себѣ? спросилъ вдругъ Лощинскій.

— Что говорить? Ты, вѣрно, все знаешь.

— Да, мнѣ въ В. говорили.

— Что я перерѣзаль себѣ горло? Старая исторія! Лучше предложи вопросъ: зачѣмъ я остался живъ?

— Полно!... Но зачѣмъ ты это сдѣлать? Причины? Помнишь, ты мнѣ писалъ — я пріѣзжалъ къ тебѣ: ты успокоился.

— Ну, случилось хуже.

— Моя исторія? вскричалъ Лощинскій.

— Нѣтъ, нѣть, нѣтъ! повторилъ Алексѣй Григорьевичъ въ ужасѣ. — Нѣтъ! не отыскивай, не раздумывай, не спрашивай, нѣтъ! сумашествіе, бѣшенство... вздоръ!... Да этому уже семь лѣтъ, и я, видишь, здравствую!

— Алексѣй, говори какъ честный человѣкъ! Не-уже-ли изъ-за твоей неосторожности, съ отчаянія...

— Да нѣтъ же!... Ну, еслибъ и такъ, еслибъ я и умеръ, что за несчастье! развѣ я гожусь жить? Пойми же, что было бы для меня благополучіе — умереть!... Что жъ тутъ вотъ такъ... Ты меня знаешь; съ молодости, сь дѣтства, отъ рожденія, развѣ я умѣлъ жить какъ люди, развѣ жизнь меня радовала?..

— Мнѣ говорили, потомъ ты женился, любя, былъ счастливъ.

— Очень! вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ.

Онъ всталъ и скорыми шагами пошелъ къ калиткѣ.

— Алексѣй, я въ ночь уѣду, слазалъ ему вслѣдъ Лорршскій.

— Да что жь я тебѣ скажу? вскричалъ тотъ, ввозвращаясь.

— Гдѣ твоя жена?

— Я ее бросилъ, и она меня бросила.

Лощинскій молчалъ и ждалъ. Алексѣй Григорьевичъ продолжалъ, не глядя на него.

— Моя жена была раба. Она была жестока, тупоумна, какъ раба — притворялась, обманывала, унижалась какъ раба. Ее въ дѣтствѣ била мать; я вздумалъ сдѣлать ей счастье по-своему и не съумѣлъ. И рабы придумываютъ себѣ счастье, но не такое, какое могутъ предоставить имъ люди свободные, любящiе: имъ надо другаго! Но въ этомъ что винить ее? Всякому нужно по своему вкусу, и не все то кажется за сахаръ, что придумываютъ намъ добрые люди... Я былъ готовъ ей жизнь отдать... Я ее любилъ... Но это далекое, прошлое... Ты мнѣ скажи вотъ что: за





====page 381====





что на меня это несчастье? Развѣ, вмѣсто этого испорченнаго созданія, не могла связать меня судьба съ другой, умной, любящей женщиной, которая простила бы мнѣ излишекъ слезъ, мою тоску?.. Вѣдь только за два мѣсяца передъ тѣмъ я наложилъ на себя руки!... Но и готовъ былъ ожить... Или я моимъ самоубійствомъ такъ разорвалъ всѣ связи между собой и остальными живыми, что не осталось уже ничего общаго, что уже никто, никто больше не могъ быть мнѣ близокъ? А если такъ, за что же опять судьба допустила меня сдѣлать ошибку?... зачѣмъ?... Я былъ когда-то человѣкъ вѣрующій. За что все обрушивалось на меня до-тѣхъ-поръ, покуда убило во мнѣ вѣру, совсѣмъ убило, и ничто во мнѣ не осталось, кромѣ горечи и желчи?... Что такое честь, совѣсть? растолкуй мнѣ, что это за неопредѣленныя, относительныя понятія? Говорятъ, надо развивать вь себѣ честь и совѣсть: я развивалъ ихъ до послѣднихъ предѣловъ... зачѣмъ? Чтобъ все самое близкое мнѣ безчестно и безсовѣстно меня мучило и презирало за мою глупую деликатность, за мои полумѣры, за мои оглядки, мои слезы, мое раскаяніе, мое терзаніе чужимъ терзаніемъ?.. Я былъ слишкомь-добръ, слишкомъ-честенъ, я былъ совершенство, то-есть. смѣшная ничтожность, неумѣющая жить.

Алексѣй Григорьевичъ всталъ и прошелся но дорожкѣ.. Лощинскій его не кликалъ. Онъ воротился самъ и почти спокойный.

— Что ты смотришь? спросилъ онъ, грустно улыбаясь. — Другъ мой, я давно израсходовался и утихаю скоро. Вѣдь семь лѣтъ! Это такъ, вспышки... Иногда мѣсяцы проходятъ, я не вспоминаю.

— Вы давно разстались?

— На двѣнадцатый день нашей свадьбы. Она меня ненавидѣла. Когда я узналъ, я хотѣлъ убить себя... Но эти вещи не повторяются. Ее надо было устроить — я устроилъ. Хлопоты взяли довольно времени, а тамъ... Тамъ нашло на меня то безсиліе, въ которомъ ты меня видишь. Точно, вотъ, мои разбитые часы: вертятъ колесами зря, покуда задремлютъ.

— Какъ же ты ее устроилъ? спросилъ Лощинскiй.

— Это было въ деревнѣ. Мы только-что пріѣхали... Не сказавъ ей ничего, я отвелъ себѣ уголъ въ домѣ и предоставилъ ей домъ, хозяйство, деревню, средства знакомиться, ѣздить куда угодно, уѣхать совсѣмъ, если угодно. Она стала очень-весела. Мы встрѣчались только за обѣдомъ; потомъ я пересталъ выхо





====page 382====





дить къ обѣду. Она еще повеселѣла... она стала даже ласкаться... низости!...

—   У васъ не было дѣтей?

Алексѣй Григорьевичъ промолчалъ и засмѣялся.

— Еслибъ они у меня были, сказалъ онъ чрезъ минуту очень-спокойно: — я бы отдалъ ихъ кому-нибудь чужому.

Онъ глядѣлъ въ глубь садика, на который уже набѣгали сумерки.

— Что ты качаешь головой? Ну, да, отдалъ бы чужимъ. Ты не можешь имѣть понятія, что такое моя жена! А при дѣтяхъ… я должень былъ бы терпѣть ее въ моемъ домѣ, выносить, какъ она, на глазахъ моихъ, воспитываетъ пошлость, уважать къ ней, въ Варварѣ Ивановнѣ, материнское право, материнское чувство!

— И вы долго жили вмѣстѣ?

— Около двухъ лѣтъ, отвѣчалъ Алексѣй Григорьевичъ съ какой-то нетерпѣливой злобой. — Жизнь пошла вяло, въ оттяжку, какъ хроническая болѣзнь. Варвара Ивановна потолстѣла; голосъ сталъ такой звонкій, гостей къ себѣ навела, хозяйничала. Но тутъ я увидалъ, что дѣло плохо: тамъ брань, тамъ пинокъ, тамъ что еще похуже... точно ея маменька. Мои люди не привыкли. Я подумаль-подумалъ, и продалъ деревню. Ѣхалъ какъ-то чрезъ Перевицкъ — мнѣ эта трущоба понравилась. Я нанялъ себѣ, вотъ, флигель у дьякона, отложилъ денегъ на щи да на халаты, да на книги, чтобъ не сойти съ ума, остальное ей въ руки, и — куда ей угодно!

— За что жь такая щедрость? Вѣдь у тебя было, кажется, душъ двѣсти, сказаль Лощинскій.

— Какъ? вскричалъ Алексѣй Григорьевичъ: — развѣ я не долженъ былъ ее вознаградить? Ее, безъ спроса, связали со мной на одну веревочку, развѣ она виновата? Можетъ-быть, съ другимъ она была бы счастлива. Нѣтъ, нѣтъ, я сдѣлалъ прекрасно. И какъ она обрадовалась!... Ты могъ ее встрѣтить въ В., сказалъ онъ послѣ тяжелаго вздоха. — У нея тамъ кузины завелись. Я слыву за полуумнаго, и, кстати, теперь она женщина, богатая. Матушку ее прихлопнулъ ударъ, и Варварѣ Ивановнѣ еще досталось имѣніе. Раза два меня здѣсь навѣстила, изъ приличія; съ кузиною какой-то пріѣзжала. Я просилъ не извѣщать больше. Говорятъ, пикники даетъ, вздыхателей много...

— Но... но, если... началъ-было Лощинскій.

— Что «если»? Да какое же я имѣю право требовать супру 





====page 383====



                                                                                                                

жеской вѣрности? А если чужія дѣти носятъ мою фамилію... ну, да великій родъ Дожидаевыхь стерпитъ это пятно... докончилъ Алексѣй Григорьевичъ и захохоталъ.

Онъ взялъ руку своего друга и, молча, долго не выпускалъ ее. На дворѣ почти стемнѣло. Роса упала на землю; легкій вѣтеръ доносить запахъ сиреней и нѣжила благоуханіемъ и свѣжестью. Лощинскій поднялъ голову и широко вдыхалъ въ себя эти здоровыя струи. Въ крошечномъ окнѣ изъ кухни показался огонекъ и полоской скользнулъ по завалинѣ.

— Пойдемъ въ домъ скакалъ Алексѣй Григорьевичъ: — это Степанъ намъ чай готовить. Я сейчасъ принесу свѣчку.

Лощинскій пошелъ одинъ. Въ комнатѣ хозяина было темно; вѣтеръ, закравшись, развертывалъ страницы книгъ; онѣ бѣлѣли и колебались какъ что-то живое, неумѣстное среди этой гробовой тишины.

— Я увезу тебя отсюда, сказалъ Лощинскій, когда Алексѣй Григорьевичъ вошелъ со свѣчкой.

Тотъ засмѣялся.

— Лучше присядь и пей чай, сказалъ онъ, потому-что Степанъ уже вносилъ самоваръ. — Вотъ такъ у насъ идетъ лѣто; а тамъ осень — и совсѣмъ запремся. Я читаю днемъ; вечеромъ, руское, читаетъ мнѣ Степанъ. Глаза становятся плохи. Завтра опять буду читать, и такъ далѣе. Для разнообразія, передъ сномъ, играю съ нимъ въ дураки.

— Я тебя увезу, повторилъ Лощинскій.

— Полно говорить глупости! прервалъ его Алексѣй Григорьевичъ.

Онъ сидѣлъ опершись обѣими локтями и не сводилъ глазъ съ Лощінскаго, который докуривалъ сигару и пилъ.

— Я говорю не вздорь, сказалъ тотъ очень-серьёзно. — Вся твоя жизнь теперь во мнѣ одномъ. Взгляни на себя!

— Я гляжу такъ, потому-что знаю, что ты сейчасъ уѣдешь, возразилъ Алексѣй Григорьевичъ, все блѣднѣя.

— Правда...

Лощинскій всталъ и началъ застегивать пальто.

— Прощай.

Алексѣй Григорьевичъ уцѣпился за его шею.

— Ну, что жь? спросилъ Лощинскій.

— Прощай. Я тебя никогда не увижу.





====page 384====





— Вотъ пустяки! проговорилъ тотъ, взволнованный. — Перевицкъ не Камчатка, а живой живое и задумываетъ.

— Я непремѣнно умру, не увидавъ тебя, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, Дрожа и почти безъ памяти.

Лощпнскій его успокоивалъ. Они вышли на крыльцо и до калитки.

— Прощай!

— Что жъ ты меня нe проводишь? Схимникъ! развѣ у тебя только три порога, до церкви?

Алексѣй Григорьевичъ махнулъ туда рукой.





Они, точно, не видались больше. Лощинскій изрѣдка писалъ въ Перевицкъ — отвѣты были все рѣже и рѣже и, наконецъ, прекратились. Но въ одно осеннее утро 1858 года, когда Лощинскій сидѣлъ въ Петербургѣ, въ своей квартирѣ, заваленный бумагами, онъ получилъ письмо отъ Алексѣя Григорьевича. Это письмо его поразило.

«Наши коновалы (писалъ Алексѣй Григорьевичъ) присудили меня къ смерти. А не знаю, гдѣ и схватилъ чахотку, сухотку… что-то такое. Злодѣи говорили, я подслушалъ. Зачѣмъ ты меня не увезъ, и что это такое кончается? Я былъ бы здоровъ, нашёлъ бы себѣ дѣло, я былъ бы живъ. Вотъ, вы тамъ счастливы, и я былъ бы счастливъ. Пріищите мнѣ непремѣнно работу; да сдѣлай милость, хоть не скупись, Евгенiй, вышли денегъ, вышли мнѣ доктора, самъ пріѣзжай, или пришли мнѣ надежнаго человѣка, чтобъ меня отсюда перевезти къ вамъ. Поскорѣе; не то меня уморятъ въ этой ямѣ…» 

Лощинскій растерялся. Онъ собралъ, что было у него денегъ, упросилъ одного молодаго медика, и отправилъ его на свой счетъ въ Перевицкъ.

Мѣсяцъ спустя, тотъ воротился. Алексѣй Григорьевичъ умеръ.

Съ медикомъ пріѣхалъ и Степанъ искать мѣста. Оба они признавались, что не видали смерти мучительнѣе. Умирающій кричалъ, моля о жизни, будто покидалъ цѣлый міръ безоблачныхъ радостей, будто надъ его могилой должны были течь неосушимыя слезы…



ИВ. ВЕСЕНЬЕВЪ.

1861.